Через тридцать минут начнется обратное движение — грязную посуду нельзя на потом! У него на плече забелеет кухонное полотенце, чтобы мгновенно вытирать все, что она вымоет. Он протрет, и в сушилку по росту.
— Мы погулять, — звонко сообщает она Важенке, переливаясь, ликуя от собственного чистого счастья. — В парк.
Важенка смотрит в окно. Никакого парка поблизости нет. Черно-серое утро в выгоревшей рамке гардин. Парком они называют несколько деревьев на Среднеохтинском в молочном тумане, где земля кое-где еще в корках снега и некуда ступить, чтобы не провалиться по щиколотку в темную воду. Нет ничего страшнее прогулки в таком “парке” в хмурый воскресный полдень под руку с альбиносом-подкаблучником.
Зайдут в гастроном на углу с раскисшим картоном под ногами — пустые коробки сплющивали и кидали на пол, чтобы не так пачкался. Нагулявшиеся, вернутся через час, со свеклой в верткой авоське, еще там пара морковок и говяжья кость с синим штампом. Он снова наденет фартук с Мойдодыром, в синем чаду от шкварок будет резать лучок на борщ, а она морковочку.
Аркадий смеется: а как ты хотела — семья! Лучше сдохнуть, убежденно говорит Важенка.
Он пришел в восемь с бутылкой токайского. Важенка, уже одетая, мохнатый взгляд от “Ланком”, весело выхватила вино в темной прихожей, прижала к груди — мое! Блестела глазами в предвкушении вечера.
— Я готова, не раздевайся! — щебетала, надеясь избежать муторного. Иногда это получалось.
— Как это? — усмехнулся он, расстегивая куртку.
Когда шла на кухню за штопором, услышала, как скрипнул пол прямо за бабкиной дверью — на посту! Зинаида Леонидовна дождется, чтобы они легли в постель, а в финале займет ванную примерно на час — для торжества справедливости.
Аркадий откупоривал бутылку. Важенка полезла за бокалами на книжную полку.
— А чего мы такие грустные? — хлопнула пробка, Аркадий победно заулыбался.
— Просто я так больше не могу, понимаешь? — она зачем-то дунула в бокал. — У меня нет чувства дома. Меня как будто окончательно лишили его. Дома, где можно хоть ненадолго укрыться. Отдышаться. Я все время на войне.
— Не начинай, а? Я же сказал, после майских. До праздников даже думать нечего.
— До этого ты говорил — квартал закрыть надо. Закрыли месяц назад. Теперь майские? Как это связано?
— Ира, за что купил, за то и продаю. Сказано — звонить после майских. Раньше ответа не будет, — Аркадий повысил голос. — Что ты как маленькая?
Важенка подлетела к двери, дернула за ручку. В просторном коридоре тихо и темно, сильный запах ваксы. Гегемон Олежек натер свои башмаки, приготовился к началу рабочей недели.
Значит, показалось.
— Она же ненормальная, долбанутая, понимаешь? На всю голову, — Важенка крутанула пальцами у виска. — Утром она: Ириша, Ириша, а к обеду ее уже трясет от ненависти. Она, может, и хотела бы сдержаться, но никак. Не умеет. Так и качаемся, туда-сюда, туда-сюда. А вместо тросов на качельках нервы оголенные. Ее и мои, понимаешь? Я не могу больше ждать, я сойду с ума.
— Ну так иди в больницу санитаркой. Красный треугольник, что там еще, — он, оттопырив губу, разливал вино по бокалам. — Общежитие, работа, прописка…
— Вот на фига ты сейчас? Зачем ты? — взвизгнула Важенка. — Я уже просрочила все что могла. Никаким штрафом не отделаешься. Сам говорил, что теперь меня вообще могут домой в 24 часа… за тунеядство. Семь месяцев без работы.
Аркадий со вздохом поставил на стол бутылку. Притянул ее к себе. Обнял, положив одну руку на голову, мурчал куда-то в ухо — все будет хорошо, маленький, надо только подождать, терпение, просто терпение! Почти незаметно направил вниз.
Его широкое обручальное кольцо давило ей на затылок.
Глава 8.Перемены
Зинаида Леонидовна у туалета вся обратилась в слух. Блюет девчонка, а вроде не пила вчера. Переваливаясь с боку на бок, тихо прошла на кухню. Всплеснула руками на плиту, сверкавшую чистотой. Кривым пальцем провела по своей столешнице, по выступам на шкафчике, потыкала землю в цветочном горшке — сырая! Молодец девчонка, на пятерочку убралась! Сидела на стуле, широко расставив свои забинтованные ноги. Измученные кисти положила на колени. Дышала тяжело. Ну, так залетела, значит, раз блюет, а не пила, от Аркашки своего и залетела. Из химчистки который. Шалашовка и есть. А ее невестка Надька третий год понести не может, кому-то все, а кому-то с гулькин хрен. А вот как ее матери-то сообщить, Иркиной? Зинаида Леонидовна полезла, кряхтя, под Борьки-пьяницы тумбу, проверить, вымыт ли там пол. Поднялась, держась за поясницу. Ей вдруг стало жалко девчонку, тишина в туалете была пугающей.
— И чего вот я вечно лезу и лезу, — бормотала она, охая.
Перекрестилась в пустой угол. Ведь не дура она, соображает быстро, чистюля, даже хорошенькая, хоть и косит немного, сутулится. Конечно, Зинаида Леонидовна специально ее не разглядывала, так как вражда их дошла до того, что они друг на друга почти не смотрели. А модненькая какая, хорошо ее Аркашка одевает. Дубленку вон купил, на зависть, браслет черненый. Из коридора донеслись чугунные Надькины шаги. Дернулась в туалет, забурчала недовольно, ушла.
И уважение в девчонке есть. Недавно Зинаида Леонидовна возвращалась из магазина. Уже к подъезду почти подошла, а оттуда слепая Муратиха, сильно она за зиму сдала, бряк клюку свою — и выпустила, несмотря на веревочку. Надо было веревочку-то через руку продеть. А тут Ирка из такси выходит. И сразу палку поднимать. Зинаида Леонидовна схватила, что Иркин порыв был быстрее мысли. Воспитание всегда видно.
Надька снова притопала к уборной. Подергала ручку, сунулась злая в кухню — мне что, вообще в сортир не дождаться? Ночное из-под халата без двух пуговиц. Колода трепаная.
— Дай человеку свои дела спокойно сделать! — полушепотом завопила Зинаида Леонидовна. — Не дотерпеть, что ли? Все уже?
Резала яблоки плохонькие на шарлотку Олежеку. И куда ей теперь с дитем? Не женится на ней Аркашка, нужна она ему… Кому она вообще нужна, бездельница! Ведь днем и ночью дома ошивается. Сидит там, как в норе, тихонько. Чего делает? Сама Зинаида Леонидовна и на пенсии вкалывала на Металлическом. Вся страна горбатится. Надька вон воспиталкой в саду… Зинаида Леонидовна бросилась к туалету. Заколошматила туда что было сил, восстанавливая справедливость: да сколько ж можно!
А в воскресенье случилась жара. За десять дней до прихода лета. Солнце заливало комнату, и по радио сообщили, что в середине дня воздух местами прогреется до тридцати. Потом заиграли какой-то марш. Птичий гомон через форточку. Важенка села на кушетке, всклоченная, сонная. Какие-то неведомые токи проходили, бежали за окнами, она чувствовала их через толстый кирпич кладки, через бабкин мыльный раствор… или просто лето.
Два года не замечала его прихода из-за экзаменов, надрыва, желания поступить, потом удержаться. Два раза подряд у нее украли это чудесное начало — радость летнего пробуждения.
Решила еще до завтрака, пока не грянули эти “местами тридцать”, вымыть ванную и кухню, пол в коридоре, ее очередь дежурить. Так легко оказалось в это утро натворить добра, и нет прямее дорожки к бабкиному черствому сердцу.
Дымилась турка на синем газовом веночке. Важенка протанцевала с ней в комнату шагом польки. После завтрака прищурилась, оглядела окно. Новой жизни нужны жертвы. Иначе не начнется. Успеет, пока не приехал Аркадий — они собирались на залив.
Принесла теплой воды в тазике, тряпочки, брикет хозяйственного. Отстегнула шпингалеты. Немного подергалась на оконной ручке — ни в какую. Спрыгнула с табурета за Олежеком. Гегемон явился без майки, хорохорился — половину не разобрать из того, что он бормочет в усы, хохмит, наверное. Сходил за отверткой. Дернул так, что пыльные бумажные ленты падали стоймя, пожелтевшие, задубевшие от клейстера. Грязный поролон из щелей.
Утренняя свежесть мешалась с пылью, на рамах шелушилась краска, пели птицы, Олежек что-то производственное: листовой прокат, сортовой. Важенка смеялась. Лето.
Оттого, должно быть, на его звонок закричала в трубку почти нежно: Аркаша! Он удивленно помолчал. Потом долго кашлял и все равно сказал, что не приедет, и никакой залив ей сегодня не светит, что-то про своих детей.
— Да я бы знала, с кем-нибудь другим договорилась, такая погода. Да не могу я к девочкам в “Горку”… — В ней закипала ярость. — По кочану. Облом, все настроение… А с Купчино что? Чего ты не понял? С работой. Ты звонил насчет меня?
И тогда он, вдруг решившись, — все к одному! — вывалил как есть: не будет ничего до сентября, человек там прочно на месте, никак не подвинуть, надо ждать.
— Да они охренели, что ли? — закричала она. — Ты же все знаешь. Какой на фиг сентябрь!
Швырнула трубку на рычаг — урод! — всхлипнула.
В коридор бочком выбралась бабка, склевать хоть крошки ее истерики. Они мгновенно напитали ее, разрумянили. Заворковала, обмахиваясь газетой: Ирочка, что случилось?
Ее вырвало сразу, как только она успокоилась. А может, она перестала рыдать, потому что почувствовала дурноту. Дрожа, на цыпочках добежала до туалета. Потом долго сидела на коврике, в чистом запахе хлорки, уставившись взглядом на холщовый карман на стене, куда бабка складывала нарезанную газету вместо туалетной бумаги. Туалетная — дефицит, поди ее купи! На кармане по схеме вышита роза крестом, и она пристально ее разглядывала. Там разными цветами мулине были переданы все оттенки лепестков, и то, что один загнулся, тоже хорошо показано другими нитками.
Два дня назад она уже была у врача. Аркадий оперативно устроил ее по знакомству к гинекологу в Свердловку, ведомственную больницу, обслуживающую Смольный. К восьми вечера, тапочки с собой возьми и полотенце, Крестовский остров. От метро шла пешком, через майский нежный парк, где даже вечером щебетали птицы, у них гнезда и скоро птенцы, а что у нее? Позвонила снизу по внутреннему, пропустили, но долго сидела у запертого кабинета. Клиника светлая, с чистыми просторными коридорами, занавески в цветочек, диванчики, никого. Врач пристучала каблуками из-за угла, з