ТАПОЧКИ
Сережка Покусаев снова потерял тапочки. Третий раз в этом году. Мать Сережки не удивилась. Даже тряпкой на этого растяпу не замахнулась.
— Живи как хочешь, — сказала она. — А только денег у меня больше нет.
Положение было критическое. Зимние ботинки Сережки смазали ваксой и давно спрятали в кладовку под замок. Другой подходящей обуви, похоже, не было.
Сережка полдня шуровал в сарае. В углах жили серые пауки, лежали рыжие корявые обручи от бочек, порванные велосипедные камеры и всякий другой хлам.
Потом Сережке попались старые мамины туфли на шпильке. Они были еще ничего. Только стельки отлипли и выглядывали изнутри, как собачьи языки.
Сережка выдрал языки, отбил молотком шпильки и тут же примерил. Размер был как раз такой. Если бы брюки-клеш, можно было вполне их прикрыть. Но у Сережки были брюки-дудочки. И это немного портило вид.
Сережка выбрался из сарая и прошелся по двору. Там резались в «козла» за деревянным ребристым столом пенсионеры. В песочнице строили замки дети. Никто Сережке ничего не сказал, и он сразу повеселел.
Ходить в узких и изогнутых туфлях было неудобно. Но без тренировки ничего не дается.
Это уже Сережка знал по опыту.
Возле подъезда дома номер четыре показалась Галя Гузеева. В Галю были влюблены поголовно все мальчишки. Сережка тоже.
Галя увидела Сережку, подошла прямо к нему. Она сразу заметила Сережкины корабли и начала улыбаться.
— Здравствуй, Покусаев, — сказала Галя. — Что это?..
Сережка не дал Гале докончить.
— У тебя очень приятные ресницы, — сказал он. — Точно как у Софи Лорен. А ну закрой глаза!
Какая женщина устоит перед таким комплиментом! Галя Гузеева опустила веки и дала полюбоваться своими ресницами.
И все же Галя не отстала от Сережки. Не помогла ему даже Софи Лорен.
— Покусаев, зачем ты надел дамские туфли? — спросила Галя. — Для смеха?
— Ничего не дамские… Я репетирую. Клоуном в цирк оформляюсь!
— Ты, Покусаев, врешь!
— Очень надо! Можешь у папы спросить. Учеником берут…
Сережка наморщил лоб и стал думать, что бы ему еще такое соврать.
— В постоянную труппу берут, — сказал он. — Вчера с папой табель успеваемости носили. Знаешь, как придираются!
Сережка подробно рассказал, какие строгости в цирке и какой у него в постоянной труппе репертуар. Под конец он расщедрился и даже пообещал Гузеевой Гале достать бесплатный билет на свои представления.
— Можешь хоть каждый день ходить, — добавил он. — Устрою!
Скоро необычайная весть распространилась по всему двору.
Все знали, что Сережка трепач. Но тут поверили. Не станет же человек за здорово живешь щеголять в дамских туфлях и раздавать билеты в цирк.
К Покусаеву повалили делегации. Сережка принимал всех. Он сидел на деревянном ларе для песка, болтал ногой в белой остроносой туфле и рассказывал мальчишкам и девчонкам про цирк.
Все ахали и завидовали.
Потом Сережку попросили что-нибудь исполнить. Он прошелся в своих клоунских туфлях боком-скоком, потом задом наперед, потом стал на руки. Стоял он недолго, но все аплодировали: во-первых, Сережка был еще учеником клоуна, а во-вторых, он мог обидеться и не дать билеты в цирк.
Вскоре, впрочем, интерес к цирковому искусству упал. Зрители один за другим разбрелись по своим делам.
У Сережки своих дел не было. Он снес туфли в сарай и отправился домой обедать.
Была у Сережки Покусаева тайная надежда: мать увидит его разнесчастную жизнь и переменит свое решение. Так уже сколько раз было.
Посмотрит на голые Сережкины ноги и скажет:
«Вот тебе, растяпа, деньги. Иди покупай тапочки. Только смотри — последний раз даю…»
Эти радужные мысли развеялись в пух и прах. Мать даже не подумала менять свой суровый приговор. Не поддержал сына и отец.
— Правильно! — сказал он за обедом. — Пускай ходит босиком, как снежный человек.
«Снежный человек» молча проглотил обиду.
После обеда Сережка Покусаев остался дома. Он сидел возле окошка и думал о прежней веселой жизни.
Без тапочек не было ему ходу никуда — ни в кино, ни на речку, ни просто на улицу.
За воротами играли в классы девчонки, о чем-то спорили мальчишки, шли как ни в чем не бывало прохожие. Никто из них не знал, какая страшная беда постигла Сережку Покусаева.
Чем больше Сережка думал об утраченных радостях, тем сильнее тянуло его на улицу, в общество. Сережка прикидывал всякие варианты, сам утверждал их и сам отвергал.
В конце концов он решил сделать пробную вылазку. Если спросят, почему он шпарит по городу босиком, можно выкрутиться. Сказать, например, что тапочки сдали в ремонт. Обещали починить утром, а потом закрыли мастерскую на переучет. Мало ли что можно придумать!
Скажет, что вообще не переваривает обувь, ходит босиком для закалки и воспитывает себя по системе йогов. Фурункул на пятке тоже годится. Пускай сами походят в тапочках с таким фурункулом!
Сережка погляделся в зеркало, застегнул пуговицы на рубашке и отправился в вояж.
В ворота он не пошел. Там стояли свои мальчишки. Он перемахнул через забор, оглянулся и взял курс в центр города.
Изредка прохожие поглядывали на босоногого путника. Но от замечаний воздерживались и в переговоры не вступали.
Пока все шло нормально. Только возле кино «Спартак» какой-то дядька наступил Сережке на пальцы.
Но тут Сережка был сам виноват. Он полез в очередь за билетами, хотя в кармане у него было пусто и делать ему в очереди, в сущности, нечего.
Сережка направил свои босые и израненные стопы в зоопарк. В заборе была приличная дыра, и мальчишки лазили туда бесплатно.
Возле зоопарка улицу залили новым черным асфальтом.
Он даже на вид был липкий и вязкий.
Сережка был человеком риска. Об этом знало пол-Воронежа.
И конечно, он не пошел в обход. Он полез в черную липкую гущу. Вдобавок ко всему гуща оказалась нестерпимо горячей. В такой смоле черти варили в аду грешников. Если, конечно, черти и ад когда-нибудь существовали.
Целый час Сережка мыл ноги в кадушке под водосточной трубой, драил их песком и шершавым, как наждак, кирпичом.
Эксперимент удался только частично. На ступне остались черные пятна различной величины и формы. Отдаленно они напоминали острова в Японском море или шкуру леопарда.
Сережка тайком пробрался по лестнице в дом и, окончательно подавленный и угнетенный, сел возле окошка. Ноги он спрятал под стул.
Сколько сидел Сережка, неизвестно. Может, час, а может, полтора. В глазах у него прыгали серые мурашки и с непривычки болела шея. Сережке уже давно надо было сбегать кое-куда. Но он крепился, потому что главное в его жизни — терпение и выдержка.
Мрачное уединение прервал стук в дверь. Это пришел друг Сережки Изя Кацнельсон. Изя был кудрявый, как баранчик из сказки. На носу у него сидели очки с толстыми стеклами. Глаза его от этого казались большими и круглыми, как будто Изя смотрел из-за графина с водой.
— Ты чего тут сидишь? — спросил Изя и внимательно посмотрел из-за своего графина. — Хватит сидеть. Пошли в кино.
Сережка не переменил позы.
— Меня кино не интересует, — ответил Сережка загробным голосом. — Теперь я буду сидеть тут.
— Вот же чудак! Там же интересней!
— Мне интересней здесь, — еще глуше ответил Сережка. — Прошу не беспокоить.
Такой официальный тон смутил Изю Кацнельсона. Он даже подумал, что Сережка обиделся на него. Утром циркач Сережка делал стойку. Изя опрометчиво заявил, что может стоять больше. Это было не совсем точно.
Теперь Изя чувствовал угрызения совести. Ему не хотелось терять друга из-за какой-то стойки.
— Может, денег нет, так я из копилки вытащу, — великодушно предложил Изя.
По лицу Сережки пробежала быстрая тень.
Но он сдержал себя.
— Не могу, — сказал он. — Я буду сидеть тут…
Слух о том, что Сережка с самого обеда сидит на стуле как прикованный, всколыхнул весь двор.
Двери Сережкиной квартиры не закрывались. Пришел даже Вовка-директор, с которым Покусаев не особенно дружил.
Вовка-директор был рослый толстый парень. По своим физическим данным он мог выступать за сборную города по тяжелой атлетике. Но интеллект у него был принижен. Вовка по два года сидел в каждом классе и в этом году наконец перешел в третий. С переэкзаменовкой по-русскому.
Вовка ввалился в комнату без стука. Он убедился, что Сережка в самом деле сидит на стуле как прикованный, и начал хихикать.
— Ты чего тут сидишь? Может, ты дурак, а?
У Сережки все заклокотало внутри. Но он сдержался. Во-первых, волевые люди не обращают внимания на глупые шутки, а во-вторых, у Вовки-директора кулаки были как гири, и он бил наповал.
Вскоре визиты закончились. Сережку покинули в трудную для него минуту жизни все. Даже Галя Гузеева, в которую Сережка был влюблен.
Но настоящая дружба, как это известно, проверяется в беде. К Сережке снова пришел его лучший друг Изя Кацнельсон.
Сережка принял друга и рассказал ему о своей беде. И правильно сделал. Изя был дошлый парень и сразу нашел выход из тупика.
— Чудак ты! — заявил Изя. — Сами тапочки сделаем. Это мне раз плюнуть.
Это было не просто дружеское утешение. Отец Изи работал в сапожной мастерской. Изя видел, как он тачает ботинки и вколачивает в подметку острые тонкие гвозди. Изе это дело нравилось.
— Чудак ты, — еще раз повторил Изя. — Это мне раз плюнуть!
Через полчаса Изя снова был у Сережки. Он принес моток толстых ниток, иглу с большим ушком, ножницы и кусок мятого брезента.
Брезент был всех цветов. Трудно определить, какой колер преобладал. Будто поливали его с неизвестной целью йодом, зеленкой, чернилами, мяли в саже и пепле.
— На орангутанга шить будешь, да? — спросил Сережка.
— Чудак! — сверкнул очками Изя. — Замажем кремом, за первый сорт сойдет!
Закройщики приступили к делу. Изя был главным исполнителем, а Сережка Покусаев критиком и консультантом.
Все шло как по маслу.
Сережка наступил ногой на орангутангский брезент, а главный исполнитель обвел вокруг ступни химическим карандашом жирную категорическую загогулину.
Чавкнули, как древняя гильотина, ножницы, и две отличные подошвы тридцать восьмого размера были налицо.
— Ты делай по моде, — предупредил консультант. — Тупоносые.
Изя заверил, что все будет в порядке и тапочки получатся первый сорт.
— Теперь выкроим заготовки, — сказал Изя. — Прошу вашу ножку. Вот так… благодарю…
Внешне заготовки не производили впечатления. Это были обыкновенные продолговатые лоскуты с дырками для ног. Но критик и главный консультант воздерживался от замечаний. Он знал: заготовки — только полуфабрикат, как, например, фарш для котлет. Он только еще раз напомнил Изе про тупые носы.
Друзья приступили к следующему этапу: помогая где надо зубами, начали пришивать заготовки к подошвам. Работали по очереди без передышки, и скоро тапочки были готовы.
Изя взял готовую продукцию в руки, полюбовался, ударил одной подошвой о другую и передал заказчику.
— Готово. Носи на здоровье!
Волнуясь и торопясь, Сережка полез в тапочки.
Но тут выяснились некоторые дефекты производства. Изя плохо отцентрировал дырки для ног, и они получились где-то сбоку. В таких тапочках можно было только лежать или ходить под углом в сорок пять градусов.
И все же заказчик обулся, придал телу вертикальное положение и посмотрел сверху вниз на Изино произведение.
Отчаяние охватило Сережку. Тупых носов не было и в помине. На ноге нахально сидели какие-то пухлые пироги с начинкой из пальцев.
— Р-разве ж это тапочки! — простонал Сережка.
Изя Кацнельсон был хорошим другом. Он сам понимал, что это не тапочки, и переживал не меньше Сережки. Но в принципе он был ни при чем, потому что старался изо всех сил.
— Это ж не товар! — воскликнул он. — Дай мне другой товар, и я сделаю первый сорт! Ты же меня знаешь!
Но ссылка на товар уже не могла восстановить душевного равновесия Сережки. Он снял тапочки и швырнул их в окно. Пироги покружились в воздухе и, набирая по законам физики скорость, помчались на посадку.
В ИЗГНАНИИ
Сережка Покусаев проснулся рано. В кухне гремела посудой мама, слышался разговор. Говорили о Сережке. Отец был за Сережку, а мать — против. Она подавала отцу завтрак и вспоминала все грехи, которые водились за их безрассудным сыном. В этом унылом перечне для Сережки не было ничего нового.
В прошлом году Сережка ходил в поход и посеял байковое одеяло. Котелок и ложка безвременно погибли в другом походе. Новую майку в полосочку он оставил на пляже. Там же расстался Сережка с последними тапочками.
Дело было так. Сережка загорал после купанья на песке. Тут пришел его лучший друг Изя Кацнельсон и пригласил прокатиться бесплатно на моторном катере. У Изи там были связи.
Сережка вернулся после прогулки на прежнее место. Но тапочек там уже не было. Людей тоже не было. На песке валялся только рыжий скрюченный шнурок. Но это был другой шнурок, потому что последние Сережкины тапочки были черного цвета.
Этот шнурок в виде вещественного доказательства Сережка и принес домой. Дальше все известно.
Отец ушел на завод, Сережка лежал в постели. Подниматься не было смысла. На горизонте клубились только беспросветные тучи и мрак. В переносном смысле, конечно.
Зашла мать. Посмотрела, как Сережка лежит, скрючившись под одеялом, и сказала:
— Вставай, а то без завтрака оставлю!
Сережка хотел сказать, что теперь вообще не нуждается в завтраках. Но передумал. Мать могла огреть тряпкой. К тому же Сережке уже давно хотелось есть.
После завтрака мать усадила Сережку решать задачки по арифметике.
— Хватит баклуши бить, — сказала она. — Снова двойки принесешь!
Сережка обиделся. Каникулы, а его за стол усаживают. И вообще приволок только одну двойку, да и то в первой четверти.
Но приказ есть приказ. По крайней мере в доме Сережки.
Сережка нашел учебник, заправил авторучку и начал мараковать над задачками. Выбирал он самые легкие. Такие, чтобы не напрягать мозги.
Мать стирала в ванной белье. Изредка она приходила в комнату, смотрела, как Сережка пишет в тетрадке пером, и делала замечания.
Примерно через час в комнату пришел Вовка-директор. Он мешал Сережке заниматься полезным делом, размахивал своими пудовыми кулаками и требовал обещанного билета в цирк.
Явились и другие вымогатели, включая и Галю Гузееву. Не было только Изи Кацнельсона.
— Давай, Покусаев, билет, — сказала Галя. — Раз обещал, значит, давай!
Сережке было не впервой врать. Он отложил в сторону свою ручку и сказал:
— Могу дать хоть сто штук. Только сегодня представления нет. В цирке был пожар…
Все ахнули от такой новости. Не поверила в стихийное бедствие только Галя Гузеева.
— Ты врешь, Покусаев! — сказала Галя. — Я сейчас была возле цирка. Там есть представление. В два часа.
Сережка даже бровью не повел.
— Это выступает второй состав, — сказал он. — Я там не участвую…
Шила в мешке не утаишь. Мысль хотя и не новая, но верная. Сережка смог убедиться в этом на собственном опыте.
Мать пошла во двор вешать белье. Скоро она вернулась. Стала посреди комнаты и взмахнула в виде задатка мокрой тряпкой.
— Значит, клоуном оформляешься? Билеты в цирк раздаешь?
Сережка молчал. На такие вопросы отвечать трудно. Мать не проведешь!
— Ты до каких пор врать будешь? — спросила мать и съездила Сережку мокрой тряпкой по уху. — До каких пор срамить перед всем двором будешь?
Сережка опять ни слова. Что он может сделать, если у него все само врется. Не хочет, а оно врется. Даже сам удивляется.
Мать походила по комнате, затем села к столу, оперлась на ладони и заплакала.
— Я в твои годы разве так жила! — сказала она сквозь слезы. — Я картофельные очистки ела! Я в лаптях ходила, образина ты бестолковая!
У Сережки кошки на душе скребли. Он и сам понимал, что он образина и сам во всем виноват. Он хотел подойти к матери, открыто заявить ей об этом и дать последнее честное-пречестное. Но он не успел. Мать вытерла ладонью глаза, поднялась и голосом суровым и решительным сказала:
— Уходи из дому! Уходи, чтобы глаза мои тебя больше не видели!
Отлученный от дома, Сережка грустил во дворе на скамеечке. Ребят не было. Все ушли в цирк. За деньги.
Пока еще Сережка сомневался, не знал твердо, что с ним стряслось. Возможно, мать припугнула его. А возможно, выгнала насовсем. Такие случаи тоже бывают…
Прошлая жизнь, которая теперь ускользала из-под ног, казалась Сережке прекрасной и недоступной. Ему было жаль всего: и кровати с теплым ватным одеялом, и стола, за которым он готовил уроки, и отца и мать.
Неужели выгнала совсем?
Ну что ж, если так складывается жизнь, он уйдет. Поступит на завод учеником, определится в общежитие, а потом напишет домашним письмо:
«Дорогие мама и папа!
Вы не беспокойтесь, я уже начал самостоятельную трудовую жизнь. А деньги за черные тапочки, которые я случайно потерял на пляже, я вам возвращу. Оставайтесь живы и здоровы. Передавайте привет Изе Кацнельсону.
Письмо Сережке нравилось. Строгое, деловое, без лишних слов и рассусоливаний. Можно еще напомнить про учебники и футбольный мяч под кроватью. Пусть не выбрасывают. Он зайдет за ними когда-нибудь или пришлет Изю Кацнельсона. А больше ему ничего не надо. Он прощает родных, потому что и взрослые иногда ошибаются и даже теряют тапочки.
Сережка продумал окончательный текст. Весь, до последней точки. Теперь надо было приниматься за дело, переносить мысли на бумагу. Бумаги и чернил у него не было. Но это не важно. Можно написать на куске коры углем или кровью. Это даже лучше.
И все же Сережка пока медлил. В принципе он порядочный сын и должен в первую очередь думать о родителях. Письмо придет не скоро. Мама и папа будут все это время волноваться и переживать. Лучше всего заявить родителям о своем бесповоротном решении устно.
Прийти и сказать:
«Мама и папа, я ухожу. Разрешите мне взять учебники и футбольный мяч, который лежит под кроватью…»
Можно, пожалуй, даже не ожидать отца. Он придет с завода не скоро, будет возражать или вообще вздует ремнем с медной солдатской пряжкой. Сережка скажет все матери. Она изгнала его из дому, пусть она сама успокаивает отца.
Сережка взвесил все «за» и «против» и решительно поднялся со своего насеста. Он шел в родительский дом для окончательного объяснения.
Трудно передать состояние души в подобные трагические минуты. Тем более такой сложной и противоречивой, как у Сережки. С каждым шагом по лестнице он чувствовал, что его безвозвратно покидают физические и моральные силы. В дом он приплелся совсем измочаленный и размягченный, будто бы его пропустили через мясорубку.
Мать резала свеклу для борща. Она даже не обернулась и не посмотрела на Сережку. Только нож застучал по доске еще громче и отрывистей. Сережка постоял возле притолоки, а потом вдруг протянул каким-то противным и неестественным для себя голосом:
— Мама, прости. Я больше не буду…
Мать не обернулась. Нож все стучал и стучал по доске. Свекле, казалось, не было ни конца ни края.
— Прости, я не буду…
Мать бросила нож и наконец обернулась. Лицо ее побелело. На щеках, там, где сидели раньше маленькие веснушки, выкруглились красные пятнышки.
— Уходи сейчас же! — крикнула она. — Придет отец, он с тебя три шкуры спустит. Я ему все расскажу!
Сережка поплелся в свою комнату. Похоже, мать отменила свое решение и не выгоняла больше из дому. Это в корне меняло дело. Сережка сел к столу и стал размышлять, как ему жить в новых обстоятельствах.
На глаза Сережке попалась газета. Газетами как таковыми он не увлекался. Он лишь просматривал последнюю страницу. Те места, где печатались объявления о цирке и кино. Теперь, когда жизнь наставила столько вопросов и восклицательных знаков, читать о цирке и кино было бессмысленно. Сережка просмотрел фотографии и углубился в объявления о работе.
Народу всякого требовалось уйма. Экскаваторный завод приглашал токарей и плотников. «Электросигнал» требовал электриков, а швейная фабрика — закройщика и мотористок. Сережка умел вставлять в пробки проволочные жучки, пилил, когда была охота, напильником, но толком ни одной этой профессии пока не знал.
В самом конце страницы Сережка увидел крохотное объявление. Оно было отпечатано самым маленьким шрифтом — нонпарелью. Столовой номер три требовался подсобный рабочий. Это как раз то, что надо! Сережка будет носить дрова для печки, чистить картошку, разгружать машину с продуктами. Может быть, ему даже дадут работу полегче. Сережка лично знал одного подсобного, Федора. Он познакомился с ним возле домоуправления. Федор с утра до вечера курил там на скамеечке, расспрашивал посетителей о жизни, жаловался на дороговизну и радикулит. У Сережки нет радикулита. Его примут. Он будет стараться.
Сережка решил ковать железо, пока оно горячо. Он надел новую рубашку, пригладил капроновой щеткой волосы, повертел головой перед зеркалом. Все было в порядке. Конечно, оформляться на работу босиком не совсем удобно, но иного выхода не было.
Сережка летел в столовую номер три на крыльях. В переносном смысле, конечно. Возле памятника Петру Первому он немного задержался. Самодержец стоял на высоком постаменте из розового гранита. Правой рукой он опирался на тонкий черный якорь, а левую простер вверх. По углам газона торчали из земли настоящие пушечные стволы.
Сережка любил свой город, а Петра Первого считал своим земляком. Когда-то очень давно, когда точно, Сережка не помнил, Петр приезжал в Воронеж. Вокруг тогда росли мачтовые сосны. Петр строил с работными людьми корабли, гнал их к реке Дону и дальше, в Азов-море, совершать великие походы и громить врагов земли русской.
Сережка завидовал Петру и жалел, что его уже нет в живых. Можно было оформиться к нему юнгой на боевой корабль. Петр любил отчаянных мальчишек, учил их стрелять из пушек, управлять судами, а потом награждал орденами и медалями Петровской эпохи. Плевать тогда Сережке на столовую номер три!
Но эпоха и обстоятельства влекли Сережку в иную стихию. Он повернул влево от памятника, пересек проспект Революции и вскоре очутился возле высокого серого дома. На дверях дома висело объявление. Точно такое, как в газете, только написано покрупнее, вакансия подсобного рабочего оставалась пока свободной.
Посетителей в столовой было немного. Они сидели за столиками, уныло смотрели на официанток, которые обсуждали важные проблемы возле буфета. Сережка сел за столик и взял меню. Ему нужно было время, чтобы еще раз все продумать и осмыслить.
Сережка прочитал от начала до конца меню, удивился, сколько существует в мире всякой еды, и решил наконец пойти в контору для переговоров.
Контора столовой нашлась без труда. За столами сидели четыре человека. Они щелкали на счетах, жужжали, как жуки, арифмометрами и что-то писали на серой разлинованной бумаге. Сережка сразу определил, кто здесь директор. Это был полный человек. Он дымил папиросой и был почему-то в шляпе. Подсобный рабочий стоял среди комнаты и ждал вопросов. Ему не хотелось представляться первому.
Человек в шляпе заметил посетителя. Он затоптал в пепельнице окурок и спросил:
— Что тебе надо, мальчик?
Сережка смутился. Он решил, что директор увидел его босые пятнистые ноги. Это была ошибка. Обозревать всю картину сразу директору мешали столы. Он видел только верхнюю часть Сережки.
— Я ничего… — сказал Сережка. — Я просто так. У вас тут подсобный рабочий требуется?
Губы директора раздвинулись в улыбке. От удовольствия он даже закурил вторую папиросу.
— Значит, ты подсобный рабочий?
От предчувствия скорой развязки Сережка даже присел.
— Никакой я не подсобный, — сказал он. — У меня дядька подсобный. Утром из Новосибирска приехал…
— Это в самом деле? — оживился директор.
— Ну да. Он сейчас моется с дороги. Говорит: «Ты сходи узнай. Если им надо, я оформлюсь…»
— Ты не шутишь?
— Очень мне надо шутить! Он на вокзале работал. Лучший подсобный в Сибири. Даже портрет в «Правде» печатали. Видели?
Директор промолчал. Возможно, он не выписывал «Правду», а возможно, пропустил по рассеянности портрет в газете.
— Нам подсобник вот как нужен, — сказал директор и провел ладонью по горлу. — Просто зарез…
— Не можете найти? — поинтересовался Сережка.
— Не в том дело… Не держатся… У нас — текучка. Ты этого не поймешь… — Директор вздохнул каким-то своим, недоступным Сережке мыслям и добавил: — Скажи своему дяде, пусть приходит. Впрочем, подожди, дай адресок. Мы сами к нему съездим…
Директор погасил от волнения папиросу, которую только что закурил, и кивнул машинистке. Она сидела за низеньким столиком и печатала что-то одним пальцем. Возможно, новое объявление о подсобнике.
— Катя, запишите у товарища адрес дяди.
Катя вытерла резинкой какую-то букву, передвинула каретку и позвала Сережку к себе.
— Как его фамилия, твоего дяди?
Сережка побил по вранью рекорд. Но тут он спасовал и с перепугу дал полные координаты.
— Его зовут Вовка-директор, — сказал Сережка. — Комиссаржевская, четыре. Возле двадцать восьмой школы.
Машинистка что-то записала на клочке бумаги, подтерла букву резинкой и вдруг удивленно подняла бровь:
— Он разве директор?
— Да нет… Это я просто так… Это его так дразнят. У него фамилия Савельев…
— Отчество как?
Сережка не знал отчества Вовки Савельева. Во дворе Вовку звали директором. А иногда — дубиной. В зависимости от обстоятельств.
— Откуда я знаю, — сказал Сережка. — У меня целых восемь дядей. Этот только сегодня приехал. Я его еще не изучил…
Сережка принялся перечислять, какие у него дяди, где работают и даже их точные адреса.
В конторе остальными дядями не заинтересовались. И зря. Среди них были замечательные люди — слесари, инженеры и даже один космонавт. Правда, он еще не летал в космос, но, наверно, скоро полетит. Вчера он прислал письмо. Если Сережке не верят, он может принести конверт. Ему это ничего не стоит.
Директор принялся благодарить. Он даже хотел покормить Сережку бесплатным обедом, но Сережка отказался. Дядя привез из Сибири байкальского омуля. Сейчас все будут обедать. Ему не хочется портить аппетит.
Подсобный рабочий шел из столовой номер три как побитый. Он проклинал себя за малодушие и за то, что продал вместе с потрохами Вовку-директора. Правда, Вовка был плохой друг и грубиян. Но это уже был совсем другой вопрос…
СЕРЕЖКА И ПЕТР I
Вечером в Сережкиной квартире была порка. Но опустим подробности и детали. Скажем только одно. В этот вечер было неприятно и Сережке и его отцу. Он угрюмо ходил по соседней комнате и молчал.
Отец у него был молчун. И дома и на работе. Станет к станку и вкалывает…
На заводе возле проходной висел портрет отца. Он был там похож. Только шрам от пули художник убрал со щеки. Наверно, хотел, чтобы было красивее…
Лично Сережка был против этого. Он любил отца таким, как он есть. И его темные сумрачные глаза, и покатые, опущенные плечи, и эту памятную военную отметину.
В старой маминой сумке, которая лежала в шкафу под горой свежего белья, хранились ордена и медали отца. Один он получил на фронте, а другие уже после войны на заводе.
Ордена и медали отец никогда не носил. Стеснялся. Только один раз Сережка увидел его при «полном параде».
Это было в День Победы. Сережка играл во дворе и вдруг увидел в дверях отца. Он шел с матерью в театр.
На груди отца сверкало золото и серебро. Даже глаза слепило.
Отец шел рядом с матерью и почему-то смотрел в сторону — неизвестно куда. Он даже не заметил Сережку.
Зато все во дворе заметили отца. Стояли и не дышали. Сережка тоже.
А почему не гордиться, если у него такой отец!
С тех пор картина эта не выходила у Сережки из головы.
Закроет глаза и видит: идет отец. На груди сияние. А вокруг только вздохи: «Вот это да!»
Как-то Сережка остался дома один. Он запер дверь на два ключа, достал из шкафа ордена и развесил по всей куртке.
Чужое великолепие это ослепило Сережку. Он важно ходил по комнате, надувал щеки, вытягивал руку вперед. Но слава взаперти — это не слава. Сережка подошел к окну, выпятил грудь. Снизу его кто-то заметил, замахал рукой.
Сережка с перепугу рухнул на пол и сидел полчаса. К счастью, все обошлось и в квартиру никто не вошел. С тех пор Сережка не касался орденов. Видно, понял, что слава отца не передается по наследству, как цвет глаз или горбинка на носу.
Что заслужил сам, то и получай. Хоть горушку, хоть песчинку, хоть обыкновенный, сложенный из трех пальцев кукиш. Так говорил Сережкин отец. Правда, говорил он по другому поводу. Но это значения не имеет.
Вообще же Сережкин отец моралей и прописных истин не читал. Скажет слово — и точка. Делай выводы сам, пока не поздно…
Жаль только, времени у него на Сережку не хватало. С восьми на заводе. Потом слеты, активы, форумы. Сюда тащат, туда рвут. Хоть караул кричи.
По этой причине Сережкиным воспитанием занималась больше мать. За ней всегда в доме было последнее слово и последняя точка.
Несмотря на форумы, мать хотела сблизить и сдружить Сережку с отцом. Только случится у отца свободная минутка, мать уже тут как тут.
«Иди гуляй с Сережкой. Ему нужно мужское общество. Вы мужчины. Вы лучше поймете друг друга».
Отец и Сережка ходили по грибы, сидели с удочкой, как колдуны, на тихой, заросшей кувшинками Усманке.
Хорошо на этой речке. Особенно вечером. Деревья на берегу. Деревья в реке. Вниз ветками. Где что — не поймешь. И облака, и перелетная птица. И ты сам. Стоишь в красной рубашке вниз головой и гонишь от себя дымный густой клубок мошкары.
Так все красиво, что даже не верится!
Разговаривали Сережка с отцом мало. Так, слово, два. Вполголоса. Чтобы не спугнуть тишину, не разогнать серебряную стаю рыбешек возле песчаного берега.
Сережка любил такие прогулки с отцом. Но теперь об этом нечего было и думать. Без тапочек Сережке не было ни ходу ни проходу.
Вся проблема с тапочками упиралась в главную точку, то есть в маму…
А раз мама сказала, значит, так и будет. Ее никто не переубедит!
После порки Сережка спал неважно. Снилось ему все, что случилось за день. С некоторыми отклонениями. Одни и те же страдания Сережка пережил дважды.
Под утро Сережке приснился Петр Первый.
Дело было так. Сережка отправился к самодержцу наниматься в юнги. Во дворец его не пустили. У входа стояли два гвардейца и молоденький офицер с усами. Через плечо у него висела голубая лента, как у чемпиона. На ленте сверкали ордена и медали.
Сережка стоял у входа, переминался с ноги на ногу и нудным голосом тянул:
«Пустите, дяденька. Чего вам стоит…»
Сережка надоел офицеру. Он хотел турнуть его, но потом пожалел и сказал:
«Сейчас я пойду и поговорю с государем. Жди тут».
Вскоре он вернулся и велел гвардейцам пропустить Сережку.
«Можешь идти, — сказал он. — И пожалуйста, вытирай ноги. Ковры нам все перепачкаешь».
С волнением Сережка переступил порог царских палат. Тут было чисто и тихо, как в музее. Возле каждой двери стояли с ружьями гвардейцы. Они зорко осматривали посетителя и проверяли пропуск с печатью, который дал Сережке офицер.
Сережка прошел несколько комнат и вдруг увидел в глубине огромного зала Петра Первого. Петр стоял спиной к нему и рассматривал на стене географическую карту мира. Вероятно, разрабатывал планы походов, думал, с какой стороны лучше ударить по врагам земли русской.
Вдоль стены стояли деревянные скамейки, сидели рядышком какие-то бородачи в кафтанах с длинными рукавами. Это были бояре, которых Петр ненавидел за подлый нрав и за то, что они были консерваторами. Петр Первый прижимал бояр и стриг им бороды. Наверно, они сидели в очереди, ждали, когда царь освободится и возьмется за ножницы.
Но вот Петр обернулся. Слева и справа послышалось какое-то подхалимское шипение. Это шипели на своих скамьях бояре.
«Падай ниц, холоп! На колени перед государем!»
Петр был прогрессивный царь. Но Сережка все равно не упал перед ним на колени. Если бы Галя Гузеева увидела Сережку на четвереньках, она наверняка сказала бы:
«Ты, Покусаев, болван! Почему падаешь перед царем на колени? Я расскажу твоей пионервожатой!»
Петр Первый увидел Сережку. В глазах его отразилось удивление. Густая черная бровь поднялась вверх.
Но тут к Петру подошел офицер и что-то шепнул ему. Лицо государя просветлело.
«Иди сюда, мин херц, — сказал Петр. — Не бойся. А бояре пускай подождут. Им не к спеху. — Петр сел в кресло с высокой спинкой и кивнул Сережке: — Садись. В ногах правды нет. Ты еще не сидел с царями?»
По вранью Сережка был олимпийским чемпионом. Он врал кому угодно и где угодно. Не мог удержаться Сережка и сейчас:
«С министром сидел… Он приезжал в город. С отличниками совещание проводил…»
Сережка уже совсем освоился в царском обществе. Он принялся рассказывать о министре просвещения. О том, как сидел с ним рядом на банкете и как министр похвалил его за отличную успеваемость и дисциплину.
Покончив с министром, Сережка вкратце коснулся своего города. Петр узнал, что Сережка из Воронежа, и страшно разволновался.
«Ах ты же елки-палки! — воскликнул он. — Я ж там был! Как там сейчас Воронеж?»
«Не узнаете! Нечего и думать. Один проспект Революции чего стоит! Даже иностранцы отмечают…»
Тут уж Сережка не врал. Город был первоклассный. Красивые дома, школы, театры. Вдоль улиц цвели высокие липы, и пряный аромат их затекал в каждое окно.
Петр внимательно слушал рассказчика, кивал головой и, как показалось Сережке, немного завидовал. Так это и было. Петр вдруг встряхнул черной густой гривой. Усы у него ощетинились и торчали как пики.
«У вас другая обстановка, — сказал Петр, метнул недобрым взглядом на бородатых бояр; те сразу заволновались и зашипели. — Цыц, стиляги!» — крикнул Петр и стукнул каблуком в пол.
Бояре моментально смолкли.
Сережке не хотелось огорчать прогрессивного царя. Он сказал, что его в Воронеже помнят. Там есть Петровский сквер и памятник с черным якорем. Петр немного повеселел и спросил Сережку:
«А в Липецке ты был, мин херц? Там тоже было жаркое дело…»
Сережка подтвердил, что он ездил в Липецк на экскурсию, видел там останки железоделательных заводов Петровской эпохи и чугунную руку Петра в краеведческом музее.
Экскурсовод рассказывал подробности. Петр Первый приехал на завод посмотреть на разливку металла для пушек и кораблей.
К нему подошел сталевар в кожаном фартуке с ременным пояском на голове. Он попросил государя положить руку на мокрый формовочный песок и оставить отпечаток. Потом в отпечаток налили жидкого чугуна. Получилась рука. Могучая, властная — точно как у Петра.
Врал экскурсовод или говорил правду, Сережка не знал.
«За что купил, за то и продаю», — сказал Сережка.
Лично он никогда не врет. Петр выслушал Сережку, сказал, что факт такой в его биографии был. Все соответствует исторической правде.
Сережка принялся рассказывать Петру, какой сейчас огромный металлургический завод построили в Липецке, но Петр уже слушал рассеянно. Наверное, устал.
Сережка решил, что пора брать быка за рога, то есть сказать Петру, почему он пришел и что ему, собственно, надо. Но тут произошел конфуз. Петр посмотрел на голые ноги Сережки, которые он по рассеянности забыл спрятать под стул, и недовольно спросил:
«Мин херц, почему ты пришел босиком? Тебе тут что, пляж или дворец?»
Сережка растерялся.
«Я мальчишке тапочки отдал, — сказал он. — Стоит возле Петровского сквера и плачет. Я говорю: „Ты чего плачешь?“ А он говорит: „Тапочки потерял. Теперь с меня отец три шкуры сдерет“. Мне стало жаль. Я чуткий…»
Петр Первый пристально посмотрел на Сережку и вдруг голосом Гали Гузеевой сказал:
«Ты, Покусаев, врешь! Ты сам потерял тапочки на пляже!»
Сережке нечем было крыть. Он стоял перед Петром навытяжку и хлопал глазами.
А Петр Первый уже окончательно вышел из себя. Он стукнул кулаком по столу и загремел своим могучим басом:
«Отец и мать работают, спину гнут, а ты тапочки теряешь! У тебя кто отец — миллионер, Рокфеллер?!»
Петр поднялся, посмотрел на Сережку сверху вниз, будто с огромной темной горы.
«Ты, Покусаев, не тапочки потерял, а свою совесть! Сегодня тапочки, а завтра что потеряешь? Мундир? Оружие на поле брани бросишь? Чего молчишь?!»
У Сережки язык к гортани прилип. Лучше бы он сразу признался. Только вчера обещал быть кристально честным, а сегодня бессовестно наврал самому царю!
«Иди с глаз долой! — сказал Петр Первый. — И думать о юнге брось. Мне растяпы не нужны!»
Петр Первый придвинул кресло к пьедесталу из розового гранита, подтянулся на руках, забросил ногу и влез на верхушку. Он спокойно и властно положил правую руку на якорь. А левую протянул вперед. Это уже был не живой царь, а бронзовый, как в Петровском сквере.
Сережка понял, что аудиенция окончена и надо давать от ворот поворот. Он вздохнул и, путаясь в собственных ногах, поплелся из покоев. Но тут царь окликнул его:
«Вернись, растяпа! Как босиком по Воронежу пойдешь? Даже перед боярами стыдно!»
Петр Первый спрыгнул с пьедестала и снова сел в кресло. Он положил одну ногу на другую и стал снимать огромные, на толстой подошве сапоги.
«Помоги, — сказал он, морщась, — что-то в подъеме жмет».
Царь приказал Сережке обуваться. Сапоги были Сережке не по ноге. Широкие голенища доставали до самого живота. Петр оглядел Сережку, покачал головой и сказал:
«Возьми носки шерстяные, а то мозоли натрешь».
Сережка натянул царские шерстяные носки. Теперь было немного лучше, сапоги не так болтались на ногах. Сережка поблагодарил царя за внимание, но Петр не ответил. Он набрал в легкие воздуха, взмахнул рукой и крикнул:
«Кру-гом!»
Сережка повернулся по-военному и зашагал к выходу.
Петр снова был на пьедестале. Правая рука — на якоре, левая указывала Сережке путь.
«Сдашь сапоги в музей! — крикнул он издали. — Не забудь, растяпа!»
На этом сон Сережки закончился. Он открыл глаза. Комната была залита ярким дневным светом. Петра не было. У порога стоял лучший друг Изя Кацнельсон.
— Вставай, — сказал он Сережке, — есть дело.
Отца в доме не было. Матери тоже. Наверно, ушла устраиваться в библиотеку. На столе лежала записка: «Завтрак в тарелке. Я приду не скоро». Мать не называла в записке Сережку по имени. Она по-прежнему сердилась, но пожалела разбудить Сережку, когда он разглагольствовал с Петром Первым и примерял сапоги.
В тарелке под бумагой лежал кусочек колбасы, очищенные картофелины и любимые мамины пирожки с повидлом. Эти три пирожка остались с ужина. Значит, мать ела колбасу и картошку. А свою любимую еду оставила. Настроение у Сережки сразу испортилось. Он решил, что пирожки есть не станет. Пусть мама знает. Он не такой…
Но как-то так получилось, что пирожки и колбаса сами полезли в рот. Он был голоден, Сережка.
Пока Сережка уплетал колбасу и пирожки, Изя рассказывал события дня. Ребята всем двором искали Сережке тапочки. Лишних ни у кого не оказалось. Только у Вовки-директора. Но второгодник носил очень большую обувь. Ноги у него были крупнее, чем у Петра Первого. Галя Гузеева нашла в своей кладовке опорки. Они остались от мертвого деда. Дед был хороший, вежливый, но опорки — то есть сапоги без голенищ — расползлись по всем швам и для живого человека не годились.
— Мы тебе собираем на тапочки, — сказал Изя и положил на стол гору медяков. — Сейчас пошли по другим дворам. К обеду деньги будут. Будь уверен!
От такой новости Сережка чуть не подавился колбасой. В душе у него вдруг пробудились гордость и самолюбие. Обычно эти чувства у него дремали, а воз можно, вообще были в зачаточном состоянии.
— Я вам нищий? Попрошайка? Катись отсюда!
Изя Кацнельсон стоял ни жив ни мертв. Ноги у него тряслись, на лбу выступили крупные капли пота.
Сережка понял, что хватил лишку, и поторопился успокоить друга. Ведь Изя не виноват и делал все из лучших чувств и побуждений.
— Я на работу оформляюсь, — сказал Сережка. — Завтра аванс дают. Шестнадцать рублей…
На какую работу он оформляется, Сережка не сказал. Он только дал понять Изе, что работа эта особенная. Возможно, тут пахнет секретным заводом, а возможно, даже службой в милиции. В общем, он связан тайной и не скажет больше ни слова. Даже лучшему другу.
Поверил Изя или нет, неизвестно. Скорее всего, поверил. Если перестанут верить лучшим друзьям, на земле вообще наступит хаос и неразбериха.
— А Вовка-директор тоже на работу оформляется, — сообщил Изя.
Сережка даже похолодел от такой новости.
— Врешь ты!..
— Чего мне врать. Грузчиком в столовую номер три берут. Сегодня девушка оттуда приходила. Во дворе его искала.
— Ну и что… оформляют его?
— Нет. Его вчера в лагерь отправили. В Дубовку…
Сережка не стал расспрашивать Изю о подробностях.
— Ну, ты иди, — сказал Сережка другу. — Мне приготовиться надо…
Сережка проводил Изю до порога, нежно похлопал по плечу и сказал:
— Ребятам про мою работу ни слова… Понял?
Через несколько минут Сережка и сам был за пределами квартиры. Центр города Сережка оставил на этот раз в покое. Он решил попытать счастья на окраине, в каком-нибудь пищекомбинате. Там производили квас и оранжевых петухов на деревянных палочках. С квасом и петухами Сережка вполне справится…
Добрался до окраины города Сережка с препятствиями. Два раза его высаживали за безбилетный проезд из трамвая и один раз из автобуса.
Сережка переходил с одной стороны улицы на другую, внимательно читал вывески на домах. Ничего подходящего пока не попадалось. Какая-то кожгалантерея, мастерская по ремонту телевизоров, аптека.
Сережка постоял возле аптечной витрины. Там сверкали в лучах солнца зубастые щипцы, ждали любителя красные мячики с черными наконечниками и какая-то рыжая бутылка с таинственной надписью: «Гамма-глобулин».
Когда изучать на витрине больше было нечего, Сережка снова отправился в путь. Ноги Сережке припекало, будто шел он по черной горячей сковороде. Большие дома вскоре закончились. Потянулись какие-то деревянные хибары с вишневыми деревьями во дворах и злющими собаками на привязи. За деревянными частоколами мелькали люди. Скрипели заступами, щелкали, как парикмахеры, садовыми ножницами.
Возле одного такого дома Сережка остановился. Во дворе копал грядки старик в красной майке. Он заметил возле открытой настежь калитки Сережку и недовольно окликнул его:
— Чего пришел?
Прямой вопрос требовал прямого ответа. Сережка решил больше не хитрить и выложить все начистоту.
— Деньги нужны, — сказал он. — К вам пришел…
Старик в майке разогнулся, положил на рукоять заступа красные ладони.
— Вишь, чего заманулось! А ландрину не хочешь?
Сережка не знал, что такое ландрин. Возможно, это было что-то вроде гамма-глобулина или красных мячиков с наконечниками.
— Я не просто так, — сдержанно ответил он. — Я заработать…
Лицо старика оживилось. Оно стало похоже на красную клубнику с белыми точками, которую продают на рынке торговки.
— Копать можешь? — спросил старик и прицелился в Сережку глазом, как будто собирался стрелять.
Сережка подтвердил, что может. В этом году он ездил в колхоз и выполнил сразу три нормы…
— Почетную грамоту вручили, — дополнил он. — С печатью…
Старик еще раз прицелился в Сережку и пожевал губами.
— Сколько возьмешь?
Сережка решил брать без запроса.
— Рубль, — сказал он. — С меня хватит.
Хозяин не стал торговаться. Он измерил ногами часть поля, вбил на границах по два колышка и сказал:
— От сэх — до сэх. Как закончишь, так тебе — рупь.
Сережка приступил к делу. Он даже сам удивился, как у него здорово получалось. Вгонит заступ в землю, поднажмет, перевернет пласт и сверху разрубит острием. Иногда попадались белые, похожие на нервы, корешки и червяки. Червей Сережка тоже разрубал.
Старик сидел под деревом, дымил папиросой и наблюдал за работой. Потом он поднялся, зевнул во весь рот и сказал:
— Ты тут действуй, а я пойду в избу, клопа придавлю. Устал что-то. — Кинул взгляд на босые Сережкины ноги и добавил: — Лопату смотри не заиграй…
— Очень мне нужны ваши лопаты! — обиделся Сережка. — У нас у самих шесть штук. Одну отец из нержавейки сделал. Как бритва…
Лопата из нержавейки развеяла все сомнения. Старик позевал еще немного, перекрестил рот и поплелся в избу давить клопа, то есть спать.
А между тем лопата с каждой минутой становилась все тяжелее и тяжелее. Пот лил с лица ручьями. Но Сережка не сдавался. Он решил вскопать «от сэх — до сэх», хоть кровь из носу.
Потом пришел старик. Лицо у него было помято, как варежка. Один глаз после сна был меньше другого. Старик оглядел Сережку большим и малым глазом и сказал:
— Устал, вижу. Садись, подзаправимся.
Под деревом появился ящик с трещинами. Старик деловито, будто на прилавке, разложил на газете огурцы, ломоть сала, репчатый лук и краюшку черствого хлеба.
— Нажимай на лук, — сказал он, — там витамины.
Сережке надо было восстановить мускульную силу. Он сосредоточился на сале. Впрочем, и лук не залежался. Он умял провиант вместе с напарником в два счета.
Наниматель оказался чутким стариком. Он даже помог Сережке и вскопал за него остаток поля. Практически Сережка уже никуда не годился. Руки и ноги у него тряслись, как у деревянного клоуна на ниточке, которого продают на рынке частные лица. Сережка сидел под деревом и ждал, когда хозяин разочтется с ним и отпустит домой.
Но вот наступил и этот заключительный этап. Старик воткнул заступ в землю и пошел к Сережке.
— Гони, дьякон, деньги на кон? — подмигивая, спросил он. — Сейчас дадим. Сколько заробил, столь ко и дадим. У нас без оммана. Сейчас сальдо-бульдо подведем…
Старик вынул из кармана обрывок бумаги, карандаш и сел возле Сережки на ящик. Сережка ничего не понимал. Молча и удивленно смотрел из-за плеча на бумагу. Старик писал в столбик какие-то цифры. Они напоминали задачу на вычитание. Кругом стояли только минусы. И ни одного плюса. Хозяин проверил еще раз задачу, пожевал губами и написал внизу, под жирной короткой чертой, цифру двадцать.
— Теперь ажур, — подмигнул он Сережке. — Тройная бухгалтерия…
Что такое ажур и тройная бухгалтерия, Сережка понял в следующую минуту. Старик отложил писчебумажные принадлежности и опустил руку в глубокий, как мешок, карман. В горсти появились медь и серебро. Старик разгреб пальцем холм и вытащил из него двугривенный.
— Получай, — сказал он. — Бери на здоровье…
У Сережки брови полезли на лоб.
— Вы ж рубль обещали, — выдавил он из себя. — Зачем же вы…
Старик удивленно посмотрел на Сережку. Даже обиделся. Лицо снова покраснело и стало похоже на спелую клубнику.
— Ты сало ел? — спросил он.
— Ел, — сознался Сережка.
— То-то и оно, что ел. Тут бухгалтерия. Без оммана.
Наниматель сунул под нос Сережке бумагу с задачей на вычитание и добавил:
— За сало положил пятьдесят копеек. По рыночной цене. Это тебе — раз. Теперь, значит, лук, хлеб. Еще двугривенный. Посчитай, сколько выходит!
Сережка зашевелил губами, как старик, начал в уме подбивать итог. Получалось семьдесят копеек. Даже без тройной бухгалтерии.
— Десять копеек не хватает, — сказал Сережка, проверив для точности еще раз.
— Десять копеек — подоходный налог, — сказал старик. — Полагается. Спроси кого хошь!
Сережка понял, что торг окончен. Он погорел, стал жертвой тройной бухгалтерии. Молча и сурово он принял двугривенный и, не простившись с чутким стариком, пошел со двора. А старик стоял у ворот и кричал ему вслед:
— Скажи спасибо, что я за бездетность с тебя не взял! Ходют тут всякие!
Понурив голову, шел Сережка домой. Он думал о сложности и глубине людских отношений, пережитках, которые разъедают отсталую часть человечества, равновесии добра и зла.
Возможно, он думал иными словами. Но смысл остается один и тот же.
Солнце опускалось за крыши домов. Сережка ускорил шаг. Мать ничего не скажет ему, потому что они с Сережкой в ссоре. Но Сережка знал, что она ждет и волнуется. Сидит возле окошка, смотрит во двор и грустит…
Отец, наверно, не пришел. Он работает слесарем на экскаваторном. Там у них сейчас аврал, и появляется он поздно, когда Сережка уже спит. Иногда Сережка просыпался и видел узкую полоску света в кухонной двери. Там сидели отец и мать, вполголоса говорили о своих делах, о том, что надо экономить и беречь деньги.
Кроме Сережки, у родителей было еще двое — Сережкина сестра Ира и сестра Аня. Ира училась в Киеве на англичанку, а сестра Аня — в Борисоглебском техникуме. В каждую получку им отправляли деньги или посылки. Но отец и мать никогда не хныкали и не падали духом. Возможно, они не хотели, чтобы обо всем этом знал их сын Сережка.
Отец только гладил мать по плечу и говорил:
— Ничего, мамка, не расстраивайся!
Сережкину мать звали Валей, а точнее — Валентиной Семеновной. Но отец называл ее мамкой или мамуренком. Такое у него было смешное и ласковое слово.
Всей семьей Покусаевы собирались в последнее время только по субботам и воскресеньям. Так было и в прошлую субботу. Они сидели за столом, пили чай и говорили о жизни, о том, что пора отправлять в Киев и Борисоглебск посылки.
— Ничего, мамка, — сказал тогда отец. — Смотри, какой у нас помощник растет! Пирогами к старости кормить будет…
Отец как-то ласково и значительно посмотрел на своего сына. Может, он сказал про пироги так. А может, в самом деле верил, что Сережка одумается и станет когда-нибудь человеком.
В принципе Сережка тоже хотел быть человеком. Но у него ничего не получалось и все шло шиворот-навыворот.
Сережка подошел к своему дому. Во дворе уже никого не было. У подъезда горела желтым светом электрическая лампочка. Сережка постоял немного у подъезда, вздохнул и пошел вверх по лестнице…
ТРЕБУЕТСЯ НЯНЯ
Сережка завтракал с матерью. Она сидела с одной стороны стола, а Сережка — с другой. Сережка не подымал головы. Ему видны только мамины руки. Они тонкие, худые, с голубой жилочкой возле запястья. Эти руки много сделали для Сережки. Нянчили, когда он был маленьким, вытаскивали из пяток занозы, стирали штаны и рубашки, прикладывали к голове мокрые тряпки. Сережка сильно болел. Если бы не мама, он бы не осилил злую горячую болезнь. Мама и ее руки сделали для Сережки все…
Мать устроилась в библиотеку. Теперь у нее работы в два раза больше. Никогда Сережка не жалел ее по-настоящему, не брал на себя ее заботы. Даже мусорное ведро Сережка выносил с боем. У него всегда находились отговорки и уважительные причины. Лучше самой сделать что надо, не просить этого лодыря и растяпу, не расстраивать и не унижать себя. Сережка все это понимал. Но как-то не перевоспитывался и не исправлялся.
Сейчас был подходящий случай сказать все это маме, дать последнее честное-пречестное. В конце концов, он не преступник, и в груди у него бьется настоящее сердце. Сережка размышлял, как все это получше изложить маме, покончить раз и навсегда с темным прошлым, стать образцовым ребенком. Таким, как Изя Кацнельсон или Галя Гузеева.
Он смотрел на руки матери и подбирал про себя подходящие слова. Душа его была залита теплом, нежностью, всем тем, чему люди не нашли и, видимо, не скоро найдут точного и емкого названия…
Сережка ничего не успел сказать. Мать вдруг поднялась, подошла к нему и прижала его к фартуку. На голову Сережки, там, где был длинный шрамик от камня, упала теплая капля. Одна, потом другая. Она ничего не говорила, мама. Только сильней прижимала голову безрассудного сына тонкой худой рукой.
— Ты меня прости, Сережа. Я вижу, как тебе… Купим тапочки.
Она порывисто отслонила Сережку от себя и ушла из комнаты, закрывая лицо руками.
Все перевернулось в душе Сережки. Лучше бы его убили, чем так… Расстреляли как гада! Он больше не может. Он должен что-то сделать! А если не сделает, тогда умрет. Он все решил!
Он метался по комнате, как шаровая молния. Сдвинул стулья, вымыл до блеска полы, смотался вниз с мусорным ведром. Ничто не ускользнуло от его взгляда. Перемыл посуду, вытер кругом пыль, полил пальму и даже вычистил наждаком огромную алюминиевую кастрюлю. Ею уже давно не пользовались, но выбросить не решались, потому что было жаль вещь.
Потом он сидел на стуле возле окна и думал.
Сережка решил твердо и окончательно заработать деньги. По гривеннику, по копейке в день — все равно. Он сам себе купит тапочки, смоет навсегда свой позор. Это точно и бесповоротно.
Путь Сережки снова был на улицу. Туда, где озабоченно идут пешеходы. Мчатся трамваи и машины, едут по своим делам люди, радуются и удивляются всему, чем крепок человек, что держит и утверждает его на земле.
Трудно спускаться с облаков на землю. Второй час слонялся Сережка по улице и все без толку. Один раз даже решил пойти к хозяину с клубничной физиономией. Потом вспомнил про подоходный налог и отказался. Пускай он сгорит вместе со своим салом и своим налогом!
Но куда же все-таки дальше?
Сережка окончательно обалдел от забот и переживаний. Он остановился возле телеграфного столба и начал изучать рекламу. Некоторые объявления пожелтели, растрескались, покрылись пятнами. Были похожи на орангутангский брезент, из которого Изя Кацнельсон мастерил Сережке тапочки. Были тут и совсем свеженькие, еще не утратившие яркость чернил и карандашей всех цветов. От прозаического синего до ярко-красного из модной шариковой ручки.
Продавались по случаю и в связи с отъездом кровати, матрацы, тумбочки. Была даже одна фисгармония и аппарат для сушки волос.
Но запросы Сережки были проще и скромнее. Он искал рекламу о найме рабочей силы, письменных указаний, где применить свои силы и таланты.
Сережка нашел объявление. Оно висело на кнопках возле ржавой, закрученной спиралью проволоки. На узеньком листке из тетрадки по арифметике было написано:
«Требуется опытная няня. Оплата по соглашению. Без рекомендаций не приходить».
Реклама всколыхнула в Сережкиной душе сложные разноречивые чувства. Их можно было разделить на две части. Нянька, как знал Сережка, должность сугубо женская. Если Галя Гузеева узнает, что Сережка пошел в няньки, она подымет его на смех.
— Ты, Покусаев, болван, — скажет она. — Я в тебе окончательно разочаровалась!
Неизвестно, как оценят Сережкин шаг Вовка-директор и лучший друг Изя Кацнельсон. Вероятно, тоже не одобрят. Не подходили Сережке и другие пункты рекламы. У Сережки не было опыта и рекомендаций. Без них в порядочный дом нечего и соваться. Это ясно.
Устраивала обе, неизвестные пока друг другу стороны, только вторая графа: оплата по соглашению. Сережка согласен. Даже на полставки.
Сережка стоял возле столба, как конь, привязанный к стойлу. Читал объявление и все больше понимал — работа эта как раз по нему. Опыт — дело наживное, а рекомендация — пустяк. Выпишут в домоуправлении. У него там знакомство.
Сережка снял объявление, чтобы избавиться от конкурентов. Пускай ребята смеются. Ему наплевать!
С заветным объявлением в кармане Сережка ринулся домой. По двору бродил Изя Кацнельсон. Ему было скучно без лучшего друга. Изя увидел Сережку и очень обрадовался.
— С работы пришел? — спросил он.
Сережка перевел дух, ласково посмотрел на Изю.
Ему можно было доверить все…
— Без рекомендаций не берут, — сказал он. — Это тебе не шаляй-валяй.
Изя Кацнельсон поддержал друга, сказал, что работа — это не шаляй-валяй. Тем более такая, как у Сережки. Но вешать голову нечего. У Изиного отца есть характеристика. Он переводился из сапожной мастерской в промкомбинат, но потом не перевелся. Характеристика лежит дома, в тумбочке. Изя перекатает ее в два счета.
— Пошли, — сказал он. — Это мне раз плюнуть!
Изя Кацнельсон увлек друга в дом, переписал характеристику и прочитал Сережке. Только фамилию, где надо, переменил. Это был замечательный документ. Изя с наслаждением читал его, а отдельные, самые выразительные места даже перечитывал по два и три раза: трудолюбив, морально устойчив, политически грамотен.
В Сережкиной груди нарастал теплый, радостный ком. Он только теперь узнал все свои достоинства, понял, как мало ценили его люди. Ему было даже как-то неудобно перед Изей из-за этого превосходства и массы положительных качеств. Ведь Изя тоже был, в сущности, неплохой парень…
Изя окончил чтение и вопросительно посмотрел на Сережку из-за своих круглых, увеличивающих, как графин с водой, очков. Сережка кивнул головой, сказал, что все отражено правильно и принципиальных возражений у него нет.
— Напиши, что я люблю детей, — сказал Сережка и немножко покраснел. — Сейчас так требуют…
Изе не хотелось снижать пафос документа этим будничным признанием. Но он не стал спорить с другом из-за пустяков и уступил Сережке. Изя обмакнул перо в чернильницу и дописал внизу листка: «Очень любит детей и при встрече всегда здоровается с ними».
Изя и Сережка отправились в домоуправление заверять характеристику. Там у Сережки была знакомая паспортистка. Она приносила маме паспорт и пила вместе с ней чай с вареньем. Паспортистке ничего не стоило шлепнуть на характеристике печать или какой-нибудь штамп.
В домоуправлении, однако, случилась небольшая осечка. Сережке сказали, что паспортистка уже ушла и, вероятно, вернется только завтра. Горевал Сережка не долго. Можно оформиться в няньки и так. Ему поверят на слово, не будут придираться из-за какой-то печати. Это ясно.
Сережка не стал терять зря времени. Он еще раз поблагодарил лучшего друга Изю и отправился на службу.
Место, где требовали няньку, Сережка нашел без труда. Он знал город как свои пять пальцев. Это был небольшой домишко на окраине. Во дворе за деревянным забором румянились на солнцепеке яблоки, дозревали вишни.
Сережка открыл калитку и вошел во двор. Под деревом он увидел голубую коляску на высоких колесах и возле нее двух женщин. Одна была совсем молодая, а другая старая, в белой косынке с двумя острыми концами на лбу. Молодая женщина смотрела в коляску на какой-то бело-розовый сверток и улыбалась. Старуха сидела на табуретке, раскачивала коляску рукой и гнусавым голосом пела:
— Баю-баюшки-баю…
Сережка понял все. Молодая — это хозяйка свертка, а старуха — нянька. Она опередила Сережку. Он не выдержал конкуренции, погорел как швед под Полтавой, которого разбил Петр Первый.
Сережка повернулся и вышел за ворота. Разорвал в мелкие клочья Изину характеристику и швырнул прочь. Ветер подхватил белые лепестки и понес на самый край света. Сережка постоял еще немного, подумал и поплелся вслед за лепестками на край света…
Случилось так, что Сережка до конца света не дошел. Он доковылял только до железной дороги с полосатым шлагбаумом. Справа от переезда был глиняный бугор, а за ним — болото с лягушками. Из-за бугра доносился какой-то вой и визг. Сережка прислушался и понял — это гудела и визжала грузовая машина.
Там была узкая земляная дорога. После дождя по ней не ездили. Дождь был только вчера. Так разошелся, что деревья ломались. Наверно, шофер не знал, какая это дорога, и затесался в самую грязь.
Сережка полез на бугор, спустился по рыжему скользкому откосу и увидел грузовик с прицепом. На прицепе лежали длинные неструганые доски и большие ящики с черным клеймом.
Сережка подошел ближе. Машина увязла в болоте левым колесом, вырыла глубокую скользкую яму. Шофер дергал за рукоятки. Машина моталась из стороны в сторону, гремела всеми своими железками и не двигалась с места. Колесо вертелось вхолостую. Вокруг шлепали липкие черные комья.
Шофер окончательно выбился из сил. Он вылез из кабины, вытер рукавом лоб, уныло ударил каблуком по мокрому скату. Тут он заметил ротозея Сережку. Сначала он смотрел на Сережку, как смотрят на пустое место или телеграфные столбы, которые мелькают и мелькают за окном кабины. Потом лицо его оживилось. Вероятно, вспомнил, что вдвоем беда всегда вполбеды. Даже с таким маленьким и не совсем сильным человеком, как Сережка.
— А ну, малый, помогай, — сказал он. — Чего стоишь?
Сережа принялся помогать шоферу. Он приволок из-за бугра обломки кирпичей, замостил яму, отошел в сторонку и поднял руку вверх.
— Тро-о-гай!
Шофер рванул тормоза. Машина вздрогнула, завертела колесами и, переваливаясь с боку на бок, покатила по дороге. Но ликовать и бросать шапки вверх было еще рано. Грузовик прокатил несколько метров, снова забуксовал и вырыл яму больше прежней.
Три раза Сережка и шофер вытаскивали машину, и три раза она снова зарывалась в грязь до самого живота.
Грузовик раскалился, как печка. Из радиатора с шумом и свистом вырывались тонкие горячие струи. Они напоминали гейзер, который Сережка видел в учебнике по географии.
Солнце старалось вовсю. Даже лягушки примолкли, не показывали глаз из липкой зеленой тины. Только изредка какая-нибудь забудется, квакнет вполсилы и виновато замолкнет.
У Сережки ныло с непривычки все тело, все косточки. Он буквально валился с ног. И все же, как ни трудно это было, Сережка не бросил дела, доказал, что и он тоже может быть мужчиной, а не какой-то тряпкой и размазней.
Машина вырвалась наконец на оперативный простор, весело покатила по дороге. Шофер перевалил через бугор, притормозил и крикнул Сережке:
— Иди сюда, малый!
Не зная, что будет дальше, Сережка подошел. Шофер выпрыгнул из кабины, вытер руки тряпкой, затем полез в карман и протянул вдруг Сережке рыжий помятый рубль.
— Возьми, — сказал он. — Купишь чего, однако…
Они стояли рядом — два друга, которых свел случай, два работника и страдальца. Сережка не принимал даяния. Только крепче сжимал зубами пересохшую, треснувшую поперек губу.
— Зачем вы так? — сказал он. — Я ж просто так помогал, из уважения…
Шофер обнял Сережку за плечи. Крепко и горячо, как обнимают только друзей и единомышленников.
— Ты меня извини, — сказал он. — Я сразу понял, что ты просто так… Сережкой тебя зовут?
— Сережкой. Покусаев фамилия…
— Покусаев? А меня — Гырда. Смешно, правда?
— Ничего не смешно. Нормально!
— Я тоже думаю — нормально. Не в фамилии дело… Садись, Покусаев, в город подброшу.
Шофер открыл дверцу кабины, пропустил Сережку, а сам зашел с другой стороны, поправил узенькое зеркальце над головой и нажал на педали.
Машина катила по асфальту. Даже не верилось, что где-то в мире было болото с лягушками и глубокие черные ямы, которые нарыли колеса. Шофер закурил, поглядел сбоку на Сережку и спросил:
— Отец кто у тебя?
— Рабочий. На экскаваторном вкалывает…
— Законно! — одобрил шофер. — Рабочий — это тебе, Покусаев, человек… На нем вся земля держится!
За окнами кабины замелькали городские дома. Мягко поскрипывало сиденье, сбоку задувал прохладный вечерний ветерок. Сережка смотрел на эти знакомые дома и улыбался. Ему было приятно, что отец у него — рабочий, а он, Покусаев, сын рабочего. Он помог шоферу вытащить машину, а теперь едет домой. Больше Сережке ничего не было нужно на свете…
Но попал Сережка домой не сразу. Тут снова дело в единстве взглядов шофера Гырды и Сережки Покусаева, одной точки зрения на главные вопросы жизни.
— Хочешь или нет, а я должен тебя накормить, — сказал шофер. — Не возражай, а то обижусь.
Сережка не возражал. Он сам хотел есть. Только стеснялся сказать.
Машина свернула в один переулок, затем в другой и остановилась возле высокого серого здания. Над дверью мигала неоновыми огоньками вывеска: «Столовая № 3».
Сережка и шофер захлопнули каждый со своей стороны дверцы и отправились в столовку есть и закреплять дружбу. Все тут было как прежде: и квадратные голубые столики, и шишкинская картина с медведями, и официантки возле буфета. Казалось, они так и не окончили делового разговора, который начали в первый Сережкин визит. Впрочем, и тут оказались перемены. На дверях столовой номер три уже не было объявления о подсобном рабочем. Наверно, подсобник нашелся и текучка окончилась. Все постепенно становилось на свое место.
Сережке и шоферу пришлось подождать. Но зато пировали они на славу. На столе было все, что пожелает душа и предусмотрено раскладкой и калькуляцией. Сережка наел на рубль и четыре копейки. Живот у него стал как хороший полковой барабан.
Шофер тоже был доволен. Он предложил Сережке прокатиться на машине в другой конец города, но Сережка отказался. От всего, что пришлось пережить за этот долгий день, и сытой еды ему захотелось спать. В ушах стоял протяжный глухой звон и шум. Будто там застряла и никак не могла выбраться грузовая машина и квакали лягушки.
Первый раз за эти трудные дни Сережка возвращался домой без страха и сомнения. Он был с ног до головы перепачкан болотной грязью и тиной; на руках нестерпимо горели, созревали до положенного предела желтые водянистые пузыри.
Сережка ничего этого не замечал. Он взбирался по знакомой лестнице твердым запасливым шагом. Казалось, ничего с Сережкой особенного не случилось. Ни сегодня, ни вчера. И в то же время — случилось. Он увидел жизнь с разных сторон — и плохих, и привлекательных, стал чуточку лучше и взрослее. Будто разошлась у него в душе и выпрямилась какая-то важная, необходимая в жизни пружина.
На лестничной клетке Сережку поджидал Изя Кацнельсон. Он не мог идти домой, не узнав, что случилось с Сережкой и почему его нет так долго с работы. Изя увидел разнесчастный вид Сережки и понял, что друг был не на секретном заводе, а где-то совсем в другом месте. И там лучшему другу было несладко и, возможно, он страдает морально и физически.
— Ты это откуда? — участливо спросил Изя.
Сережка не ответил. Все рассказывать — надо полдня. А если с подробностями, то даже больше. Сережка только приветливо кивнул Изе головой и сказал:
— Сейчас, Изя, некогда. Потом…
Сережка поднимался домой не торопясь, уверенно печатал на ступеньках один шаг за другим. Так делал его отец. Сережке хотелось быть похожим на отца. Сегодня он тоже был отчасти рабочим человеком…