— Да не вопрос! — Митя заново принялся шнуровать кроссовки, поглядывая на них со своих корточек, любовался.
— Так, а вы куда, Ирочка? Митя один обернется, подождите, деньги сейчас, — Наточка повернулась к ридикюлю на трюмо.
Закричали наперебой, что как-нибудь справятся и без ее мелочи, а порознь они вообще теперь не ходят. В Наточкиных глазах мелькнуло любопытство и одобрение.
Кроме жаркого она приготовила кулебяку с рыбой, края которой были заплетены в затейливую косу. Передавая Мите горячий пирог, Наточка посмотрела на экран телевизора, где шло очередное заседание Политбюро. Важенка подумала, что психиатра она, наверное, любила сильнее, чем секретаря, потому что почти все темы сводились к вопросам умственного здоровья. Вот и сейчас, окинув взглядом президиум, Наточка пробормотала, явно копируя своего друга:
— Надо же, сколько материала!
Митя захохотал, а Важенка хихикнула, внутренне содрогнувшись: мать состояла в партии с тридцати лет, и такие шуточки в доме были исключены. Наточка раскраснелась от плиты, от внимания, засветилась, выпрямилась.
— Что ты читаешь, Наточка? — На тумбочке у кровати стопка книг.
Сверху “Американская трагедия”, Теодор Драйзер. Сугробы подушек на кровати. За распахнутой дверью лоджии блестел залив.
— Я не читаю, я перечитываю, — сказала Наточка. — В каждом возрасте в знакомых книгах открывается новый смысл. Вы знаете, Ирочка, в старости вдруг понимаешь, что только книги и мужчины заслуживают в жизни внимания. Только это остается в памяти, когда уже многое позади…
Видимо, хозяйка знала впечатление от этих своих слов. Такой эпатаж легкой безнравственностью, когда о мужчинах говорят во множественном числе. И вообще выделяют в основные интересы. И кто — старушка старенькая! Важенка слушала уже с некоторым превосходством, как будто Наточка в чем-то прокололась. А та, почувствовав это, вдруг сбилась.
— Как звали у Стендаля эту его возлюбленную, как же, как же, — она рассеянно поднесла пальцы к вискам. — Не вспомнить, надо же. Так вот, я раньше никогда не замечала, что там в конце честолюбивый герой перед лицом смерти, в момент, когда некому больше лгать, выбирает вдруг свою прежнюю, покинутую им когда-то возлюбленную только за то, что она нравственнее, искреннее, добрее, наконец. Перед лицом смерти вся шелуха долой, ноль притворства. Как же ее звали…
— Госпожа де Реналь, — помогла Важенка.
— Да-да, — удивленно вскинулась Наточка. — Вы, наверное, фильм смотрели с Николаем Еременко?
— Нет, книгу читала, — усмехнулась Важенка. — Но фильм, кстати, я тоже смотрела.
— Ну вот, — протянула Наточка, теребя камею.
После обеда долго чаевничали, и Важенку, которая и так объелась, окончательно разморило. Кусочек “Наполеона” свалился в кружку.
Наточка захлопала крыльями вокруг нее. И было понятно, что это, конечно, не из-за Жюльена Сореля, а потому, что Наточка в курсе, что они ждут ребенка. Но чуть-чуть и из-за него. Ее уложили на софу у стола, укрыли пледом, от которого вкусно пахло пыльной травой. Наточка сказала, что это лаванда, хорошо помогает от моли. Важенка в полудреме слушала их медленные разговоры. Позвякивала посуда, лилась вода из носика, чай подливали.
— Почему не общаемся? Общаемся, но теперь меньше. Как-то разошлись дорожки после института. Он, конечно, ангел, как ты говоришь, Наточка, но ангел весьма специфический, — донышко чашки стукнуло о блюдце. — Ну послушай ты! Да, он — прекрасный друг, преданный, никогда не врет, все так! Но каждый март на протяжении лет пяти мы ездили кататься в Хибины, на горных, ты знаешь. Так вот, в последний день всегда, слушай, всегда-всегда, без исключений, мало пьющий в обычной жизни Валька напивался вдрабадан. Так сказать, праздновал жизнь, дружбу отмечал, не знаю. И бесполезно было взывать, грозить, напоминать про завтра, что дорога, что мы все от него зависим! Тысяча верст, шутка ли. Только у него ведь водительские были! А наутро из года в год одно и то же: Валька блюет, лицом черен, за руль нереально, жилье и каникулы не продлеваются. Ну, мы все по очереди, каждый раз трясясь, что гаишники…
— Боже мой! Вы же не знали правила! А если бы вас остановили?
Огромный кот бесшумно вспрыгнул на софу, устроился в излучине Важенкиных согнутых ног.
— Дело не в ментах совсем. Однажды играли, ну, под газом, конечно, — типа, расскажи, есть ли какая-нибудь вещь, за которую тебе стыдно, ну, чтобы ночами мучила, понимаешь. Все загорелись, рассказывали кто что. Очередь Вальки. И что ты думаешь, он помолчал, и вот эта уверенность в глазах — ему же все вечно талдычат “ах, ты ангел”! Нет, не так, конечно, какой еще ангел! Это ты меня сбила. Валька — ты совесть компании, душа, ну и т. д. Так вот, он помолчал и говорит: нет, ни за что! Так искренне и хорошо. Ничего нет в его жизни, за что стыдно, понимаешь? И все такие: да, да, конечно, это же Валька! И я тогда с завистью думал: везет Вальке, так жизнь жить. А потом, уже много времени прошло, случайно вспомнил этот наш вечный руль из Хибин… Тихий ужас.
Часто забренчала ложечка, видимо, у Наточки дрожали руки. Серый кот вдруг заурчал.
— Ах, Митенька, это слепое пятно сознания. Мы никогда не знаем себя до конца… Увлекательнейшая вещь, к слову сказать, но вполне объяснимая. Я уверена, что Валя говорил искренне. Ты знаешь, Эдуард Моисеевич мне рассказывал случай, описанный одним его коллегой, только вот убей не вспомню имя. Так вот, случилась в его практике дама, семьдесят четыре ей, дай бог памяти. Конец прошлого века. И вот она влюбилась в юношу, двадцати пяти лет от роду, или тридцать пять ему было, неважно. Разумеется, без взаимности. Она пришла на прием и так убивалась, руки хотела на себя наложить… Доктор все выслушал и дал ей такое задание: написать на бумаге все причины, по которым, с ее точки зрения, они не вместе. Она пошла домой, увлеклась и неожиданно накатала 90 страниц, по-моему. Так вот, среди всех многочисленных причин их несовместимости ни разу не встретился возраст. Митя, ты представляешь? Кажется, это называется механизм вытеснения. То, что мы сами прячем в слепую зону. Мы так защищаемся. Чтобы ничего не мешало нам быть сильными и уверенными в себе…
Электрически трещал кот. Это слепое пятно почему-то было белым, а по форме напоминало клетку из учебника биологии или жирное пятно в чае. Оно болталось где-то отдельно от мозга, и Важенка силилась понять, что туда нужно запихнуть или, наоборот, забрать, чтобы быть сильной. Пятно двигалось, дышало, потрескивало. Вдруг подернулось радужной пенкой. Да это же яйцеклетка, удивилась Важенка. Она с интересом ходила теперь взглядом изнутри — сейчас посмотрим, как тут все устроено. Вздрагивала и смеялась от стаек пузырьков, скользящих вверх то прямо перед ней, то на периферии зрения.
— Сделай мне пробор, мне надо ровно, — говорит Тата.
Наклоняет к ней голову, но спереди пробор так легко сделать самой. Ее волосы не золотистые, а седые.
Важенка проснулась оттого, что кот тяжело спрыгнул с софы. Тарелки звякали уже далеко в кухне. Лилась вода из крана. Посуду моют, наверное. В комнате прохладнее, свежий воздух с воды. Чисто убрано, и стол-книжку сложили. Разобрать, о чем говорят на кухне, не получалось. Важенка на цыпочках вышла на лоджию и ахнула. На горизонте над черной линией моря переливалась широкая розовато-зеленая полоса. Другая часть неба, над головой, над домом и уже над водой, была обложена темными пухлыми тучами, которые двигались прямо к этой полосе. Через них проскальзывали снопы белого света, и там, где они касались залива, он сверкал черным серебром.
Важенка вспомнила, как однажды пили у знакомых художников Таты. Начали в их мастерской, было шумно и весело, какие-то иностранцы. В полночь они потащили всех к себе в “Прибалтийскую”, в ночной бар. Важенка к тому времени уже вырубилась на местном диванчике. Ее подняли, погрузили в тачку — ничего этого она не помнила. В бар ее пьяную не пустили, и иностранцы, постояльцы гостиницы, посовещавшись с художниками, не без труда провели ее в номер, завалили спать. Сами веселились до утра. Она очнулась одна на рассвете. Не двигаясь, долго смотрела на ковер, застилавший весь пол комнаты под плинтус, торшеры и лампы с яркими медными абажурами, бархатистые кресла, пытаясь взять в толк, где она. Медленно приблизилась к окнам, где во всю ширь и даль лежало розовеющее море. В Финляндию, суки, увезли, с ужасом подумала Важенка.
Сейчас не верилось, что тогда в гостиничном номере это была она — похмельная, юная, всклоченная.
— Наточка, какой свет! — вдруг совсем рядом воскликнул Митя; видимо, он свесился из раскрытых окон кухни. — Вон вдалеке! А вода, вода! Я такое вообще впервые вижу! Смотри, тучи цвета голубики.
Важенка сонно и счастливо улыбалась предзакатной картине залива, его голосу, своей новой чудесной судьбе. Положила руку на живот.
— Как тебе Ира, Наточка? — спросил вдруг Митя.
Голос прозвучал глуше. Должно быть, он отвернулся от окна, задавая свой вопрос.
Что ответила хозяйка, было не разобрать.
— И чё, у тебя фаты совсем не будет? — Анька и Спица старались курить в сторону.
Они жили пока вдвоем. Лара переехала к Левушке в съемную квартиру на Манежной. Он ушел из семьи.
— Ну это же, типа, символ невинности! С хрена ли я ее напялю? Нет, я хотела, конечно, даже мерила в “Юбилее”. Знаете, такую маленькую, торчком как будто. Но потом все равно решила — цветочки просто мелкие в голову. Скромненько и со вкусом.
— И даже мамы не будет на регистрации?
— Ой, девочки, мне вот только сейчас матери не хватало. Она-то рвется, ей чего… Я не представляю, как они с Митей под одной крышей. А про Австралию вообще, вот вообще не знаю, как ей говорить… Ну, наверное, пока просто скажем, что по контракту едем, не буду говорить, что с концами. Начнется же — измена родине, ну, вы знаете.
У Спицы блеснули глаза — Австралия!
— А эта Наточка, о которой я рассказывала, она вообще из дворян. Так представляете, она все, что у нее есть, Мите завещала. У нее своих-то детей нет. Все имущество, дачу, две сберкнижки, вот только квартира на Невском пропадет. Ну вот как нам? Мите же там не прописаться. Она предлагала в свое время заключить брак, но Митя — нет, ни в какую. В общем, дурдом.