апыхалась, приветливая, из-под халата шерстяная юбка в клетку, красивая высокая прическа, как у Элеоноры Беляевой. Вы от Аркадия? Важенка кивнула и тут же подумала, что Аркадий, наверное, не первый раз присылает сюда жертв своего темперамента. Поэтому сначала она дергалась, все эти “с какого возраста половой жизнью” и прочий стыд. Но потом искреннее участие этой подложной Элеоноры подействовало, она разговорилась, согрелась об эту милую докторшу. Во время осмотра та воскликнула: думаю, что вот-вот у вас наступит менструальный цикл, ну, или совсем еще маленький срок, две-три недели, но, скорее всего, ждем месячных. С треском содрала перчатки. Важенка слетела с кресла. К ней вдруг вернулось всегдашнее оживление.
И голос звонче.
— В случае беременности? Аборт. Нет, не делала. Никогда. О риске? Да, знаю. Тогда, если что, через две-три недели? Ну, если не начнутся.
Почти бежала обратно через парк, в котором от земли уже поднималась вечерняя сырость. Старалась думать о близком лете, чтобы не обращать внимания, как непривычно, но уже знакомо с боков ноет грудь, немного набухшая, и как чувствительны соски, задевающие мягкую ангору джемпера. Воздух принес вдруг пахучее, весеннее. Где-то брызнули почки, выкинув бело-розовый цвет.
Важенка лежала весь день. Пыталась читать, телевизор, смотрела в потолок. Наблюдала, как в бане жаркого дня дом прогревает свою вечную простуду, прелость подвалов, чердачную сырь. Слишком сильно замерзла земля за бесконечную зиму. Среднеохтинский с его немецкими малоэтажками, сталинский ампир Большеохтинского проспекта и особенно самый юный, Юбилейный комплекс, весь на виду, нараспашку, на высоком невском берегу — шесть протяженных девятиэтажек в две линии, в разрывах — точечные дома-башни, между ними террасы и дворики, мостики, гранитные лестницы к реке. Вот кто до самых серых косточек исхлестался дождями, снегом. Все ветры в его каменную грудь.
Ночью ей захотелось вдруг пройтись, покурить с видом на собор. Шла, обхватив себя за плечи, как-то болезненно озираясь по сторонам. Час тридцать, пустой проспект, урны, переполненные обертками от мороженого. С реки задул ветер, пожалела, что без кофты. Но гранитный парапет набережки еще не остыл, почти легла на него.
На севере, сразу за Финбаном, горел радужный край неба. Нижняя огненная кромка, куда часа четыре назад свалилось солнце, светилась ровно и матово, как спокойное обещание восхода. Выше она растушевывалась в зеленоватое, а потом в голубизну, уходящую в черную синь. Настоящие белые ночи еще впереди, но и теперь, в самый темный час, небо на севере оставалось светлым. Эта полоса на горизонте освещала набережную странным театральным светом. Важенка посмотрела на свои руки, сарафан, огляделась вокруг. Прямо перед ней неподвижно чернел Смольный собор. Вот когда в нем проявилось что-то общее с соседом, мрачным мостом Петра Великого, теперь Большеохтинским, — клепаным чудищем, где легкие сквозные фермы в балансе с тяжестью “тауэрских” башен-маяков. Он всегда ей нравился, сумрачный и эффектный, металлическое кружево модерна. Трамвай на мосту принимался грохотать, лязгать громче, точно они переговаривались друг с другом — грядут новости, ужасные новости, прекрасные новости — становилось восхитительно тревожно. А еще ей казалось, что там, на мосту, она словно внутри Эйфелевой башни, уложенной на бок. Дорожка в ад.
Сейчас собор и мост придвинулись, молчали. И каменные прямоугольники Юбилея за спиной, и плавучий кран “Богатырь-4” на строительстве моста через Охту, в самом ее устье, вдруг срифмовались с ожиданием чего-то.
На том берегу перед собором темнел сад с вековыми деревьями, а правее — белый песок запущенного пляжа. С овражками, заросшими сорняками, с крутым спуском к Неве, с галькой, сухими камышами. Туда прошлым летом они случайно забрели с Татой по какой-то улице, мимо юннатских оранжерей, мимо стоянки снегоуборочной техники. Через полуразрушенную арку вдруг вышли на берег. Мальчишки играли в футбол, хлопало белье на веревке у одинокой трехэтажки, казавшейся нежилой. Сильный запах нагретого шиповника вдоль берега, его неряшливые темно-розовые цветы. Удивленно озирались — деревенская пастораль в центре города.
Футбольный мяч полетел в их сторону.
— Как называется это место? — крикнула Тата мальчишке, бросившемуся за ним.
Он поднял мяч, смущенно шмыгнул носом:
— Мы говорим, “от психушки до водокачки”!
Они рассмеялись.
— Бобкин сад, Бобкин сад, — твердили им уже вслед.
…Город уснул, но жила река. Мерцали огоньки сухогруза и крана “Богатырь”, плескала волна. Тихо прошел катер на малом ходу, там смеялась женщина. Вспыхнуло в голове: так мост сейчас поднимут.
— Сейчас ведь его разведут, да? — Она шагнула к человеку, который только что приблизился к парапету. — Во сколько… а который час?
Он обернулся.
Каштановая волна волос упала на высокий лоб, глубоко посаженные глаза, карие, насмешливые. Лет двадцать. Несколько секунд беспардонно разглядывал ее, сжимая в руке початую бутылку шампанского. Она в домашнем широком сарафане, детском, лямочки, ненакрашенная. Переступила под его настырным взглядом.
— Через двадцать минут разведут, — он посмотрел на часы. — Не холодно?
Дернула плечом. Ну так, не жарко, но не успею уже! Неопределенно махнула в сторону дома. Он протянул ей бутылку.
Она с удовольствием отхлебнула. Вдруг увидела, что со всех сторон к ним идут люди. Веселые, что-то кричат. Так в жмурках все устремляются к водящему, когда, поймав жертву, он сдергивает повязку с глаз.
— Вот на минутку не оставить!
— Эй, кому ты там наше шампанское?
— “Я объявляю свой дом безъядерной зоной, я объявляю свой двор безъядерной зоной…”[6]
Она смеялась, крутила головой: Ирина, Ира, меня зовут Ира. Мальчики, пестрые, разные, штаны с карабинами, люверсами, высокие ботинки, узкий галстук у одного, брючки, бриолин, волосы назад или наоборот, странные длинные челки. Оказалось, что они с концерта, второй рок-фестиваль в рок-клубе, не знаешь? ты не знаешь рок-клуб? Важенка спряталась за Митю, его звали Митя.
— Давайте разведем, и по домам. У меня завтра дежурство. Не выспимся ни хрена.
— “Вчера было слишком много меня…”[7] — запел чернявый худенький мальчик с кучей булавок на лацкане.
— Вот эту тему конкретно он у Борис Борисыча снял. Очень похоже.
— Не, а как ребята представились? Проломить на сцене экран…
Кто-то крикнул, что отсюда ничего не видно из-за чертовой стройки, кран еще этот, надо смотреть с другой стороны моста. Побежали. Митя схватил ее за руку. Задыхалась чуть больше, чем надо. Он, конечно же, ничего не имел в виду. Просто так быстрее.
Бежали, шли, бежали. Кусочек Большеохтинского проспекта, потом по мосту через Охту, по Красногвардейскому, дальше первая улочка направо. Вылетели к реке. С этой стороны моста, против света, и вправду лучше видно. Черные силуэты на закатной полосе неба. Разлетелись по краям полукруглые фермы, в середине башни-маяки охраняли средний пролет. Медленно стронулись его крылья, поползли вверх. Митя сунул в рот сигарету, прикурил в лодочке ладоней. Когда поднял голову, встретились глазами. И уже через мгновение он снял свою куртку с кулиской на поясе, накинул ей на плечи. Чей-то насмешливый возглас оборвался, камешком булькнул в Неву. А потом все замолчали. В растворе поднимающихся крыльев чернели на фоне светлого севера пять точеных куполов Смольного собора.
Чувствовала, что он смотрит на нее, и от всего этого слезы.
Митя жил в сталинке на Большеохтинском, в трех шагах от нее. Он не звал, но все закричали: сейчас чайку бы у Митьки — и точно по домам. А потом волновались всю дорогу: а Лиля? что скажет Лиля? и даст ли чаю? Митя улыбался, пожимал плечами, держал Важенку за руку. Отпустил, когда вошли во двор. И, почти не глядя на эту ладонь, она теперь следила за ней, где она в пространстве — над кнопкой лифта, потом — этажа, поправил волосы. И как связана эта рука, вернее, то, что он ее отнял, с неведомой Лилей?
Дверь открыла темнобровая невысокая девушка. Чуть полноватая, ей шло. Прямой пробор, зеленые глаза чуть навыкате, в серьгах тяжелые камни. Прижав к себе толстую книгу, красиво оперлась о дверной косяк комнаты, пока они толпились в прихожей. Митя вошел последним. Вдруг выкинул руки к Лиле, запел, ритмично притопывая:
Теперь ты видишь Солнце, возьми — это твое!
Я объявляю свой дом безъядерной зоной!
Я объявляю свой двор безъядерной зоной!
Она показала пальцем наверх: сейчас ментов опять вызовут! Но кто-то схватил с тумбы серебряную длинную серьгу, быстро протянул Мите. Тот приложил ее к уху и задрал подбородок:
— “Я объявляю свой город безъядерной зоной!”
— Кто этот человек? — с интересом спросила Лиля, кивком показывая на Митю.
— Виктор Цой! Запомни это имя, Лиличка. Группа “Кино”! За ними будущее! Чего ты? Ты зря не пошла!
— У меня спектакль только в одиннадцать закончился. Как я могла пойти?
— Было круто, Лиля! Они взлохматили публику. Пипл уже засыпал к концу третьего дня. Они вылетели на сцену и дали всем просраться. Это новая волна. Боги. Ты дашь нам чаю? Мы хотим чаю.
— К чаю только сушки, — зевнула она и улыбнулась.
— Погоди-ка, а ванильные сухарики? — спросил Митя, снимая башмаки.
— Вы все сожрали еще вчера, — почти пропела.
Пили чай, и Важенка изумленно прислушивалась к музыке разговора. Другие. Они все время пикировались, подшучивали друг над другом, потом вдруг забота, бытовая, копеечная, но забота — еще чаю? последняя, будешь? Неравнодушные сердца… Или напускное. Такого не было ни в “Сосновой горке”, ни в общаге, ни тем более в коммуналке. Ни с жлобоватыми знакомцами Аркадия. Слушали друг друга внимательно, говорили в очередь. Много смеялись. Пожалуй, схоже вели себя в их группе ленинградцы, те смотрели на них — общежитских, всклоченных, всегда невыспавшихся, бойцовых, злы