Сверху по перекрытию ротонды, там, где колонны были увиты каменной листвой и завитками (коринфский?), значилось: “Граждане СССР имеют право на отдых”. Вроде о хорошем, но выглядело строго, и даже какая-то угроза проступала сквозь темные буквы. Рядом кто-то из местных рассказывал Мите, что ротонда, они называли ее аркой, построена на фундаменте бывшего немецкого дота, да-да, зря не верите!
— Если это не сказки, то очень символично, — говорил возбужденно Митя, увлекая ее дальше по набережной.
— Что такое дот? — спросила Важенка, поглядывая сверху на свои ноги в апельсиновых шортах, которые она одолжила у Толстопятенко.
За три дня ноги успели обветриться солнцем, и Важенка не могла на них насмотреться. Грохот моря заглушал музыку на набережной, широкой, с каменными фонтанами, просторными скверами. В длинных прямоугольных клумбах стояли розы.
Алушта, без бухт и заливов, распахнутая всем ветрам и течениям. А вот Ялту местные не жалуют — “яма” она и есть “яма”, в тисках моря и гор. Хозяйка, у которой Митя и Важенка снимают комнату, всегда приговаривает: “Грязища там, канава настоящая, а ну как каждый пописяет в воду, это что же будет, не, что ни говори, у нас лучше”. Здесь открытое море и вода быстро сменяется. Горы Алушты не охватывают ее тесным кольцом, а деликатно обступают отдельными вершинами. Между ними всегда движутся потоки воздуха, доставляющие в город свежий ветер.
— Дот? Долговременная огневая точка, ну там пулемет, еда надолго, боеприпасы, теплые вещи. Понимаешь, это же очень круто! Дот должен был не пустить назад законных хозяев, наших не пустить. И именно на этом месте построить символ города. Гениально, если не вымысел, конечно.
В столовой шатался стол. Важенка с грохотом отодвинула тяжеленный стул, уселась. Бросила плетеную сумку на соседний. Еще два места за столиком занимали парень с девушкой. Оба в очках, в застиранных футболках, горбились над тарелками с бледными разваренными пельменями. По краю блюдечка с хлебом ползали мухи.
Хвост очереди к раздаче вывалился на уличный солнцепек. Митя, уже почти перед кассой, отправил ее занять место, чтобы не есть стоя. Важенка посчитала: три человека перед ним.
— Сумочку уберите свою, — в голосе над головой плесканула истерика.
Тетка, взмокшая, с лоснящимися от пота щеками, держала поднос в руках, не решаясь поставить. Рядом с нею мальчик лет семи в одних плавках. Вокруг талии у него плавательный круг, припудренный тальком.
— Здесь занято, — Важенка откинулась на спинку стула, щелкнула жевательной резинкой, готовясь к бою.
— Так, — тетка оказалась не из слабаков, обрушила поднос на стол, он качнулся. — Садись, Павлик! Что ты стоишь как истукан? Садись, говорю.
Она схватила плетеную сумку, швырнула ее по столу в сторону Важенки. Павлика в плавках пришлось вытрясать из резинового круга, чтобы усадить на освободившийся стул.
Важенка задохнулась от гнева.
— Да вон мой молодой человек, платит уже! В полосатом. Первый по очереди.
— Платит, ну и пусть платит. Пока он заплатит, мы все съедим! — тетка шумно выгружала с подноса тарелки с черными большими котлетами поверх горы рожков, стаканы с компотом, даже не смотрела на нее.
Важенка медленно поднялась. В приступе ярости и дурноты накатили все запахи сразу: южной хвои, ветки которой тянулись прямо к столикам открытого кафе, компота, резины. Различила даже запах сального пластика подносов и стола. Кружилась голова.
Митя оторвал кусочек от “Правды”, ловко скрутил его, подложил под ножку стола.
— А что случилось? Куда все сбежали? Прямо брызнули в разные стороны. Ты бледная. Что ты натворила?
— Я? Почему я-то сразу? — Важенка тихо рассмеялась, огляделась по сторонам. — Очкарики просто доели. А тетенька скандальная оказалась, на твое место рвалась. Да ничего особенного. Она просто: свободно? Я ей: нет, занято! Всё.
— Важенка! — Митя вскинул на нее глаза.
Она помогала ему разгружать поднос, любуясь его загорелой шеей в открытом вороте бобочки.
— Скажи мне спасибо! Сейчас стояли бы как идиоты, вертелись с подносами, вон как те: здесь занято? а у вас свободно? Твоя щека похожа на персик. Загорела уже, и пух золотистый по ней. Ты знаешь кто? Ты мой персик!
После столовой Важенка запросилась домой. Фаршированный перец, изготовленный, видимо, на машинном масле, встал у нее в горле. Ей все труднее было скрывать слабость. Для себя она решила, что скажет о задержке в июле, когда они вернутся в город. По расчетам, в принципе, уже сейчас можно было тошнить вполне официально, вместе предположить беременность. Но отчего-то Важенка страшилась этого, ей хотелось еще потянуть. Потом, существовала какая-то недоговоренность насчет Лили: она есть в их жизни или уже все? Где будет жить Важенка по приезде? Митя молчал. С Аркадием получилось удачно: поссорившись с ней месяц назад, он не появлялся, но деньги за комнату внес до конца июля, и Важенка радовалась, что хоть на этом фронте ее жизни пока не штормило. Но и здесь, впрочем, вскоре предстояло объяснение. Самые тучи, однако, двигались с востока — мать ждала ее домой на весь август по окончании “практики”, о которой так вдохновенно и подробно Важенка врала в письмах каждые десять дней. Митя же искренне сокрушался, что сорвал ее из города и она совсем не готовится к экзаменам, но ничего-ничего, в начале июля они вернутся — и сразу же в приемную комиссию, а потом целый месяц впереди, чтобы все повторить.
— Конечно! — нежно заверила его Важенка. — Давай посидим на этой лавочке, тут прохладно.
Чертова головоломка решалась в два хода — Митя радуется ребенку, и они тотчас женятся. Между ходами, мнилось, всего несколько считаных минут (секунд?).
Они подошли к дельфинарию. Там, в тени, где набережная сужалась из-за его конструкций, всегда прятался фотограф, незаметно наводил объектив на кого-нибудь из толпы. Охота за эмоцией. Фото получались естественными: ничего не подозревающие граждане на них хохотали, поедали сладкую вату, целовались. Фотограф подходил, предупреждал — вы были застигнуты врасплох! — с улыбкой вручал бумажку с номером, просил выкупить снимки на следующий день после 15:00. Если понравятся, конечно. Их вывешивали на большом щите рядом с афишей дельфинария. Рубль пятьдесят за штуку. Важенка мечтала о таком снимке.
Уже издалека она увидела, что фотограф на обычном месте, целится камерой в прохожих. Распрямилась, улыбнулась, защебетала о чем-то, перекалывая заколку на волосах.
Путь наверх к дому лежал через парк военного санатория. Тисы и кедры, сосны, разогретые солнцем, пахучие кипарисы. Они опустились на скамью под магнолией. Здесь уже не так грохотало море. Плитка дорожек была уютно засыпана хвоей, у скульптурных резвящихся в воздухе дельфинов отпали некоторые мозаики.
— …был первый привал на пути в Крым. Все выскочили из машин, побежали в лес, и — о чудо. Столько грибов! Несли и кидали на чью-то куртку, расстеленную на траве. Женщины суетились с едой, а Лилина мама вдруг поняла, что забыла дома жареную курицу. И вот как без нее? Это же символ дороги. Она так плакала тогда. Цыплята-табака, кажется. И все ее утешали, утешали, когда вдруг из леса вышла Лиля с одним-единственным грибом в руках. Это был белый, но такой огромный, чистый, какой-то идеальный. С ее голову. А там, на куртке, раскрошенные сыроежки, рыжики… Маленькая девочка с гигантским грибом в руках.
Митя улыбался.
Два человека на белой скамье. В реликтовой парковой духоте два человека. Одного утянуло, утащило в прошлую радость, и он сытый, расслабленный, раскиданный по тем ушедшим дням, покачивается на волнах памяти, ах, мой милый Августин, а ее крючит, живот скрутило и тошнит от приторности слов, от опрокинутого в прошлое лица, от смазанной счастливой улыбки. О чем, ему кажется, она сейчас должна думать? Просто благоговейно молчать, трепетать перед его прошлым с Лилей? Воздух подрагивал перед глазами, и она уже не понимала, то ли это дневная жара, то ли ее злость сдвигают воздушные слои, те самые, что для него напоены хвоей и воспоминаниями. Она чувствовала, что от нее словно отваливаются цветные мозаики, как от круглолобых веселых дельфинов, одна за другой, и вот уже скоро обнаружится, начнет просвечивать в проемы глухая бетонная тоска.
— Скажи, а если бы у вас с Лилей… ну, вы бы родили ребенка, мог быть ребенок, ты бы никогда не ушел, да? — Важенка хотела сказать, если бы Лиля могла иметь детей, но не сказала.
Почему-то об этом надо было молчать, так она чувствовала.
— Никогда, — не сразу ответил он.
Важенка щурилась даже в тени: таким ярким сегодня было солнце.
— А почему Лиля никогда ко мне не ревновала? Типа, я не вашего круга, да? Я кажусь ей стремной? Я вот уверена, она даже сейчас не подозревает, с кем ты так внезапно умчался из города.
— А? — Митя встряхнулся от своих мыслей, повернулся к ней со слабой улыбкой. — Нет-нет, что ты! Она…
Он споткнулся, словно раздумывал, стоит ли продолжать.
— Знаешь, наверное, из-за Чехова. Помнишь, в самую первую встречу ты говорила о Чехове, что-то там о грехе, спастись за чужой счет, повесть какая-то, отрывок, я уже не помню, но ты так об этом рассказывала, что было ясно, что…
— Что я никогда не подниму свой хвост на чужое? — Важенка, закинув ногу на ногу, хлопала сланцем по пятке. — Ты сейчас прокололся! Ничего, что я не разрушала никакого теплого гнезда? По простой причине — его не было! Уже не было! Вы сами…
— Важенка, черт! — Митя откинул волосы со лба. — У Лили в голове все сейчас перепутано. Она не помнит, что мы расстались. Тут помню, тут не помню. Когда ей надо… Нет, она сама, конечно, настояла, но все время забывает об этом. Ей кажется, что у нее вечные права на меня. Вечные! Но это не так, Важенка!
— Вот и выходит по всему, что я — последняя сволочь, — перебив его, горько заключила Важенка. — Представляю, сначала такая про Чехова соловьем заходилась, ах, Дымов, какая боль, а потом…