Она повернулась к двери, нервно перебирала цепочки-замочки, пытаясь открыть дверь. Мешали клипсы в руке. Ей была уже знакома эта дурная тревога первых дней, когда, с одной стороны, нужно быть беспечной и нежной, с другой — зорко следить, чтобы тобой не пренебрегли, защищаться, как воин. Ловушка в самом начале чувств.
Он сказал: что за детский сад! Улыбнулся, шагнул ближе.
Митины глаза прошли насквозь. Его ладони на спине, на талии, на бедрах. Многорукий. Захватил в кружок, обступил со всех сторон. Сразу куда-то все кувыркнулось, обесценилось. Важенка прикрыла веки. Линия бицепса, обтянутого тканью, осталась перед глазами. Ей вдруг почудилось, что это вовсе не Митя, кто-то другой целует ее у дверей в прихожей с высокими потолками. Что-то непоправимое, опасное было в этих объятиях. Точно она отдавала больше, чем поцелуй. И была согласна, и пусть продлится.
Долго мыла руки. Покачав головой, прополоскала и отжала губку, на которой лежал кусок мыла. Потом и с него смылила серую пену и налипшие ворсинки. Пристально разглядывала косметику Лили — какие-то неопрятные флакончики, коробочки, крем “Балет” в присохших комочках туши. Наверное, руки бережет, усмехнулась Важенка, нельзя долго в воде.
На кухне Митя взял с подоконника яблоко. “Слава победителям”, такой сорт. Она поднялась за ножом. Двенадцать ломтиков, четыре в чай. И кто тут кого искушает? Никто никого, так пьет моя бабушка, такое лакомство, не знаю почему. В деревне Харбатово, откуда она родом, ни одной яблоньки. Все мелколесье черемухой поросло.
Пили чай, и Митя мечтал о пирогах с сушеной черемухой. Света не зажигали — на огонь гость идет! Он не просил, но она поняла. Хорошо, что квартира на две стороны и пронизана синей майской ночью, взявшей курс на белые. Поскрипывал магнитофон.
Ты улыбаешься, наверное, ты хочешь пить.
Я наблюдаю, я ничего не хочу говорить.
Я — змея, я сохраняю покой.
Сядь ко мне ближе, ты узнаешь, кто я такой[9].
Она смотрела, как он сглатывает, как движется его кадык, и страшно волновалась. Внутри нее точно шевелились какие-то растения. Процедила воздух между зубами.
— Горячо? — вскинулся он, показывая глазами на дымящуюся кружку.
— Все нормально, — сделала глоток.
Яблочные ломтики кружились в чашке. Уже распаренные.
Он замолчал, потянулся снова заправить ей за ухо прядь волос, но Важенка вдруг резко и прицельно перехватила его руку за запястье. Улеглась щекой в теплую ладонь, прерывисто вздохнула. Он скоро отнял эту ладонь и осторожно повел пальцем по ее губам. Важенка забрала ими сначала только подушечку, помедлила и полностью поместила палец в рот, еще не остывший от чая. До самого основания. Подняла на него глаза.
Горячо, прошептал он.
Ей не спалось, и почему бы тогда не сварить кофе. Покурить, если остались сигареты. Его лицо на подушке, как будто и не его, незнакомое, слепое, рот полуоткрыт. Дышит ли — дышит. Рассматривала подробно. Темный сосок, восхитилась формой, гладкая смуглая грудь, просто восхитилась, пух на щеке подсвечен утром, что там ему снится. Осторожно выбралась из-под его тяжести. Зажмурилась на начало солнца, брызнувшего из-за пыльной портьеры, из-за охтинских крыш, темных против света. Часов пять.
На полу белело кружево “анжелики”. Это когда чашки почти наполовину открывают грудь, а нижние косточки приподнимают ее для нежной ложбинки сверху. Вчера он долго сражался с этой “анжеликой”. Застежка не находилась, у этой польской модели она впереди. Потом вдруг вскрикнул, там, на груди, что-то разглядывая. Важенка обеспокоенно приподняла голову.
— Дельта реки Лены, — глаза его сияли.
Так в слабом свете ночника разбежались для него голубые сосудики, похожие на вертолетный снимок реки. Из глянцевых бабушкиных альбомов. Знаешь, бабушка с дедом всю жизнь проработали в Якутии.
Важенка в Митиной футболке бродила по квартире, заглядывая туда, куда еще не удалось. Комната бабушкина, трельяж в венце старых открыток. В свою не повел, там все — Лиля. В шкафу на плечиках ее платье, на полочке — комбинация и вязанная крючком кофта, сосновая канифоль в жестяной банке, полупустой флакончик “Дзинтарс”. Пустоватые стены, тонконогие кресла, этажерки. В гостиной темно-синие обои с вытертым золотом, картины, мебель уже побогаче, старинная. Корешки подборки “Науки и жизни” за зеленой вуалью аспарагуса. Латунные индийские вазы, мятая бронзовая чаша. Кухня и туалет люто прокурены. Высокие кружки с недопитым чаем, переполненные пепельницы, журналы, свернутые в рулончики, словно для охоты на мух, книги, книги.
Окна кухни выходили во двор. Просторный, квадратный. Важенка по-хозяйски проверила синюю крышу “жигуленка”. Лавочка у турника, через газон тропинка наискосок. Вчерашняя черемуха у трансформаторной будки. Только вчера она так же на рассвете выходила в этот двор с Никитиным. Солнце уже осветило верхушки дворовых тополей, сбившихся в стайку. Важенка пересчитала их.
Ночью сначала она помнила следить за руками, лицом, тянула носочек, продуманно выгибалась, множась в трельяжных зеркалах. Его глазами видела прядь у лица, ту, что весь день не давала ему покоя. Понимала, что сейчас ее не нужно за ухо. А потом шепотом, нежностью он утянул ее за собой. Цеплялась напоследок за мосточки рассудка, но нет — ухнула с них. Закрутила высокая вода.
Вроде поскуливала, потом стонала, дальше… Важенка вздрогнула и зажмурилась. Дальше — разгоряченная опала на него сверху, прямо к лицу — а давай долго? всю ночь! давай? Митя кивнул, и в полутьме показалось, что он улыбается.
Никто и никогда прежде не занимался в постели ею, ее удовольствием. И раньше могло полыхнуть, но желание в ней возникало точно само по себе, как будто больше никто не имел к этому отношения. Она не умела распорядиться его кайфом, не понимала, куда ей изнемогать дальше, чего ждать… лишь судорожнее хваталась за того, кто рядом. Лара и Тата не раз намекали на то, что там дальше, но привычка недоговаривать, запрет на тему закрывали ход к разгадке. Она и не знала, что есть такое оглушительное разрешение этому, такая точная цель. В конце ей хотелось твердить “люблю, люблю”, благодарить. Даже не Митю. Кто-то больший стоял за этой чувственной громадой. Важенка заплакала.
Она лежала на его плече в каком-то особенном размягчении тела и сердца, следила, как ходит по потолку свет ночных фар. Где-то далеко в туалете журчала вода в бачке. Показалось, что сию секунду через эту комнату, через спящего разметавшегося Митю, через нее саму проходит время, скользит, точно река. Она подумала об этом спокойно и даже милостиво, потому что раньше никогда не думала о прошлом, страшилась будущего, и вот теперь покачивалась в минутах настоящего почти без страха. Как же так, думала она. Обнюхала его ключицу, потом коснулась ее губами. Он отвечал, даже во сне. Как получилось, что все сошлось в одной точке, в одном месте, в одном Мите?
Неужели невозможно каждое утро смотреть вот на эту черемуху, на синий автомобиль у трансформаторной, на шесть тополей гуськом? На крыше будки различимы битое стекло и голубиные перья. Если дождаться осени, то черемуха и тополя засыпят мокрую крышу желтыми листьями.
Почти услышала голоса за дверью: Митин, счастливый свой, гуканье маленького. Она у порога собирает их на прогулку, выпроваживает, чтобы стряпать обед. Это от бабушки: не варить — стряпать обед. В доме пахнет глажеными пеленками, молоком, паркетной мастикой. Она сделает к чаю булочки с яблочным повидлом. Там в конце, после того как намажешь повидло на прямоугольник теста, нужно защипнуть его со всех сторон и завернуть такую улиточку.
Стояла у окна, положив обе руки на живот, как делают взрослые беременные девочки.
— А почему Важенка?
— Ну, потому что Важина! — Важенка, угнездившись затылком в Митиной подмышке, разбирала и так и эдак его пальцы на левой руке.
— А ты знала, что так называют самку северного оленя, знала?
— Знаю, да, — сказала Важенка, недовольная тем, что Митя высвободился и полез куда-то наверх, к полкам над бабушкиной кроватью.
Не найдя того, что искал, переместился к огромному книжному шкафу с ажурным кокошником и набалдашниками сверху по всем четырем углам. Шкаф занимал почти четверть комнаты. Наконец нужная книга отыскалась.
Сидя на ковре, Митя с чувством читал:
— “Северные олени — единственные представители оленьих, у которых корону из рогов носят не только самцы, но и самки! Важенки ходят с рогами всю зиму, тогда как самцы после гона сбрасывают их. Это помогает важенкам удерживать более сильных, но безрогих зимой самцов от покушений на выкопанный обед — лишайники, ягель. Ведь зимой ей приходится добывать еду и для себя, и для детеныша”.
— Значит, я хорошая? — Важенка приподнялась на локте, чтобы лучше его видеть.
— Ты даже не представляешь насколько, — пробормотал Митя, не отрываясь от книги. — Смотри: “Опустив голову, важенка закрывает лунку в снегу «костяной оградой», к которой нельзя подступиться, и рогами оттесняет быка в сторону. После отела она сбрасывает их”. Это все ради оленят, представь!
— Да-а-а, это все ради них, — она рухнула обратно на подушку, смотрела мечтательно в потолок. — Даже такая игра была в детстве. Называется “Важенка и оленята”.
— У нас не было такой игры. Расскажи, — перелистывал страницы Митя.
— Чертишь на земле круги. В каждый становятся важенка и два олененка. Ведущий произносит, — Важенка затянула в потолок: — “Бродит в тайге важенка, с нею оленята. Объясняет каждому то, что непонятно. Топают по лужам оленята малые, терпеливо слушают наставленье мамино”. Оленята под эти слова выбегают, типа, такие из своих домиков, травку щиплют, морошку всякую, воду пьют.
Митя расхохотался. Важенка снова поднялась на локте.
— Дальше ведущий кричит: “Волк идет!” Все обратно по домам как угорелые, в свои круги, а волк ловит какого-нибудь пыжика и жрет, — она уже специально смешила его.