Он спросил пепельницу, и она протянула ему со вздохом: вообще-то нежелательно у нас, не пивом торгуем.
— Я не взатяг, — подмигнул мужчина, и Галина хорошо рассмеялась.
Поправила рюши на груди, махнула — да ну вас!
Он закурил уже третью, все время поглядывая на вход. Кажется, немного нервничал. Курил, сложив руки на груди, поскрипывал пиджак, не жарко ему. В распахнутых дверях нарисовалась худенькая девушка с высоким хвостом. В красных туфлях и в ушах красные круглые серьги, величиной с блюдце, фифа разодетая. Вот такие Антипову по душе: цветные, наглые. Стремительно подошла. Отодвинула стул, скривившись от звука взвизгнувших ножек.
Мужчина говорил быстро и тихо и, кажется, сердился, а вот девушка, наоборот, смеялась, отвечала громко, успокаивала, даже попыталась до него дотронуться. Руку он отдернул.
Галина вся обратилась в слух, делая вид, что пишет что-то в блокноте, куда обычно заносила, сколько порций и какого мороженого было куплено.
Мужчина что-то спросил.
— Да, нашла! — девушка с вызовом засмеялась.
Снова что-то спросил.
— 27! — она прямо ликовала.
Противная! Галина пыталась незаметно рассмотреть ее через витрину с пирожными.
— Какое твое дело? — Фифа повернула голову в сторону стойки, закачались в ушах красные блюдца.
Он поднялся, подошел к прилавку.
— Шарик ванильного, два шоколадного, — смотрел сквозь Галину, не видел ее. — Сиропом не поливай только. Да, еще двести шампанского. Два по двести. Нет, давай бутылку.
— Я не буду, — крикнула девушка, смеясь.
— Будет, будет, — мужчина полез за бумажником.
Галина обиженно считала. Солидный мужчина, наверное, жена, дети, ухлестывает за какой-то сопливой дрянью. Сам отнес на стол мороженое и бутылку.
— Я все оттуда забрала, — девушка порылась в сумке, кинула на стол ключи.
Он разлил шампанское. Пододвинул к ней стакан.
— Да блин! Я же сказала, не буду! — помахала рукой, отгоняя от себя табачный дым.
Он сунул ладони под мышки, наклонился вперед и даже шею немного вытянул, когда говорил ей что-то. Как угрожал. Девушка встала, перекинула сумку через плечо. Он успел схватить ее за запястье.
— Не приползу! — она вырвала руку, зачем-то лягнула стул, почти пнула, и Галина уже хотела заорать, что она там себе позволяет.
Мелькнули за высоченными стеклами кафе красные серьги, хвост. Он даже головы не повернул, сидел смотрел перед собой. Не пил, не курил.
Минут через пять Галина ожила за стойкой, загремела креманками, стукнула об стол трехлитровой банкой сока.
— Коньяку налей! Есть у тебя коньяк?
— Мам, ну какое “приеду”! Я же говорю, никакой свадьбы не будет, мы распишемся себе тихонечко тридцать первого, и все. Мам, ну пожалуйста, я не хочу нервничать, у меня такой токсикоз сейчас, а ты начинаешь… Мы с Митей в сентябре прилетим, как обещали, может быть, начало октября, тогда и познакомишься! Он очень хочет.
Важенке показалось, что телефонный аппарат заляпан пальцами у диска, она чуть присела, вглядываясь, — так и есть! Попробовала дотянуться до тряпки. Она бросила ее в прихожей, когда зазвонил межгород. Нет, не смогла, провода не хватило.
— Что значит “не как у людей”? — она начала злиться.
Человеческие отношения с матерью возникли не сразу. Важенка объявила, что выходит замуж, и мать на это засмеялась скрипуче и обидно: еще чего не хватало, третий курс на носу, самое сложное! Немного помолчав на бессильные выкрики дочери, спросила прямо в лоб, не залетела ли та часом. Потом уже вопила мать, блажила, что вот, в подоле принесла, нет, вы только на нее посмотрите! Важенка, у которой при материной истерике привычно кольнул в сердце страх наказания, вдруг впервые подумала: да гори оно огнем, теперь у нее есть муж, дом, ребенок, и если будет поменьше матери, то это только облегчит жизнь. Разъяснила, что “в подоле” — это когда без мужа, а она принесет ребенка в законном браке, до свидания, мама, спасибо за поддержку. Через три дня перезвонила бабушка, и из трубки пахнуло валокордином. Стенала, задыхалась, что же ты наделала, пропащая твоя душа. Но потом все проплакались, помирились, и затопила радость — замуж за ленинградца!
Мать звонила каждые три-четыре дня, менялись планы, суета, и вот теперь она рвалась приехать во что бы то ни стало. Не верила дочери, хотела убедиться, посмотреть на все собственными глазами. С утра Важенка уже сама заказала разговор, чтобы остановить ее попытки прилететь на регистрацию в августе, что они с Митей мечтают побыть в этот день только вдвоем. С трудом уговорились на сентябрь.
— Я сервиз привезу чайный. Не, не кобальтовый, ишь ты, губа-то у тебя не дура. С оранжевыми горохами, большие такие, и вроде как с золотом чуть-чуть. А хочешь кофейный, помнишь, белый с синим такой, маленькие чашечки? Все равно стоит. Доча, а постельное? Двуспальный комплект есть новый…
— Мам, не надо с горохами, я вспомнила. Он простоватый. А белье давай, нужно. — Важенка почему-то понизила голос и огляделась, хотя дома никого не было.
Даже посылки от матери она вскрывала тайком, без Мити. Варенье и орехи в них были переложены какими-то подрубленными тряпочками из старых простыней, прихватками из лоскутов. Важенка стеснялась этого скудного ангарского приданого, точно оно могло рассказать Мите что-то постыдное о ней, пошлое до омерзения, так не вяжущееся с фото БГ на белой стене прихожей. Митя, обнаружив у плиты новенькую нарядную прихватку, удивленно покрутил ее. Она покраснела, сообщила, что это от бабушки. Прижал прихватку к щеке, засмеялся.
Важенка опустила трубку на рычаг, но телефон немедленно затрезвонил снова. Вздрогнула, потому что боялась любых звонков.
— Ангарск, одиннадцать минут, — в голосе телефонистки вибрировала стальная пластинка.
Она шагнула за тряпкой в прихожую.
Оттирала следы пальцев и думала, что с июня ни весточки от Лили. Так долго она молчала впервые, и Важенка понимала, что тишина эта особенная, просто решила выждать, дать Мите соскучиться, и как же повезло с этим молчанием, с их размолвкой, когда Митя в начале лета в одночасье сорвался на юг.
Разговор о возможной беременности пришелся на выходные. Субботняя чистая комната с распахнутой настежь балконной дверью, синие обои с вытертым золотом, в нагретых световых прямоугольниках на паркете мельтешили тени тополиных верхушек, колотились листья, как будто рукоплескали. На венском стуле ее домашний сарафан, в котором она была в их первую встречу, как давно это было. Из кухни запах вареной курицы, часы пробили половину первого, и от соседей снизу кто-то закричал с балкона: Яшенька, обедать! Этот Яшенька здесь не живет, он приехал с родителями в отпуск из Норильска. Ему купили мяч в “Спорттоварах” на Красногвардейской, и теперь он тоскливо и одиноко стучал им во дворе.
Важенка сидела на краешке дивана, горбясь, странно свесив ладони между коленями. Перед тем как начать разговор, она сняла накипь с бульона. Запомнила, как оцарапала сердце первая Митина растерянность. Он морщил лоб, глаза замерзли. А потом мерил шагами комнату, взволнованный, твердил о том, как неожиданно, но хорошо, хорошо, целый прекрасный его ребенок. Говорил и словно прислушивался к себе. Кидался к ней, снова и снова тряс ее легонько за плечи. Она не отвечала, силясь понять, что стоит за всем этим волнением, за многими словами о том, что он ее не бросит, не оставит, и так на все лады. Но вот наконец-то он обрадовался, просиял: у нас будет ребенок! Повторил, ударяя по каждому слову, и засмеялся. Мы поженимся, Важенка!
Она слабо улыбнулась, разрыдалась.
В июле и августе легко прожить в сталинке на Большеохтинском незаметной летней тенью. Лестничная клетка словно вымерла, все куда-то поразъехались, отпуска. В лифте иногда натыкалась на соседей, но они смотрели безучастно, думая, что она пришла кого-то навестить. И только маленькая подслеповатая бабулька, у которой гостил Яша из Норильска, спросила с любопытством: “Что же, новая девушка у тебя, Митенька?”
— Это моя невеста! — улыбнулся Митя, приобнял Важенку за талию.
— А-а-а, то-то я и слышу, на скрипочке никто не играет! — прошелестела бабулька сухим листиком.
Бабушка явно не из дворян, Смольный не заканчивала, тихо заметила Важенка уже на улице. Митя с задумчивой улыбкой смотрел куда-то далеко.
Дома о Лиле замолчали, как только решили расписаться. Договорились не тянуть. Но за пару дней до подачи заявления Митя вдруг виновато попросил все перенести. Поженимся попозже, скажем, в сентябре или в октябре. Важенка расстроенно объяснила, что ей нужно вставать на учет, женская консультация, все строго, нужна прописка, а пропишут ее только после штампа в паспорте.
— Ну да, ну да, — Митя растерянно поскреб ухо. — Тогда завтра после работы…
Прописка для постановки на учет была не нужна, но Важенка торопилась с регистрацией до возвращения в город всех когда-то значимых персонажей в Митиной жизни. На ее счастье, позвонила заграничная тетка, долго кричала через океан, чтобы он наконец решил что-то с отъездом, и есть ли семья в его скорых планах, и если да, то тогда в приглашении на работу эту семью надо указывать, не один, мол, человек…
— Тетя, я женюсь! — вдруг тоже крикнул Митя. — Ее зовут Ирина, и она совершенно потрясающая.
Важенка смущенно смеялась, выглянув из кухни. Держала ладонь под шумовкой, чтобы не накапало на паркет, а тетка, помолчав, произнесла: “Господи всемогущий”. После ее звонка событиям была придана приятная скорость, и уже на следующий день они отправились во Дворец бракосочетания на набережной Красного Флота подавать заявление. Важенке хотелось расписаться непременно в этом роскошном здании. Она представляла, как в последний день лета они спустятся вниз по великолепной дворцовой лестнице, выйдут на крыльцо, держась за руки, с одинаковым тонким золотом на безымянном. Она снимет туфли — их жалко, они итальянские, с изящной шпилькой, сливочные, сияющие, а внутри нестерпимо алые. По талонам в салоне для новобрачных. Пройдут вдоль реки к Дворцовому, спустятся к воде на стрелке Васильевского. Нет, туфли уже не снять, только бы не было дождя.