олько захотеть. Митя как будто немного сдвинулся на этом. Тут Лиля заявила, что не может иметь детей. Она и раньше это подозревала, но не хотела говорить, пока не будет известно наверняка. Своей горячностью он вынудил ее на поспешные признания. Митя отказывался верить. Бросились к врачам, обследования, Лиля все время лечится, но, кажется, она действительно не может. Митька терзался, ехать ему или нет, с Лилей или в одиночку. Если статус беженца, то сразу попрут из комсомола, с работы выгонят, дальше можно прождать годы, а вдруг отказ. По гостевой маловероятно, не дадут ему. Деятельная тетка провернула неслыханное — нашла там Мите работу. По контракту в сто раз легче уехать, поработать годик-два, потом остаться. Решать с отъездом надо сейчас, в это лето, начинать все делать, определиться — с женой, без жены. Лиля и решила, за двоих. Если Митя вбил себе в голову немедленных детей, то скоро от этого не откажется, а может, и никогда. И во что тогда превратится их бездетная жизнь? С одной стороны, она не хочет обрушать его мечту, с другой — вдруг ей самой предначертана жизнь без детей и даже без Мити, и это совсем неплохо. Сколько можно за ручку? Есть и другие прекрасные люди, города. Пусть мчит к своим утконосам, чем скорее, тем лучше, ведь снова все может поменяться с выездом. Пусть женится, рожает, весело воспитывает. Так и договорились. Хорошо, что Лиля уезжает с июля по сентябрь, — у них под Нарвой дом на заливе. Первое лето, когда Митька не собирается туда совсем.
— Сейчас, прости. Посмотри, какой необычный свет перед восходом, как будто сам воздух розовый. Просто это несколько минут всего, потом поменяется освещение. Так редко видим, — взволнованно говорила Важенка, остановив Никитина посреди какого-то двора. — С июля по сентябрь? У нее такой длинный отпуск?
Сезон в театре начнется осенью, она в оркестре Музкомедии, но на конкурсе имени Бородина год назад их струнный квартет взял вторую премию. Никитин помолчал, потом добавил, что уже видит в Мите едва заметные перемены, малые приметы того, что со страшным скрипом его лодка все же отвернула, взяла свой собственный одинокий курс. На жизнь без Лили.
Пели птицы. Безлюдная улица казалась таинственной. Еще не прорисованная солнцем и тенью, немного плоская в серо-розовой замше рассвета. Важенка шагнула к зарослям черемухи у дома.
— Подожди, я понюхаю. Хочу уснуть с этим запахом, — она наклонила ветку черемухи к лицу, прикрыла глаза. — Но я смотрю на них и вижу пару. Я вообще думала, муж с женой. Сорвать, что ли? Да все будет нормально, тем более, как я поняла, с ребенком еще не приговор. Мы пришли. Вот здесь я живу.
Никитин мялся, взгляд его затуманился, поглупел, и Важенка поняла, что сейчас надо будет уворачиваться от поцелуя. Она запрокинула голову на свои вымытые стекла и с улыбкой помахала в их пустоту. Квадрат чердачного окна зажегся первым лучом.
— Я побегу, ладно? А то соседи уже вон вылезли, — скороговоркой какую-то глупость.
Уже в подъезде закатила глаза, бормотала — какие еще соседи? при чем здесь соседи? Старалась тише греметь ключами, замками, на цыпочках прокралась к своей комнате. Замерла вдруг перед дверью, оглянулась на общий телефон в коридоре. Поняла, что вот сейчас, именно сейчас, он зазвонит, такое внутреннее напряжение шло от его матового блеска на белейшем ришелье салфетки. Он казался живым. Почти услышала звонок, который разорвет сейчас утреннюю тишь прихожей. Почему-то было важно этого не допустить, перехватить звук — тогда все сбудется. Протянула руку к трубке и, о чудо, почти успела. Телефон еле блямкнул и соединил их, провел к ней его веселый голос. Улыбаясь, прошептала: “Привет! Я еще не прочитала «Ивана Денисовича»!”
Комната, залитая непривычным ранним светом, показалась чужой. Сняв куртку, долго тянула носом его запах оттуда. В том, как он двигался, стоял, смотрел, в голосе, в теле — во всем была какая-то обескураживающая откровенность. Слишком открытый взгляд, и кто же так смотрит, взгляд, задевающий за что-то стыдное, болезненное. Ныло сердце. Или оттого, что он ей не принадлежал? Он приближался, начинал говорить, словно не было у него времени на притворство, словно видел ее одну, собирался поведать какую-то свою тайну. Это чувство немного притупилось при Лиле, но не пропало.
Скинула сарафан на пол. Сидя на кушетке, разглядывала свою руку, ноги — это что, я? Ей не верилось, что всего несколько часов назад она задыхалась здесь от дурных предчувствий и жары. Теперь дыхание тоже сбивалось, но совсем от другого — от каких-то немыслимых возможностей, которые должны были ей теперь открыться и от которых кружилась голова. Она верила, что если не он сам, то какие-то силы, связанные с ним, выведут ее за пределы обычной жизни, сорвут нарисованный очаг с котелком, что у него есть проход к чему-то такому, что ей и не снилось, и она уже любила ту, будущую себя, в этой сияющей картинке мира. Засыпая, она кружилась вместе с героинями “А зори здесь тихие” в чем-то светлом, тюлевом, в их прежней, еще довоенной жизни. Скорее уснуть, чтобы ничего не сглазить сейчас, чтобы, когда она проснулась, та положенная ей дивная жизнь уже наступила.
Она и наступила. Митя позвонил сразу, как Важенка открыла глаза:
— У тебя есть еще какая-нибудь одежда? — Он помолчал. — Ну, кроме сарафана?
Прыснула от смеха, обещала поискать.
Он сказал, что будет ждать в семь у подъезда.
Вышла ко времени с замирающим сердцем, насупленная, накрашенная чуть с перебором. В коричневых вельветовых бананах с золотистым отливом, бежевый пусер в полоску, желтые клипсы. Растерянно огляделась. На другой стороне улицы посигналили “жигули”. Перебегая дорогу, прятала улыбку.
— Ты что, на машине? — горделиво хлопнула дверцей.
Хорошо еще, что не спросила — твоя? Вдруг догадалась, что этот автомобиль как-то связан с погибшими родителями-профессорами. Митя вгляделся в нее: ты точно та девушка, с которой я сегодня провел ночь? Смеялась. Завел машину. На брелоке качнулся олимпийский мишка. Тронулись, он все приговаривал: как же мне повезло, черт, как повезло! Смеялась. На край света? Она кивнула, смеясь.
— Почему ты сразу понял, что я из Политеха? Ну, скажи, скажи.
— Чехов у тебя трехмерный. Наши девочки даже не знают таких слов!
— Ну, у нас же с первого семестра начерталка, — “наши девочки”, судя по всему, это скрипач Лиля.
— Я так вчера и не понял, почему ты оттуда ушла?
— Просто решила поступать на экономический. Не хочу на гидротехе. Самый стремный факультет. Знаешь, как у нас говорят — “не могу смотреть без смеха на придурков с гидротеха”. Хотя, наверное, и физтех также рифмуется.
— Но ты могла бы потом перевестись, разве нет?
— Легче заново, — она досадливо махнула рукой, помолчала. — Ну, могла, да. Но, если честно, я, когда решила про экономический, забила на институт. Расслабилась.
— Тебя отчислили? — почти утвердительно сказал он, внимательно следя за дорогой.
Она отвернулась в боковое окно. За стеклами крутилась яркая зелень, шпиль Петропавловки уколол синие небеса.
— Вот ты наехал, — грустно сказала она. — Может, проявишь чуткость, и потом как-нибудь?
Митя засмеялся.
Машину бросили где-то на Фонтанке, шли пешком. Город чистый, сухой, завернут в бархат вечернего солнца. Оно золотило лососевый дворец у Аничкова. Каналы текли спокойно и далеко. У причала перед мостом речной трамвайчик зафурчал, обдав их вонючим дымом. Дети на палубе запрыгали, зажали себе носы. Митя забрал ее ладонь в свою.
— Я так люблю этот запах, — у нее перехватило горло.
Да — ее отчислили, не уточнила когда, и она снимает на Панфилова комнату, там абсолютно чокнутая бабка, и остальные жильцы не лучше. Митя округлял глаза, смеялся, грустил над ее злоключениями. Но самый ужас, что она забила на работу. Сейчас, накануне вступительных, уже поздно об этом думать, но где брать характеристику для приемной, она ума не приложит.
— Никитин сделает, — Митя остановился. — Если не он, то его папаша-пульмонолог точно может справку, что ты болела. Даже, типа, в больнице лежала. Хоть на полгода. Туберкулез, например.
У Думы в громкоговоритель зазывали на памятную обзорную экскурсию. “Ленинградцы и гости нашего города…”
— Ты ленинградец, а я гость, — засмеялась Важенка и тут же поняла, что вышло не очень. С намеком, что ли. Торопясь загладить неловкость, добавила скороговоркой:
— А пойдем в пышечную на Желябова или в “Минутку”. Я угощу тебя яйцом, запеченным в тесте. Больше такого нет нигде. Целиком внутрь запихали, сверху тесто, колобок жареный. Ты же не пробовал?! Наверняка тебе запрещали есть в общепите и пирожки на улице…
Вот куда ее опять.
Он шел молча, улыбался под ноги. У Дома книги вдруг остановился, повернулся к ней.
— Ты права — не разрешали. Ни мама, ни Лиля. Но мы сейчас идем в “Дружбу”. Кафе такое рядом с “Баррикадой”, знаешь? — он заправил ей за ухо прядь волос. — Но я хочу сказать, Ира, что мы обязательно однажды съедим твое круглое запеченное в тесте яйцо! Я уже мечтаю о нем.
— Всего одиннадцать копеек, — она счастливо сморгнула.
У Дома мод он снова остановился, чтобы что-то важное, глаза в глаза, но она крикнула: только не здесь! — пронеслась мимо, зажав нос, как те дети на палубе, ткнула в соседний с модами магазин “Рыба”, откуда вечно тянуло требухой. Так и бежали, смеясь, до “Дружбы”.
На стеклянных дверях кафе — “Мест нет”. Пять-шесть человек переминались рядом — стоять, не стоять. Важенка, привыкшая к тому, что перед Аркадием распахивались все двери, вдруг разволновалась, как интеллигентный Митя справится с этим всегдашним унижением. Он постучал в дверь, сказал негромко, что к Диме. Швейцар посмотрел поверх их голов, чуть развернулся, пропуская. От его бороды, похожей на ком бурой лески, шел водочный дух.
Она не любила разношерстную, полутемную “Дружбу”. Дима подсадил их к какой-то парочке, тоже из числа своих знакомых. Предварительно пошептался с мажором, склеившим сюда девицу с вытравленной челкой. Тот недовольно развернулся от нее с уже поплывшим, затуманенным водкой и близкой добычей взглядом, выслушал Диму. Кивнул нехотя.