— Ты права, права. Он теперь долго не приедет, вчера был. Я высплюсь, приду в себя. Я же веселая, спокойная, мне все пофиг, — бормотала Тата, натягивая длинный свитер на колени. — Я поменяюсь, поменяюсь, я смогу.
— Тата, понимаешь, но главное не это, — Важенка помолчала. — Он никогда, слышишь, никогда не уйдет от жены. Тем более если там деньги тестя. Как божий день это. Ты что, согласна на все вот это вот?
Важенка очертила рукой большой круг. Тата проследила за ее ладонью и покачала головой. И снова слезы, большие слезы. Оказалось, что она попросила Важенку приехать, так как раздавлена вчерашним происшествием. Вечером нежданно он ввалился пьяным с композитором Пановым — ты знаешь Панова? ну вот! — вернее, с его братом, еще с ними была женщина этого брата композитора Панова. Очень большая. Много пили, потом сауна, и в сауне тоже пили. Было невесело, но он был рядом, и Тата подыгрывала как могла, делала вид, что все замечательно — и еда, и брат композитора, и женщина-гренадер. А потом в бассейне — ну как бассейн, купель там — он полез к Тате прямо в воде. Заставил ее, развел на секс, а брат со своей бабой соответственно… тут же, в бассейне, который купель. А потом брат композитора куда-то делся, может быть, даже за водкой пошел, а Женя подплыл к его женщине и продолжил уже с ней. Когда брат вернулся, они переместились на огромный топчан рядом с купелью, сексодром такой, и там уже.
— А ты? — спросила потрясенная Важенка.
— А что я… Я осталась в купели, сопли мотала там одна, а брат этот долбаный подошел к ним вплотную и стал… — Тата преувеличенным жестом показала, как брат композитора мастурбировал. — Я всю ночь проплакала, а когда утром стала Женю упрекать, он, знаешь, так засмеялся самодовольно: “Я просто ему доказал, что она прошмандовка, ведь он хотел на ней жениться”. А потом зевнул во весь рот и велел мне съезжать с дачи в конце месяца. Я ему: куда съезжать, Женечка? А он: в общагу, к Поспелову, не колышет.
— Понятно, — немного помолчав, сказала Важенка. — Поживешь пока у меня! Поехали отсюда, а?
Собирать вещи Тата убегала наверх уже повеселевшей. На лестнице остервенело боксировала воздух: кусок дерьма ты, а не дизайнер! извращенец вонючий! Важенка покачала головой, вызвала такси с городского телефона и сначала хотела убрать остатки ужина, вымыть посуду, но затем решила все оставить как есть. Злорадно разглядывала салфетку, засыпанную крошками от печенья, захватанное стекло с остатками вина, переполненную пепельницу.
Она не услышала, как тихо щелкнул входной замок, из-за треска камина, из-за Пугачевой в кассетнике: “…деревеньки, купола, и метель белым-бела, отрешенно закружила…”[4]. И спичка громко летит по коробку. Важенка, прикурив, помахала ею и сквозь ядовитый тонкий дымок наконец заметила хозяина.
Да, он был ненормально красив. Распахнутый кожаный плащ чуть не до пят, ковбойские сапоги, руки в карманах. Светлое длинное каре, подбородок чуть выдавался вперед. На его красиво очерченный рот почему-то было больно смотреть.
— Ты настоящая? — его глаза смеялись.
Тогда в приступе какого-то вдохновения Важенка приблизилась к нему, лихо, как Спица, передвинула зубами сигарету в уголок рта. Смотри! Щипнула его у обшлага рукава, закрутила немного кожу.
Дизайнер заорал, Важенка рассмеялась — все наяву, детка! — спокойно повернулась обратно к камину. Веничком подмела пол у огня, перетаскала к раковине всю посуду, краем глаза наблюдала за ним. Потом, изящно собрав вместе концы салфетки, притащила этот узел на кухню, где он открывал бутылку виски, привезенную с собой. Закатала рукава, принялась мыть посуду, мелодично мурлыча:
Как тревожен этот путь,
Мне судьбу не обмануть.
После второй строчки Важенка услышала, как он помогает ей, прищелкивая пальцами ритм на манер кастаньет. Сдерживая смех, продолжила:
Вот и кончился мой день,
Чтоб спасти меня от бедствий.
В конце взяла очень высоко и лажанула. Смутилась, но Краев голосом точным и несильным подхватил:
Больно так сжимает сердце…
Дальше, резко повернувшись друг к другу, заорали оба чисто и высоко:
Безопасности ремень!
Важенка сжала деревянную хохломскую ложку, как микрофон, и красиво докричала в нее:
Ну не вздохну-у-уть!
Он огляделся и схватил шумовку. Допели до конца куплета, уже играя, выставляясь, танцуя:
Ах, как тревожен этот путь
Куда-нибудь…
Ах, как тревожен этот путь!
Краев взял ее за руку, и они поклонились газовой плите. Смеялись безостановочно, пока он наливал виски в бокал. Не предложив Важенке, выпил почти залпом. Потом вдруг шагнул к ней вплотную, заслонив весь свет. Прижал свои губы к ее губам, раздвинул их насильно и влил ей последний глоток.
Доцеловал, когда проглотила. Бежим, тихо прошептал на ухо. Да куда же? — упиралась, смеялась она, когда он волок ее вверх по лестнице. Из детской на шум вышла удивленная Тата — что происходит?
— Тата, сейчас, подожди! — он протащил хохочущую Важенку мимо.
Дверь кабинета захлопнулась на защелку. Он еще раз приложился к бутылке, пил, как воду, потом повторил трюк с последним огромным глотком. Она приняла его уже с восторгом.
Тата долго стучала, тарабанила, ломилась, но это еще больше заводило их. Когда она обреченно билась в дверь, они вдруг встроились в ритм этих ударов. Только острое желание не останавливаться, все остальные чувства Важенки смела какая-то чертова сила, обрушила даже чувство пространства. В темноте кабинета она ощущала себя с накрепко завязанными глазами. Не понимала, куда он ее прислонил, где кончаются ее руки и начинаются его, заплелись ногами, запутались волосами, проросла ртом в его ключицу.
Где-то в глубине Важенки родилось: а вдруг? Слова свернулись в животе теплым моточком. Чахлым прессом и здравым смыслом она старалась сдержать эту неуклюжую фантазию, но потом серпантин букв раскрутился и полетел — а вдруг, а вдруг, а вдруг… Они носились внутри, как паровозик в детской железной дороге, толкали сердце — а вдруг, а вдруг, — по винтовым рельсам взлетали в голову, били чечетку в мозгу под какой-то пиратский мотивчик, меняли цвет, щекотали нервы. Искры во все стороны. А вдруг?
“Змей” был искушен и артистичен. С ним грех превратился в театр.
Как сладко быть гадиной, задыхалась Важенка.
Она очнулась от боя часов. Вздрагивала от их ударов, пробуждаясь. Застонала от воспоминаний.
— Есть попить? — хрипло спросила, чуть приподняв голову.
Краев, не открывая глаз, нащупал что-то на полу и через себя перекинул ей бутылку. Это был виски.
— Да блин! — в сердцах произнесла Важенка.
Она рассердилась не по-настоящему, даже с похмелья, спросонья нащупывая верный с ним тон. Чуть было не сказала “да блин, Женя!” — но нет, так нельзя. Сдержалась, чтобы не затечь к нему на плечо. Просто снова легла рядом, устроив голову на кожаный валик дивана.
— Нам теперь жариться в аду? — ровно спросила она, разглядывая сквозь утреннюю мглу роспись на деревянных потолочных панелях — павлины, кажется.
— Конечно, — почти сразу откликнулся он.
Важенка полежала еще немного, потом, вздохнув, поднялась, начала одеваться на ощупь. Куда, спросил он, все так же не открывая глаз.
— Много дел. Пить, пúсать, душ. Кофе сварить перед выходом. Надеюсь, что внизу никого.
Краев открыл глаза, привстал на локте. Щелкнул выключателем. У изголовья на легком столике уютно вспыхнула изумрудным лампа из чеканной латуни.
— Хочешь, оставайся здесь? — произнес он лениво. — Живи до мая… даже до середины.
Она поддернула рукава пуловера, усмехнулась.
Спускалась на цыпочках, не дышала почти. Морщилась на скрип старых ступеней. Тишина казалась обитаемой. Гостиная, проступавшая в сером сумраке, была почти враждебной. Все так же стараясь не скрипеть, Важенка двинулась на кухню, но внезапно замерла, уловив в воздухе запах сигаретного дыма. Резко повернула голову — на полу около раскинувшегося на всю гостиную дивана, теперь со стороны спинки, сидела, съежившись, Тата, дрожавшая, как собачонка.
Важенка ждала, пока наконец над туркой вырастет шапка кофе. Бездумно разглядывала пузатый буфет какой-то текучей формы, с толстыми выпуклыми стеклами, с изогнутыми ножками, весь заставленный фарфором. Вспомнила, как, борясь с мещанством и пошлостью, разбила дома дулевскую плясунью с телевизора. Догадалась, что здесь все эти слоники к месту — и плясунья в шушуне, и птичница Секацких были бы в тему. Вовремя успела снять с огня турку. Уже в куртке и сапогах, обжигаясь, выпила свою чашку стоя у плиты. Вторую отнесла в гостиную, поставила перед Татой прямо на пол. Хлопнула их чертовой дверью так, что звук пронесся по двум этажам, старый дом содрогнулся, калитку тоже с оттяжечкой — пропадите пропадом!
На пересечении дачных улочек мужики в брезентовых плащах разгружали с машины желтые мокрые брусья. Запах свежеспиленного дерева в апрельском ледяном дожде.
Важенка просто шла к станции. Под ногами чавкала дорога. Подчеркнуто внимательно обходила темные рябые лужи, терпеливо сражалась с ветром, пытавшимся вырвать зонт из ее рук. Изо всех сил она просто шла к станции.
Соседка Секацкая в ответ на вопрос, как она, стоматолог, сама переносит сверло у себя во рту, сказала, что, поскольку ей досконально известны даже мельчайшие подробности процесса, она им почти наслаждается. Мазохистски и без всякого наркоза. В точно определенный мозгом и бормашиной момент лупит боль вместе с мыслью: так, отлично! а еще больнее можно?
Когда Важенка все-таки угодила в лужу левым сапогом и он немедленно промок через какой-то свежий изъян, а ветер рванул зонт наверх и сломал спицу, она подняла глаза к плачущему небу и прокричала: