ОХОТА НА ВОЛКА
Глава 1
Одиннадцать ночей и десять дней я ехал по этой магистрали. Судя по другим проходам, открывавшимся в зал с обвалившимися колоннами, многие большие дома Эшкорека имели доступ к подземному городу и к древнему тоннелю. Во дворце Кортиса, без сомнения, был один из таких входов. Иначе каким образом Демиздор могла знать об этом месте и секрете открывающихся стен, если только она не узнала об этом где-нибудь еще? Кроме того, позднее другие отправились этим же путем и не через подвалы Эррана.
Найдя змеиную отметку на камне и нажав на нее, я выступил в узкий низкий переход, поблескивавший светом от зеленых и серых грибков, с гнилым и сырым запахом подземелья. По этой секции пришлось осторожно ехать около часа, иногда сгибаясь вдвое, чтобы не задеть потолок. Потом проход снова превратился в какой-то зал или пещеру, и стало так темно, что я не видел вперед и на длину ножа. Я остановился, высек огонь при помощи кремня и зажег один из факелов. Смола вспыхнула, но вскоре пламя немного осело, потому что воздух был тягучий и спертый. Высоко над головой, куда не достигал свет факела, шуршали летучие мыши, если это были они, мне не удалось рассмотреть.
Пол был ровный, и конь шел легко, хотя мы двигались медленно по огромной пещере, границ которой не было видно по сторонам, и впереди все еще было темно.
Затем в свете горящей смолы что-то сверкнуло впереди в вышине, потом снова. Подняв факел на высоту вытянутой руки, я разглядел нечто, что заставило меня вслух побожиться именами богов, о которых я и не подозревал. Это была не пещерная стена, а стена из обработанного камня, и в ней была открытая арка, выше любой башни в Эшкореке Арноре, шириной в семь улиц. Свод арки был из плиты красного мрамора, которая блестела далеко в вышине, как рубин в полутьме; свод поддерживали две колонны из черного полированного гранита, густо обвитые от основания до вершины змеиными кольцами из чистого золота. Массивные змеиные головы с капюшонами в форме сердца образовывали капитель. Каждая колонна была приблизительно в сотню футов высотой; высота кроваво светящегося свода — почти сто двадцать. И на мраморе золотыми буквами было высечено название этого колоссального входа, представлявшее собой самый неожиданный из парадоксов:
САРВРА ЛФОРН
Путь Червя
Я сидел на лошади, неподвижно уставившись, с факелом в руке. Все это сооружение было дивным выражением злобной насмешки, все еще сохранившим свежесть, хотя и создано было на заре мира; шутка и великолепие, которым суждено пережить землю.
Я вспомнил ее слова. Они построили его, кто бы ни были эти они — раса, после которой «выродился» ее народ, сверхъестественные божества, которым незачем было есть или сидеть на корточках, и которые, вероятно, обладали беспредельными богатствами и бесчисленным количеством рабов. И в меня закралась мысль, что я, подобно принцам Эшкорека, не хочу проходить этим древним путем, этим Сарвра Лфорн. Но у меня не было выбора, я был беглецом, за которым, возможно, уже сейчас шла погоня, и предательство и хитрость указывали им путь.
Я направил коня вперед. Он замотал головой, как будто хотел продвигаться вперед не больше, чем я.
Громадный проем арки подхватил стук копыт, потрескивание смолы и даже, казалось, звук моего дыхания, как гигантский барабан.
А потом я въехал в тоннель.
Атмосфера сразу изменилась. Факел разгорелся, потому что с высоты струился свежий воздух. Там стоял сухой полупряный запах, тонкий, приятный, жутковатый, как будто всего лишь полчаса назад на этой дороге, по которой наверняка никто не ездил больше сотни лет, жгли ароматные благовония и играла музыка.
Тем временем факел как мечом ударял по тысячам оттенков сверкающего цвета, по драгоценным камням и металлам.
Пыль только слегка приглушила это сияние. Разрушение едва коснулось этого места своими жилыми пальцами. Эго был заколдованный леденец, застрявший в горле времени.
Факел освещал только небольшие фрагменты, как кусочки мозаики, которые мне надо составить вместе, и, разбирая их, я был рад до глубины души, что не увижу их все разом одним взглядом.
Широкий зал обрамляли колонны, стройные пунцовые стебли с цветочными головками, золотыми лотосами и орхидеями, которые смотрелись в потолок как в черное зеркало. Там висели лампы, сейчас опутанные паутиной.
Вдоль дороги бежала мраморная мостовая. За ней поднимались стены тоннеля рыжего эшкирского камня, отполированные до ледяного блеска. Они были украшены лепниной и разрисованы картинами. Сначала я решил, что они живые, эти фигуры, нарисованные там, настолько они были достоверны, а пейзажи за ними, казалось, простираются в глубь стен, чего никак не могло быть, но выглядело это именно так.
Они были любопытные, эти фрески. На них люди летели по воздуху, иногда крылатые, чаще бескрылые, всегда в полете над широкими равнинами и зубчатыми пиками, а лук зарождающейся луны или красный глаз садящегося солнца — под ними. Любовники лежали в обнимку с необжигающими пожарами или ехали верхом на рыбах, или развлекались со змеями, пантерами и львами. Все эти люди-картины были колдунами. Они могли укротить ветер или послать его в полет, познать зверей, вызвать огонь, успокоить океан… И еще одно я заметил в них, кроме их магических сил и красоты, — некоторые были очень темноволосы, как мой отец когда-то и как я; но большинство из них были бледными, бледнее даже, чем раса Демиздор, не блондины с нефритовыми и синими глазами, а белые, как алебастр, с глазами из белого пламени.
Белые, как Уастис, моя альбиноска-мать.
Белые, как очищенная кость.
Тоннель был так построен, что можно было скакать по нему галопом, не встречая препятствий. Однако не доверяя совершенству мостовой — где-нибудь впереди могла обрушиться крыша, встретиться какая-нибудь неясная опасность, названия которой я не знал (и хотел, чтобы она осталась безымянной) — я пустил коня быстрым парадным шагом. Он был сильный, умный зверь; так мы проехали несколько миль.
Потом факел начал дрожать и тлеть, и на меня навалилась усталость, такая же, как у моего факела.
По моим предположениям, приближалась заря. Мне было любопытно, гнались ли уже собаки по моему следу, или там все еще были в замешательстве по поводу моего побега. Но каковы бы ни были их планы или мои, потребность во сне придавила меня свинцом. Я сознавал, что так долго оставался без отдыха не из-за мысли о погоне, а потому что не испытывал особого желания останавливаться здесь, тем более забыться сном в этой экзотической пустыне.
В этот момент задыхающийся факел обнаружил неожиданную вещь в стене справа от меня — овал бесформенной темноты.
Охваченный любопытством и беспокойством, я нагнулся посмотреть и различил в углублении вход, который, вероятно, вел в какое-то внутреннее помещение.
Я был заинтригован, и, отбросив детские страхи относительно духов и обмана — для которых в противовес моим рациональным рассуждениям это место сделало меня определенно хорошей добычей, — я проехал между колоннами на мраморный тротуар в углубление.
Это действительно была внутренняя комната, обставленная как жилье, очевидно, для божественных людей, которые путешествовали в тоннеле.
По меньшей мере занавес, висевший перед входом, был из тленного материала. Он рассыпался на пыльные частички, когда я отдернул его, и у меня появилось чувство, что я ошибочно потревожил что-то, к чему не должен был прикасаться.
Затухающее пламя факела еще раз пробежалось по большой комнате, выхватывая, как и раньше, отдельные предметы. Слева от меня стояла подставка со свечами на пиках с человеческий рост. Нужно было только протянуть руку и дать остаткам моего факела поцеловать их воск и разбудить свечи. Через несколько секунд теплый свет залил вход и показал мне такие же подставки по всей комнате. Какая-то странная и непреодолимая сила заставила меня слезть с коня, взять в руки одну из свечей и обойти всю комнату, зажигая огонь везде, где он мог гореть. Возможно, это были их чары, прежних обитателей, они хотели, чтобы я увидел великолепие, которое было памятником им. Я помню, что потом я считал себя глупцом из-за своих действий и предчувствий в тоннеле.
Это была красивая комната; ничего другого я не предполагал. Потолок был цвета зеленого оникса, резьба на нем превращала его в лесную крышу из листьев и виноградных лоз, которые благодаря игре света и тени как бы трепетали на легком ветерке. Ковры и драпировки превратились в тонкие паутинки; прикоснешься или встанешь на них, и их больше нет. В остальном обстановка сохранилась: любовные ложа в виде спаривающихся лебедей из слоновой кости и эбонитовых кошек, вазы из халцедона. Я наткнулся на огромное серебряное блюдо с фруктами, чистыми, как будто их только что сорвали. Запустив в них руку, я вытащил яблоко из прохладного хрусталя цвета красного вина, янтарный персик и виноград, ягоды были из черного турмалина, а листья — из нефрита: игрушки мужчин и женщин, считавших фрукты украшениями, так как им незачем было заполнять свои животы. Казалось, что легенды говорили правду. Было еще кое что. Золотая дверь вела в просторную ванную комнату. Я нашел ее неожиданно и вошел посмотреть. Вделанная в пол ванна была заполнена мхом, а золотые краны-дельфины не брызгали больше водой. Не хватало еще одного предмета. Привыкнув к нему в Эшкореке, я стал искать. Я глупо ухмыльнулся и испугался — рассказа, реальности этого совершенно другого мира. Унитаза не было.
Это было похоже на грубую шутку, на удар по лицу.
Любой человек, проходивший по их тоннелю, должен был оставлять свое дерьмо, как крыса. Но позднее я обнаружил узкие пропыленные уборные, которые они построили для смертных рабов, чтобы они не пачкали магистраль. Испытываешь какой-то черный позор, когда чувствуешь такую безнадежность. Наконец я привязал и накормил коня; Демиздор предусмотрела все нужды.
Я лег спать. Не на одно из любовных лож, откровенных и бесстыдных, а на покрытый паутиной пол, завернувшись в свой плащ.
Сон захватил меня внезапно и был глубоким, но не приятным. Ибо с приходом сна картины на стенах ожили…
Надо мной стояла женщина. У нее были крылья из света, и она была одета в свет; лицо ее было подобно звезде. Она коснулась меня ногой. Я не мог ни подняться, ни пошевелить конечностями.
— Вазкор, человек, волшебник, воин, Черный Волк, — сказала она. — Повелитель войны, король, глупец, мертвец, производитель сына. Вазкор, сын Вазкора. Кто твоя мать?
В моем сне я принял ее за духа, и волосы зашевелились у меня на шее, как будто там ползали муравьи.
Потом я бродил в запутанном лабиринте из белого мрамора, пытаясь добраться до тарелки с фруктами, поставленной для меня в центре. Божественная раса заперла меня в лабиринте для развлечения, чтобы посмотреть, насколько сообразительным может быть низшее человеческое существо. Я слышал их смех и как они заключают пари на мой счет. Когда я выбирал неправильный поворот, женский голос резко кричал: «Нет, Вазкор, не туда». (В Эшкореке я видел подобное времяпрепровождение золотых и серебряных масок. Они помещали мышь в миниатюрный лабиринт и наблюдали, как она мечется туда-сюда в поисках пищи. Если она находила блюдо, они ее награждали и превращали в любимчика. Некоторые создания погибали от голода, не решив задачу.) Один раз в этом сне я летал. Воздух надо мной был сумеречно голубым, и я отбрасывал черную тень на равнину, лежавшую внизу. Впереди меня белым голубем порхала женщина. Я поймал ее за волосы, и это оказалась Демиздор, в руке у нее был кинжал. Я сказал ей: «Мы солнце наших достижений, не больше и не меньше». — А она сказала мне: «Вазкор, ты смертный человек». — И она вонзила кинжал в мой мозг по рукоятку.
Боли не было, только ослепительный свет и слепота; а потом ощущение ледяной воды, а в воде — миллионы ножей.
Я вскочил, мокрый от собственного холодного пота.
Я думал: неужели так должно быть, что я — поле битвы для них, моего отца и моей матери? Он сделал ей меня, и она наслала на него какое-то проклятье, и он умер, и они будут разыгрывать эту пьесу вечно?
Потом я некоторое время лекал без сна, не в силах подняться и продолжать путь. Когда я снопа заснул, пришли другие сны. Мне предстояло привыкнуть к ним в этом путешествии.
Красота тоннеля становилась монотонной; он не менялся.
Обычно после многочасовой скачки я искал изысканную комнату для отдыха, чтобы поспать. Каждый раз мне приходилось собираться с мужеством, чтобы встретить сны. Духи как будто слетались поиздеваться надо мной. Но в конце концов даже этот мелкий кошмар потерял остроту. Я проснулся невредимым и совершенно очнулся; никакие фантомы не преследовали меня. Моим врагом был мой собственный мозг и темное происхождение, ничего больше.
Иногда апартаменты в тоннеле достигали вершин фантазии. Одна стоянка была отделана всеми оттенками красного цвета: потолок из земляничного стекла, мебель раскрашена лампами красной меди, и даже блюдо полированных гранатов, вырезанных так, что они напоминали сливы, но почему-то я никогда не пытался унести их. Были другие комнаты, подобные этой, все в зеленых или черных тонах, — все были просто кладами для воров, но их никогда не грабили.
Были также изящные пикантные сюрпризы. Маленькая серебряная арфа, оставленная лежать на ложе, как будто ее положили мгновение назад, и еще через мгновение хозяйка — это была женская арфа — вернется и возьмет ее снова. Или игровая доска, как для «Замков», только фигуры были из золота и эмали и стояли на своих клетках; игра останется навеки незаконченной.
На восьмой день сны начали иссякать; вернее, у меня был сон пробуждения, который относился к моей прежней жизни и людям, которые населяли ее.
Этот сон был подобен погоне, которая настигла меня теперь, когда я был один, и у меня было время вспоминать. Действия человека, кажется, всегда преследует чувства вины, разочарования и меланхолии. Всегда есть что то, вспомнив о чем, говоришь: если бы не… я бы… или если бы… я бы не…
О другой погоне я получил предупреждение на десятую ночь.
Я считал время в днях и ночах, хотя не мог видеть их смену, придерживаясь первоначальной оценки прошедших часов. Племена считают по солнцу и луне, положению звезд и теням; в городах есть другие способы, большие железные механизмы, часы с маятниками и водяные часы. Таким образом я научился двум способам: старому инстинкту, полученному мной в крарле, и средствам измерения в Эшкореке. В тоннеле все, что находилось под рукой, становилось средством измерения времени: продолжительность горения свечи или факела; часы желудка, голода и жажды, сон. Когда я выйду на поверхность, я ненамного ошибусь, по моим расчетам…
В ту десятую «ночь», спешившись, чтобы напоить коня из плоского сосуда, который дала Демиздор, я услышал позади себя звук где-то в дальнем конце магистрали. Это было едва различимое постукивание, чуть больше, чем вибрация, беспрепятственно передаваемое через каменную дорогу, стены и полированный свод: копыта несущихся галопом лошадей.
Мой собственный конь не устал; он до этого момента шел легким шагом.
Я дал ему напиться, потом вскочил в седло и пустил его шагом. Вскоре, когда он размял ноги, я слегка хлопнул его по боку, в более сильном поторапливании эшкирского зверя не было нужды, и он рванулся вперед, как будто был рад движению.
Мне пришлось положиться на удачу, если она у меня была, что не произойдет внезапного проседания дороги и не встретится никакого другого препятствия. До сих пор дорога шла в основном прямо и всегда была чистой, факт, который люди позади меня, казалось, сочли как само собой разумеющееся, судя по скорости их движения. В любом случае, мне нужны были крылья, потому что они отставали всего на один день пути или даже меньше. Сны и воспоминания слетели с меня.
Путешествие приняло более естественные, однако не менее зловещие границы, и у меня, во всяком случае, не было запаса времени на сон в следующую «ночь»— это было очевидно.
Ибо погоня началась.
Глава 2
Мой конь был здоров; как бык. Он пронес меня через десятую ночь со скоростью копья; на десятый день после того, как я дал ему и себе отдохнуть пару часов, он снова пустился в полет, как будто для него было делом чести, чтобы я ушел от погони. И в самом деле, на одиннадцатую ночь, последнюю в тоннеле, когда глаза у меня слипались, а голова кружилась от недостатка сна, я начал думать, что моя городская жена, дитя волшебного рода, наложила на коня волшебное заклинание, чтобы он мог лететь без устали.
Мой последний факел догорел в предыдущий «день», и я присвоил золотую лампу из одной комнаты отдыха и зажег ее. Мне не хотелось использовать их оснащение, но у меня не было выхода.
Приблизительно в полночь, по моим подсчетам, я спешился, встал на колени и приложил ухо к мостовой. Вибрации от копыт не было; без сомнения, охотники отдыхали ночью. Я поспал три часа, соблюдая обычную предосторожность и положив сбоку железную фляжку с водой; нужно быть при смерти, чтобы не поворачиваться во сне примерно через час, и твердый предмет будил меня каждый раз, и каждый раз получал крепкое ругательство, но без него я не проснулся бы, пока собаки не схватили бы меня за горло. Проснувшись и все еще не слыша шума, я пару часов шел рядом с конем, не садясь на него, чтобы сохранить его силы. Я не собирался расставаться с ним даже в конце тоннеля.
Если у тоннеля был конец. Может быть, он был заколдован и не имел конца?
Потом лампа затрепетала и внезапно погасла.
Воздух испортился; у него был кислый запах. Конь дернул головой и захрапел, а у меня перехватило дыхание. Я подумал: теперь я задохнусь в темноте — прекрасный исход моего побега. Но оказалось, что я не в темноте. Когда глаза привыкли к темноте без лампы, я смог различить впереди кучу камня, и сквозь нее шел серый луч, который, хоть и очень слабо, но указывал на внешний мир.
Мы осторожно пробирались через эти дебри — у меня было впечатление, что огромный кусок крыши обвалился здесь в результате сотрясения земли. Это был единственный удар по тоннелю. До тряски там была широкая лестница и, возможно, еще одна арка таких же размеров, что и первая, чтобы унизить человека. Сейчас же был только камень и выход между разбитыми глыбами. Скоро я дышал воздухом мира, и запах этого воздуха был ароматным, как цветы. Конь встряхнул гривой и оттолкнулся от земли копытами.
Тоннель выходил на дно долины, которая лежала между видневшимися вдали пологими холмами, черно-зелеными в предрассветный час. Выход смотрел на юг — слева солнце поднимало голубую вуаль тумана, это было солнце самого начала весны, у которого, казалось, нет тепла и энергии, но оно все-таки очищало землю светом.
Солнце. Как и воздух, оно было лучшим из всех солнц, которые когда-либо вставали над землей. Мне хотелось кричать от чистой радости, что я снова наверху.
Я посмотрел назад; горы таяли далеко на севере и западе, их подножия были скрыты туманом, а вершины блестели в лучах восхода, как острова в небе.
Я сел в седло, и конь рванулся галопом на юго-восток. Относительно направления у меня было только два соображения. Во-первых, преследователи могли решить, что я отправлюсь назад на восток, север и даже запад, на старые маршруты племен, чтобы затеряться среди своего народа. Во-вторых, самый короткий путь к морю лежал на юго-восток. Море было явлением, которое сам я никогда в глаза не видел, но, по сказкам, оно казалось последней и окончательной точкой судьбы-пути. Край океана, край земли, край бездны. Кто бы решил, что преследуемый волк побежит в ту сторону? Свежий воздух опьянил меня оптимизмом. Продукты у меня кончились три дня назад; я поднял камни с дороги и использовал пояс в качестве рогатки, чтобы добыть себе зайца на обед, трюк, которому я научился еще в мальчишестве. Теперь, когда я выбрался из тоннеля и местность шла на подъем, я постоянно следил за дорогой позади меня. Не увидев признаков преследования в течение дня, ночью я развел костер во впадине между низкими холмами, где росли молодые дубы, и зажарил зайца, в то время, как конь весело щипал весеннюю траву. Между деревьями был даже пруд для питья. Эти обычные вещи были царским даром после скупого великолепия подземной дороги.
Я снова пустился в путь до рассвета. Выиграв время, я не собирался терять его снова.
Местность была по большей части холмистой, хотя к востоку лежала плоская, туманная равнина, блестевшая бесчисленными зеркалами зеленой воды, так что временами казалось, что куски неба упали среди зарослей ивняка; край какого-то болота, которое я, к своей радости, миновал.
На вторую ночь мне встретилась пещера. Я спал так удобно, что потерял несколько часов езды.
В тот день дорога резко пошла вверх. Местность была неровная, покрытая травой и редким лесом из елей, сосен и дубов. Местами возвышались скалы, увитые плющом, и то тут, то там мелькали высокие белые холмы известняка, старые карьеры, уже давно заброшенные и обрызганные ранними желтыми полевыми цветами.
Поднявшись достаточно высоко, я несколько минут постоял среди деревьев, оглядывая местность внизу и позади себя. На севере шел дождь, скрывая из виду дальние горы. Вскоре между стеной дождя и солнечным светом я различил группу темных пятнышек. Это была погоня.
Они были уже меньше, чем в одном дне пути от меня, и двигались в моем направлении. Возможно, они видели меня на фоне горизонта или заметили следы копыт на более мягкой почве пограничных с болотом склонов. Я с горькой иронией вспомнил, как я сам взял след эшкирских поработителей через горы прошлой весной, ориентируясь по их следам и отпечаткам копыт их лошадей.
Я разделил зайца на части накануне, но сейчас не стал есть сегодняшнюю порцию, а продолжал скакать дальше. С восходом луны я спешился, чтобы дать коню отдохнуть, но продолжал идти вперед, ведя его на поводу. Я принимал меры предосторожности с тех пор, как рассмотрел погоню, прячась между деревьями или крадучись пробираясь в тени холмов. Когда погоня была так близка, я больше нуждался и стратегии, нежели в скорости.
В конечном итоге я пришел к мысли, что мне придется расстаться с моим конем. Старейшая уловка преследуемого — спешиться и пустить коня вперед, чтобы сбить с толку тех, кто идет по следу, однако это нелегкий шаг. Когда конь уходит, он уходит навсегда, и ты остаешься пешим, наполовину медленнее продвигаешься и становишься вдвое более уязвимым, чем прежде. Но ты не можешь приказать своей лошади не оставлять после себя навоз или не делать копытами вмятин в грязи, и если ты не хочешь, чтобы он пал мертвым, задохнувшись от бега, ты можешь заставить его гнаться только до определенного предела.
У погони был умный проводник; я пришел к этому выводу логическим путем. Он хорошо читал лошадиные следы. Наступил пятый рассвет, и я увидел всадников, собравшихся в узкой зеленой лощине под холмами. Их было только девять или десять. Один из них, проводник, стоял на коленях среди каких-то камней и исследовал место, где я позволил себе часовой сон. Это положило конец моим сомнениям. Они настигали меня быстро, проводник был проницательный, они предполагали, что я буду скакать пока не свалюсь с седла от смертельной усталости. Таким образом, я должен пустить коня бежать одного и надеяться тем самым обмануть их.
До полудня я вел коня на поводу. У зеленых холмов были рваные меловые вершины; путь между ними был достаточно ровный, коню не будет трудно бежать. Ветер дул с севера, по крайней мере ему не придется спорить с ним. Я дал ему есть, пока мы шли, и снял сбрую, нагрузил мешки у седла камнями, чтобы глубина его следов как можно меньше отличалась от прежней и не показала проводнику, что он без всадника. Я повесил фляжку с водой на шею и развернул коня на восток. Я надеялся, что он не влетит в коварную трясину, а будет держаться по краю. В нем был еще огромный запас скорости, а эшкирские кони любят бег. Я хлестнул его своим поясом, чтобы заставить бежать. Грубое и неблагодарное прощание с хорошим конем, но ничего нельзя было поделать. Он ринулся вперед, из-под копыт полетела трава, и вскоре он исчез за зелеными грядами гор, над которыми ветер гнал черные и белые тучи.
Я надеялся, что земля здесь достаточно твердая и не выдаст мой собственный след. Я повернул на юг, неся сбрую с собой, чтобы не оставлять ключа к разгадке, и пустился ритмичным бегом, которому мальчиков обучают в крарле. Если у тебя крепкие ноги и здоровые легкие, ты можешь сохранять эту скорость довольно долго и покрыть приличное расстояние.
Потом все мои старания пошли насмарку.
Ветер расколол небо. Вспыхнула белая молния, и дождь хлынул серой простыней. Еще три вспышки, и меня поглотила стена воды.
Теперь случится следующее: дождь смоет обманчивые следы коня-приманки; к тому же он образует грязь, которая, если потоп кончится танк же внезапно, как начался, засохнет с превосходными отпечатками моих собственных следов. Тем временем я, продираясь вслепую сквозь мокрую стену, оставлю столько любезных знаков своего продвижения, сколько есть вокруг невидимых кустов и веток, на которые я наткнусь и обломаю. Существовала еще одна приятная возможность. Некоторые лошади не хотят бежать в бурю. Может быть, мой эшкирский конь замрет на месте или рванет назад по тому пути, что я послал его, и с пустым седлом влетит прямо в гущу моих преследователей.
Я стоял под разрываемым молниями дождем и заклинал себя думать дальше. Мне казалось, что следует добраться до ближайшего укромного места и тем самым оставить как можно меньше сигнальных знаков. Конь, если, несмотря на мои сомнения, он продолжает двигаться вперед, оставит метки для проводника. И, что бы ни случилось, им не придет в голову, что я прячусь у обочины. Они решат, что я упорно продвигаюсь вперед.
Я поднялся по соседнему склону к естественной башне из известняка на вершине. Здесь, между двумя пористыми отрогами, в черной клейкой грязи я приготовился переждать бурю.
Ждать предстояло долго-долго.
Гроза бушевала на холмах, иногда бросаясь в сторону, потом снова возвращаясь. Дождь и ветер не утихали. Должно быть, прошло четыре часа, и я начал ругать себя; я должен был предвидеть плохую погоду, было предостаточно признаков того, что я должен был сохранить лошадь, должен был бежать на юг, рассчитывая на то, что дождь запутает мои следы. Короче говоря, я должен был сделать все, чего я не сделал.
Вскоре на нижний склон вылетели пять всадников, направляясь на юго-восток.
Очевидно, поисковая партия разделилась, так как они не были уверены, в каком направлении я двигаюсь.
Все они были люди Кортиса. Даже сквозь дождь я различил их черные одежды, их серебряные лица-черепа с черными стеклянными глазами. Только командиры Кортиса Феникса Джавховора носили униформу гвардии моего отца. Все еще жаждут возмездия?
Я гадал, как далеко они уйдут, прежде чем встретят мою лошадь или вернутся назад в укрытие. Я также гадал, куда направились другие четверо или пятеро, и есть ли среди них люди Эррана, хотя я не представлял больше интереса для Эррана и он не очень сильно заботился о мести, существовал еще вопрос его научных философских экспериментов с моей плотью. Возможно, он предложил за меня вознаграждение, и обнищавшие командиры Кортиса скакали за ним. Немарль тоже мог послать людей. Однако я заметил только десять человек. Немного за шкуру Черного Волка, сына Черного Волка Эзланна. Возможно, где-то были и другие группы, которых я еще не видел. Догадка омрачила меня, я рассердился на себя, на свое положение и недостаток удачи.
Внезапно из дождя возникли еще три всадника, эти ехали медленно. Когда они поравнялись с моим укрытием, первый спешился, встал на колени в грязи и начал обследовать землю. Лошадь этого всадника-проводника, была меньше и коренастее, и он был без маски. Темный раб. Два командира в капюшонах показали мне свои черно-серебряные головы-черепа; затем один из них рассеянно протянул руку, чтобы стряхнуть дождинки с пучка травы на склоне. Это был бессмысленный женственный жест изящной руки в перчатке с тонким запястьем; я узнал его — родственник Демиздор, Орек.
— Ну, — обратился второй к рабу, — что ты разглядел?
Раб что-то пробормотал на неестественном городском языке.
Этот командир сказал:
— Мы потеряли его, Орек, если только удача нам не улыбнется.
Орек яростно развернулся в седле.
— Нет, клянусь душой. Мы найдем его. Ах, почему Повелитель Кортис не дал нам бронзовых?
— Он считал это напрасным усилием. Он не хотел посылать войска на поимку волчьего пса Эррана.
Орек ударил себя кулаком по бедру — жест, характерный для девиц или девоподобных мужчин, предполагающий изобразить силу характера.
— Эрран не получит его, когда мы его схватим, нет, клянусь золотой шлюхой.
Потом его голос дрогнул как у мальчика, как будто он заплакал. Эго удивило меня. Я подумал: неужели Орек даже плачет, когда сердится? Прежде чем я смог ответить на этот вопрос, он немилосердно хлестнул свою лошадь плетью с серебряным наконечником, она рванулась вперед и прочь — в дождь, за остальными.
И в следующий момент в игру вступил абсурд.
Оставшийся серебряный командир спешился и повел лошадь по склону в направлении моего убежища, обращаясь через плечо к рабу:
— С меня хватило купанья, парень, я за то, чтобы переждать здесь, пока утихнет гроза. Поезжай и скажи Зренну, где я. Скажи ему, что они будут скакать вслепую до полуночи. Мы не найдем следов, пока не прекратится этот ливень.
Проводник сел на свою лошадь и поскакал на север, где, вероятно, вела поиски вторая часть группы. Серебряный командир продолжал подниматься по холму в моем направлении.
С меня было довольно сидения в луже, и я был сыт погоней.
Я быстро вынул из ножен украденный мной у бронзовой маски меч, подождал, пока серебряный обойдет вокруг первого отрога, а потом поднялся и рассек его насквозь от груди до спины.
Его остекленевшее ошеломление было видно даже через маску и запотевшие стекла. Я стянул с него маску, и дождь заплясал на его зрачках. Лошадь, привычная к грозе и бурным сценам, стояла спокойно, глядя на меня с безразличием. Я посмотрел на мокрые черные одежды мертвого, его маску, его лошадь, и подумал: почему бы и нет?
Четверть часа спустя вниз по склону ехал серебряный командир, в маске, в перчатках, с опущенным капюшоном, оставив полуодетый труп в меловой грязи на вершине холма.
Командир не успел отъехать очень далеко, когда с севера подъехали двое, приветствуя его криками и новостями.
— Зренн отправился на юг с семеркой Немарля и рабом. Он считает, что Вазкор пошел в том направлении, и Зренн собирается искать по кольцу и поймать его между двумя группами.
— Вот как? — сказал серебряный командир.
Двое всадников подскакали к нему, кутаясь от дождя. Если бы они знали, как близки они к сухой пыли, они смаковали бы каждую каплю. Серебряный командир наклонился к ближайшему из них и ударил ножом между ребрами. Когда он перевернулся, его сосед, выругавшись, схватился за свой меч. Но недостаточно быстро. Уже окровавленный меч командира вонзился ему в шею, прервав ругательство, его намерение и жизнь.
Этот серебряный командир, совершенно очевидный выродок и сумасшедший, развернул свою лошадь и помчался на юго-восток, и дождь на ходу смывал кровь с его оружия.
Мы видим, что видим. Если кажется, то так оно и есть.
Скоро я встретил еще троих серебряных. Гроза наконец ослабевала, проносясь стихающими порывами. Дождь поредел, и стало видно темное пурпурное небо с медным молотообразным пятном в том месте, где должно было закатиться солнце. Под нависшей скалой трое выкручивали свои мокрые плащи, и говорили о Зренне и семерых командирах Немарля, и о нехватке бронзовых воинов, и, заметив меня, приветствовали и скоро лежали в траве, один — без головы.
Из преследуемого я превратился в охотника, и это мне нравилось.
Эти люди, которые презрительно смеялись надо мной, когда я корчился в Эшкореке, теперь окончили свои поиски на лезвии моего оружия. Мой конец, если бы они поймали меня, не был бы таким деликатным. Я не старался скрыть их трупы от проводника и команды. Найдя своих мертвых, живые должно быть, вообразили, что по юго-восточным холмам гуляет черная магия.
Из отрывков их разговора до того, как я убил их, я узнал об их численности и стратегии.
Было восемнадцать серебряных, из них семеро от Немарля, и они искали меня прочесывая местность. Это было странное число. Если они действительно хотели заполучить меня, то почему послали так мало людей; если я так мало стою, зачем вообще возиться со мной? Как и раньше, казалось, что это была личная вражда. Я считал, что Демиздор могла сплотить своих родственников и послать по моему следу, когда ее горькая любовь опять обернулась ненавистью. Это, несомненно, объяснило бы малое число людей Кортиса и недостаточное количество, но решимость людей Немарля, потому что в городе, конечно, было несколько влюбленных в мою белокурую жену, готовых быть у нее на побегушках.
Что касается их плана — некоторые поехали вперед, теперь после моей с ними встречи их было несколько меньше; некоторые ездили по кольцу, описывая круги в надежде найти меня. Гроза разметала погоню, и волк напал на стаю сзади.
Опустилась черная ночь без звезд, смытых дождем.
Болото скрылось из виду, оставшись на востоке; холмы сливались в нагорье, покрытое серым известняковым торфом и стелющимися деревьями.
Мое тело казалось пустым от недостатка сна, но у меня был мощный стимул для продолжения движения, и было бы ложью сказать, что я не испытывал острой радости, убивая моих врагов. В действительности я с нетерпением ожидал новой встречи с ними, жаждал крови, снова превратившись в разбойного воина с хорошим запасом ярости. Я слишком долго был рабом и трусом с утонченными манерами в Эшкореке, и тонкий слой позолоты быстро стирался.
Наконец я увидел впереди красное свечение на фоне темноты.
В древней каменоломне примерно в восьми футах внизу горел костер, и вокруг него сидело семь человек. Двое были черепоголовые, а остальные пятеро в истрепанных серых и шафрановых ливреях, которые, как я помнил, носили люди Немарля. Раб-проводник тоже был с ними и жарил на вертеле пару плохо освежеванных зайцев. Мне было любопытно, как они будут есть, эти члены двора двух Джавховоров, которые, в отличие от Эррана, продолжали делать вид, что у них нет желудков. Но мне не пришлось узнать, потому что один из черепоголовых командиров повернулся ко мне, разглядел мой наряд и коня и сказал:
— Ну, Скор, мы прекратили поиски на сегодня. Ты не встретился со Зренном, Ореком и другими, гоняющимися за своими собственными хвостами в темноте?
Значит, отсутствовали кузены Демиздор с двумя из людей Немарля. Всех остальных я оприходовал, за исключением них в каменоломне.
— Нет, — сказал я, улыбаясь под маской, поддаваясь чувству жестокою насилия.
Семь человек, которых предстоит убить. Я не сомневался, что сделаю это. Даже если бы они ранили меня, мои раны зажили бы. Они были подобны младенцам, оставленным в траве на пути льва.
— Нет? Это короткий ответ для Скора, — заметил кто то. — Как, никакой воркотни по поводу бури, скачки и охоты на волка, когда волка нет нигде?
— О, волк есть, — сказал я.
И я направил коня прямо через край карьера и через костер свалив этого человека, развернувшись и наклонившись, чтобы сразить еще троих, прежде чем они поняли, какой демон гуляет среди них.
Темный раб откатился в сторону. Я схватил его вертел с насаженными на него зайцами и вонзил его в темя другого черепоголового, когда он вскочил, чтобы броситься на меня.
Тут кто-то подбил ноги лошади, она рухнула, и я вместе с ней. Человек Немарля обрушился на меня; я изогнулся, и его меч, не попав в сердце, приколол мое правое плечо к земле. Я рванулся вверх на всю его длину с криком боли и ярости и изо всей силы ударил нападавшего кулаком в челюсть; когда его голова опрокинулась, я вонзил нож в его горло левой рукой.
Он замертво упал на меня. Я выбрался из-под него и вытащил меч из своего плеча. Остались только раб и я. Последний черепоголовый карабкался из каменоломни, призывая Зренна (а может быть, свою мать, трудно было понять). Я пожалел, что нет стрелы или копья, чтобы снять его, нож так далеко не полетит.
Но мне не потребовалась стрела. Теперь, когда в этом не было нужды, я почувствовал в себе оружие, как это случилось в палатке Эттука.
Но сейчас было не совсем так. В тот раз энергия использовала меня как проводник, чтобы вырваться в мир. А сейчас казалось, что я могу управлять ею, обуздать, направлять и снова погасить, когда закончу свою операцию. Я стянул с головы серебряную маску-череп, бросил на землю и оттолкнул ногой в сторону.
Мне стало легко, и я едва почувствовал, как она вылетела из меня, эта колдовская сила, используя глаза как дверь.
Тонкий белый лучик света протянулся через каменоломню. Ревущий человек, метавшийся там, опустил руки, широко раскинул их как бы собираясь взлететь, упал среди разметанных углей костра и затих.
У меня кружилась голова, но я не чувствовал слабости; сдержал энергию, использовал ее и остановил. Это ободрило меня. Я обернулся и обнаружил, что Темный раб все еще стоит рядом со мной.
Его уродливое лицо не выражало страха, радости или сожаления по поводу смерти его хозяев от моей руки. Но он без слов пал ниц передо мной, зарывшись лицом в грязь и пепел. Потом, поднявшись, все еще молча, он поискал убийственный вертел, конец которого закрепился во лбу человека, сдернул наполовину недожаренного зайца и нырнул с ним в непроглядную ночь. Мне поклонялись, как богу, но и пренебрегали, как чем то бесполезным.
Два таких крепких напитка в одном бокале.
Из плеча сильно текла кровь. Я думал, рана заживет быстро и не обращал внимания. Я оказался очень самонадеянным. После этого я мало что помню из событий последующих нескольких дней.
Моя игра с силой белого света стоила мне кое-чего в конечном итоге.
Моя рана затягивалась медленно и кровоточила. Несмотря на свою измученность, я, должно быть, шатаясь, пробрел мили, забыв о лошадях и о том, что еще четыре охотника идут по моему следу.
Каким-то образом я ускользнул от преследования, или мои безумные пьяные шатания увели меня в сторону.
Я думаю, что двигался главным образом на восток. В одном месте я брел над рекой по каменному мосту, более древнему, чем деревья, что росли вокруг. В этом состоянии отупения я потерял около четырех дней и окончательно пришел в себя, лежа у какою-то пруда, куда я приполз напиться как больной медведь. Рана моя затянулась, и с ее заживлением прошло мое тупоголовое оцепенение. Воздух пах незнакомо, его непривычный аромат широко разливался вокруг, и вода в пруду была соленая.
Я пробормотал себе, что никогда больше не должен убивать с помощью белой энергии, взращенной в мозгу. Это звучало как бред лунатика в лесу. Я сам почти не верил в реальность своих слов, и осознание действительности возвращалось ко мне медленно, по частям.
Глава 3
В тот вечер я встретил черную ведьму с рыжим котом, которая гуляла по мысу над морем.
Я вышел к морю неожиданно, но море всегда — неожиданность для того, кто никогда прежде не знал его. Сначала думаешь, что это земля или небо, или легкий туман, потом понимаешь, что это безбрежная лазурная масса воды лежит, как дракон, в последних лучах солнца, и дышит, и наползает на берег. Море казалось безумным видением, явившимся завершением моих путаных блужданий. Когда я увидел девушку, она тоже была как неясное видение или игра моего воображения.
Поразительная девчонка, черная как уголь, с черной атласной гривой, явно рожденная среди черных болотных племен. Только вблизи можно было разглядеть, что в ней есть смешанная кровь, потому что на этом тонком эбонитовом лице ослепительно горели светлые глаза, как серо голубое море, что плескалось позади нее.
На ней было темное прямое платье, простая одежда женщин крарлов, и браслет из зеленоватых гладких камней, а в ушах золотые серьги. Вокруг шеи было нечто, что я принял за оранжево-красный меховой капюшон, но это был кот с горящими глазами.
Их головы разом поднялись, когда они увидели меня, а глаза одинаково вспыхнули, что заставило меня улыбнуться.
— Что ж, — сказала она, — я призвала тебя, и ты пришел. Ты видение, мужчина или дух?
— Мужчина, — сказал я. — Доказать это тебе?
Тогда она тоже улыбнулась, другой, женской улыбкой, и отвернула лицо.
У нее был точеный профиль с орлиным носим, почти плоские скулы, рот у нее был полный, изгиб нижней губы напоминал сливу, но цвет губ был темно красный.
— Ты слишком высокий, — сказала она, — и слишком белый, но все-таки красивый. Возможно, я лягу с тобой, но не сейчас.
— Девушка, — сказал я, — тебе не следует играть в игры с мужчиной, когда ты одна и никого нет рядом, чтобы позвать на помощь.
— О, я не одна. Я могу привлечь духов себе на помощь в случае необходимости. Я колдунья, я Уасти.
Это имя моментально меня остановило, хотя я с удовольствием рассчитывал на другие вещи, потому что обычно, когда женщина говорит «возможно», означает «конечно»и «не сейчас» означает «почему ты медлишь?».
— Уасти? — глупо повторил я.
Хотя она произнесла свое имя иначе, тверже и короче, это было имя эзланской кошки-богини, моей суки-матери.
— Так меня называют, — сказала черная девушка. — Я колдунья и целительница, а женщин, которые учатся искусству врачевания у жрецов моего народа, называют Уасти. Таков обычай. Мой кот — тоже знак моего призвания. — Уасти — городское имя, — сказал я все еще тупо, — а кошка — символ тамошней мертвой богини.
— Возможно. В нашем языке много странных слов, заимствованных из Древних Золотых Книг жрецов, так говорят. Уасти — одно из них, означающее врачевание и мудрость, и его символ — кот, потому что кто ж не знает, как мудр кот? Не правда ли, любимый? — добавила она, обращаясь к злобной рыжей твари, лежавшей вокруг ее шеи.
Та ответила таким трубным ревом, которому можно было дать множество определений, но мудрость подходила меньше всего.
— Однако, — добавила моя колдунья, — у меня есть тайное имя, которым ты можешь пользоваться. Это имя — Хвенит.
И тут я вдруг осознал, что она говорит на языке, которого я никогда в жизни не слышал, — и тем не менее, я понимал ее и мог говорить с ней на этом языке.
Я замер на месте.
Я бессознательно освоил язык города, заслугу за эту способность я с детским послушанием приписал своему отцу. Но теперешней ситуации я не мог найти объяснения. Я изумлялся этому, и мурашки бегали у меня по шее. Каждое новое откровение Силы — убивающий свет, мои заживающие раны без шрамов, дар владения языками — все это потрясло меня, но недостаточно сильно. Сейчас я почти обезумел, боясь того, что таилось во мне. Казалось, с младенчества я постепенно превращался в какого-то жителя мифов. — Хвенит, — закричал я, — ты ведьма и можешь призвать демонов. Зови скорее, или я овладею тобой здесь и сейчас.
Ее светлые глаза превратились в сверкающие ножи, и она обнажила зубы.
— Не думай, что я не могу, — крикнула она, — но кот выцарапает тебе глаза раньше, чем мне понадобится магия.
— Покажи мне свое колдовство, — сказал я, кидаясь к ней. — Я тоже колдун. Подчини меня.
Она увернулась от меня, а рыжий кот пробороздил мне руку своей лапой с кинжалами. Почему-то я был уверен, что смогу заставить эти царапины затянуться быстрее, чем большие и малые раны до этого. Я протянул свою руку Хвенит-Уасти так, чтобы она видела кровь и могла наблюдать. Сам я не наблюдал за царапинами, я пристально смотрел на лицо девушки.
Вскоре она сказала тонким слабым голосом:
— Однажды я видела, атак это делал жрец, когда он был на месте Книги.
Я не умею этого делать. Если ты врачеватель, ты не причинишь мне зла.
— Не будь так уверена, крошка-колдунья.
— Лучше бы я не призывала тебя, — сказала она, суетясь как осенняя оса. — Ты слишком большой и чересчур умный. Мне надо было оставить тебя в покое.
— Так и следовало сделать. Зачем ты призывала меня? И неужели ты думаешь, что у такого сильного волшебника, каким оказался я, нет своей воли, и он должен появляться по щелчку твоих пальцев цвета черного нефрита?
— Ну и что, — сказала она хитро, немножко приходя в себя, — ведь ты здесь.
С этим она повернулась и побежала прочь, оглянувшись один раз, чтобы посмотреть, иду ли я вслед за ней. Когда она увидела, что я не двинулся с места, она приостановилась.
— Иди, — крикнула она. — Исполни со мной Летний Танец. Иди, Мардрак; догони меня, и я впущу тебя в свой дом.
И она побежала по краю мыса сквозь коричневые сумерки, а кот вокруг ее шеи завывал, как бешеный призрак.
Ее деревня лежала в полумиле от мыса в густой луговине на вершине горы, которая скатывалась вниз к пляжу, покрытому галькой вперемешку с морским песком. Другие горы в этой цепи возвышались над побережьем слева и справа. Высокие травы шелестели на ветру, и море стонало, когда приливная волна стаскивала его с берега, а потом тянула назад.
Деревня была маленькая — около двадцати или двадцати пяти глинобитных домиков. Иссиня-черные козы бродили в загородках или проскакивали через забор наружу. Красные костры разгорались в солнечном вечернем воздухе. Очевидно, крарл Хвенит-Уасти больше не кочевал подобно другим племенам — красным, желтым или черным — и я раздумывал, какие особые невидимые приманки подвигнули их пустить здесь корни. Может быть, им особое удовольствие доставляла жареная рыба?
Она позволила мне подойти к ней, когда показался в виду родной дом, но я не гнался за ней, просто позволял ей нести себя, догадавшись, что она направляется к родному очагу. Моя краткая вспышка сексуального аппетита давно угасла. Я довольно долго ничего не ел, а также не спал с удобствами и вообще не имел крова много дней. Я забыл про четверых охотников и бойню, которую я устроил на холмах. Даже мои волшебные силы сразу показались банальными и не имеющими значения. Что же до девушки, в тот момент я мог поверить чему угодно, и, возможно, она действительно призвала меня колдовством. В конце концов, как она сказала, я ведь пришел сюда.
Я слышал рассказы о черном народе. Красные племена считали их примитивными; это было не так. Они, судя по их коже, когда-то пришли из более жарких краев, но это было давно. Если они помнили об этом, то молчали. Что касается их целителей и поклонения золотым книгам древней веры, в племенах говорили и об этом и тоже всякую чепуху, как любая болтовня от незнания.
Некоторые женщины находились на улице перед своими домами, занимаясь приготовлением вечерней пищи. Стройные и темными, как ночь, они не разинули рты, когда Хвенит ввела меня в деревню. Группа мужчин в нижнем конце деревни строила два новых домика, они прервали работу с наступлением сумерек и обсуждали свои дела. К ним обратилась Хвенит повелительным голосом:
— Где мой отец?
Мужчины взглянули, вежливо кивнули мне, как будто они видели меня много раз, и ближайший к нам ответил:
— Он пошел с Квефом.
При этих словах Хвенит тряхнула волосами, как будто это имя или сам факт раздражали ее.
— Иди за мной, — сказала она тоном повелительницы и пошла дальше, едва не сбив красивого черного малыша, который вежливо и предусмотрительно уступил ей дорогу.
Домик Хвенит-Уасти был последним и стоял немного в стороне от других.
У него была красивая дверь из отесанного камня, покрашенная в розовый и желтый цвет. Над дверью висела зажженная лампа из красной глины и нитка крошечных черных черепов грызунов. Около домика росло странное дерево, удивительная карликовая ель, которая в свете лампы казалась дымчато-голубой. Такие, наверное, древние короли выращивали в своих садах; я никогда раньше таких не видел.
— Так как я Уасти, у меня хороший дом и голубое дерево, которое выделяет его, — сказала Хвенит.
Лица мужчин и женщин в деревне были загадочными, но не враждебными, однако я заметил легкий оттенок любовной снисходительности по отношению к их целительнице. Может быть, особая дверь и дерево были игрушками для талантливого, не по летам развитого ребенка?
— Женщины принесут мне еду, а также и тебе, — сказала она, — так как они видят, что у меня гость. Входи, но не прикасайся к травам или моим инструментам.
Нырнув в дверь, я зевнул. Я обдумывал, чего она боялась — моей неуклюжести, невежества или того, что мои волшебные силы причинят какой-нибудь ущерб.
В доме было полу темно и тепло от уже зажженной жаровни. Всюду царил колдовской беспорядок. На полу лежали толстые ковры. Я сел на них и скоро растянулся, как ленивая собака на солнце. Сквозь дремоту у меня опять возникло желание притянуть ее к себе и уложить рядом с собой, но я даже не пошевелился. Я слышал ворчание моря в сгиб оковах, вдыхал дымный запах жаркого пламени и смешивающийся с дымом аромат женского тела, и мне не нужно было никакой другой магической формулы, чтобы навлечь сон. В эту ночь она будет со мной в полной безопасности. Возможно, такая безопасность ей и не по вкусу.
Глава 4
Я проснулся, когда солнце, поднимаясь над морем и горами, стало заливать светом дом, проникая через дверной проем. Этот бледный предутренний свет был для меня наподобие маяка опасности. Я сразу встрепенулся, вспомнил о погоне, убийствах и четверых, что жили мыслью схватить меня; они наверняка идут по следу и уже совсем недалеко.
Я сразу вскочил и ударился головой о чучело ящерицы, свисавшее с низкого потолка.
На жаровне нежно булькал медный горшок, распространяя ароматный запах трав. Хвенит и ее кота не было. Снаружи доносился крик чаек и слабое блеяние коз, но никаких других звуков. Потом в дверь вместе с солнцем вошла женщина, неся на плетеном подносе блюдо и чашку. Она вошла молча, но они вообще были молчаливый народ, однако с привлекательной наружностью, судя по всему. Незнакомка улыбнулась и поставила поднос с пищей на ковер передо мной.
— Я Хэдлин, — сообщила она мне. — Каким именем можно называть тебя?
С мыслью о погоне я ответил:
— Ваша колдунья называет меня Мардрак.
— Тогда и я буду, если ты не против, — сказала Хэдлин, добрая, чуткая и очень милая, как будто она догадывалась, что я в беде.
Имя Мардрак, конечно, вполне подходило. В основе значения его корня лежало слово, обозначающее слоновую или белую кость, а по структуре оно напоминало устаревшее понятие воина — черные люди отрицали войны и убийства. И позднее я узнал, что они никогда не убивали даже животных, за исключением случаев самозащиты. Их одежда была соткана из тростникового льна и вымененной шерсти, они не ели мяса и даже рыбы, столь обильно предлагаемой океаном. Как я потом узнал, пища на блюде представляла собой отбивную из бобов и каштанов, поджаренную на костре, по-своему вкусную, но поначалу она показалась мне странной. В чашке было козье молоко, хотя в разные сезоны они варили и пили также медовый напиток.
Я снова сел, чтобы поесть, поблагодарив женщину по имени Хэдлин. Она повернулась, чтобы уйти и проговорила на ходу:
— Пейюан через некоторое время придет навестить тебя.
— Кто такой Пейюан?
— Пейюан — наш вождь, отец Уасти. Он хочет узнать только, не может ли он помочь тебе.
— Ваш вождь великодушен, но мне надо идти. Больше всего он поможет мне, если позволит быстро уйти.
— Но ты можешь уйти, как только пожелаешь. Тебя никто не будет задерживать.
Я не хотел быть неблагодарным по отношению к этой красивой женщине с ласковыми манерами (я уже несколько отошел от воинских привычек, несмотря на прозвище, данное мне Хвенит). Не хотел я и ссориться с их вождем. Я сказал, что подожду его, хотя все нервные окончания в моем позвоночнике говорили, что мне не следует медлить.
Он не заставил себя ждать, я только успел поесть — они были мастера на такие интуитивные тонкости.
— Я Пейюан, — сказал он, не предваряя свое имя никакими высокими титулами.
Я встал, на сей раз осторожно, чтобы не задеть ящерицу, но он указал мне садиться и сел сам.
Пейюану было между сорока пятью и пятьюдесятью, его длинные волосы уже начали седеть, а его сильное тело с возрастом приобретало крепость кремня, а не дряблость, как бывает с тонким стареющим деревом. Он оперся на копье, больше символ, чем оружие, и он положил его между нами на ковры острием на запад в знак мира.
— Моя Хвенит привела тебя, — сказал он. — Она воображает, что вызвала тебя заклинаниями из земли. У нее есть такие причуды, но она умная врачевательница, тем не менее. Она также воображает, что у тебя есть какая-то магическая сила, но я не буду тебя спрашивать об этом, это твое бремя, не мое. Я только спрошу, раз ты скиталец, не можем ли мы оказать тебе какую-нибудь помощь на твоем пути?
— Мой вождь, — сказал я, — я благодарен за помощь, которую я уже получил. Я скажу так. Меня преследуют, и я должен уйти раньше, чем погоня придет сюда и причинит вред вашему крарлу и мне.
— Нам никакого вреда не будет, — спокойно сказал он. — Скажи мне, почему они охотятся за тобой?
— Старая вражда. Месть. У них счеты с моим отцом, и наказание перешло на меня.
Он посмотрел на копье между нами, потом в мое лицо. Его темные глаза — голубые были у матери Хвенит — всматривались в меня с серьезной сосредоточенностью, не невежливо, но основательно.
— Я расскажу тебе нечто странное, — сказал Пейюан. — Ты можешь отвечать или нет, как захочешь. Ты сильный и крепкий, ты боец, но на тебе нет ни одного шрама. Что то в тебе, то, как посажены твои глаза, напоминает мне другого человека, которого я видел когда-то, около двадцати лет назад. Женщину. Я опишу ее. Белая кожа без пятнышка, волосы, как лед. — А ее лицо? — спросил я, не сдержавшись.
Он сказал:
— Я никогда не видел ее лица. Она носила шайрин. Только ее глаза, светлые и очень блестящие, прозрачные, как спокойная вода. Однако, хотя я никогда не видел ее без маски, она была прекрасна. Это можно было почувствовать в каждом ее жесте, повороте головы, движении рук и ног, всего ее тела. Она обладала великой красотой.
— Значит, ты владел ею, — сказал я.
— Нет, мы не лежали вместе, — ответил он тихо. — Сейчас мне кажется странным, что тогда я ни разу не подумал о ней в таком смысле, я не желал ее.
— Это была моя мать, — сказал я, ощутив сухость в горле. — Она родила меня и бросила. Я никогда не знал ее, но я слышал о ней от того, кто знал ее. Она предала и убила моего отца, в этом я уверен.
— Правда? — спросил он. — Это очень странно. Она никогда не казалась мне женщиной, которая могла бы убить со злым умыслом. Много времени прошло. Возможно, я плохо помню. Она появилась среди нас, как потерянный ребенок. Мы тогда кочевали; я помню, мы думали, что большая кошка, рысь, идет за нами по болотам, но это была она. Однажды ночью она украла приношения, которые мы оставили для богов. Однако когда мы нашли ее и приняли к себе, она была замкнута и послушна. Одна женщина говорила, что она плакала, когда шла вместе с нами. Потом она начинала говорить сама с собой, имена и фразы на других языках. Но это прошло. Если она и была безумна, это была мания, посланная ей каким-то богом. Я также помню, как рассказывали, будто она говорила на языке, очень похожем на тот, что жрецы открыли нам прежде, чем крарлы разошлись по разным местам — на языке Золотых Книг. Это было сверхъестественно. Мы тогда совершали свой летний путь, направляясь к морю и одной из башен, где лежала спрятанная одна из этих Книг. В ту пору мой крарл приходил на то место каждый год — оно находится немного севернее этой деревни, около часа пути отсюда. Вождем был Квенекс. Он вынес Книгу, когда мы собрались у башни, и показал нам. Она, белая женщина, тоже положила свою руку на золото. Позднее, после Летнего Танца, когда был образован Круг Памяти, они пришла и нарушила Круг, решив, что мы в трансе или, может быть, умерли. Так она узнала, что страницы Книги пусты, что только через сопереживания и сон мы можем вспомнить прошлые страдания и ужас, те жестокие уроки, что были собраны там наряду с уроком Силы. Этого она не поняла. Ни нашего Круга, ни наших мотивов. Я сказал:
— Она украла у вас и, будучи вашей гостьей, прервала ваш священный ритуал. Эго похоже на нее. Сделала ли она что-нибудь доброе для вас?
Он улыбнулся мне.
— Разве мы любим только в ответ на добро?
— Любовь, — сказал я. — Если ты любил ее, ты любил Госпожу Смерть.
— Мою жизнь по меньшей мере, она спасла, — сказал он.
Он и в самом деле говорил о ней так, как будто любил ее, но без сожаления. Я подумал о голубоглазой белой женщине, с которой он спал и стал отцом Хвенит, и мне стало любопытно, не увидел ли он в ней тень моей богини-матери. Что касается меня, я запутался в этой истории, как рыба в сети. Казалось, она везде побывала прежде меня, моя ледяная колдунья-мать, Уастис.
Из-за этого я сидел перед Пейюаном, вождем черной деревни крарла, как камень с ушами, и слушал его рассказ о том, как она пришла туда и как ушла. Как вначале она появилась среди них подобно слабоумной сироте, у которой нет ни дома, ни родных, как она ушла от них в воду или воздух, подобно Жрице Таинства.
Книга была драгоценна для его племени, и он не говорил о ней много. В ней содержалось искреннее раскаяние богов в момент их падения, расы невиданного великолепия, волшебников, не знавших себе равных, правивших землями подобно императорам; умерших подобно муравьям, когда холм рухнул. Черные крарлы при помощи своего ритуала стремились перенять хоть какие-то знания старой расы и ее способности, искусство врачевания и внушения, отказавшись только от высокомерия и жестокости, которые были в них. Даже Круг, который крарл образовывал вокруг Книги, означал Время, колесо без начала и конца, звено, связывающее всех людей со всем, что было и что будет.
Когда белая колдунья нарушила Круг, Пейюан видел ее, как он сказал, особым зрением, хотя душа его в это время летала среди ветров. С тех пор он был уверен, что Мардра (ей дали это имя в крарле, так похожее на мое, что я даже вздрогнул) была одной из тех, кто уцелел из этой погибшей расы волшебников, но ее особые способности были утрачены или разрушены. И наследие славы и страха преследовало ее, отталкивало и заставляло совершать странные поступки.
Когда Круг распался, Пейюан и двое других, Фетлин и Вексл, поддались какому-то странному влечению следовать за ней. Они не могли объяснить своих действий. Это было как неотступная потребность менять место с изменением времени года, инстинкт кочевника, однако это было еще более непонятно. Они знали, что это пришло от их богов или от богов Мардры, и невозможно было сопротивляться этому. Но их это не особенно тревожило. У них есть такая поговорка: приходит час, и каждый человек должен приносить жертвы. Их час настал, и они были готовы. Пейюан помнил, как переживала из-за этого Мардра. Она почти пришла в отчаяние, когда заметила их, кричала, что они должны возвращаться, уйти, что она не отвечает за их жизни, которые они потеряют, если останутся. Но она не смогла отогнать их и, наконец, замолчала, опустив голову, как будто от отчаяния или стыда, и позволила им сопровождать ее.
К югу от башни лежал залив и белые руины пришедшего в упадок города погибшей расы из Книги. Именно к этим руинам она отправилась и вошла в них, а они шли следом.
Она явно что-то искала, эта женщина — вымученно, гордо и отчаянно искала какой-то след, какую-то надежду или, может быть, просто смерть.
— Иногда она была похожа на животное, — сказал Пейюан, — быстрая и оживленная, дрожащая от вида чего-то, чего люди никогда не видят. Иногда она шла, как маленькая девочка, как семилетняя дочка, которая просится на руки, потому что очень устала; и я напрягал все свои силы, чтобы не взять ее на руки. Потом внезапно проявлялась колдовская сила, величие. Она двигалась сквозь тени, как белое копье, ее волосы были перевиты золотом, а тело окутано золотой чешуйчатой кисеей, хотя на ней было простое платье, которые носят женщины крарлов, и никаких украшений.
Она не нашла то, что искала, хотя он рассказал мне об опасностях, о дрожании земли и, наконец, о драконе, от которого, по его словам, она спасла его благодаря мужеству, колдовству и знакомству с богами. Правда, сначала зверь сразил его ударом из ударов. Но когда он был убит, Пейюан поднялся живой явно к восхищенному удивлению этой неисправимой колдуньи. Она дотронулась до его плеча, как будто желая убедиться, что он настоящий. Видя радость в ее глазах и чувствуя радость в ее прикосновении, когда она убедилась, что он здоровый, он крепко обнял ее.
— От нее шел аромат, — сказал он, — чистое зеленое благоухание, как от весенних листьев, или запах утра на холмах. Эго были не духи, не косметика из баночки. Это был аромат ее собственного тела. Держа ее, я чувствовал только любовь, но не желание или страсть. Она была как девушка, которую я знал всю свою жизнь, кто-то, кто никогда не подвел меня, кто всегда был нежен, кто-то, кто обогатил мою жизнь. А сейчас, — добавил Пейюан, — зная, что ты иначе не поверишь в дракона, я покажу тебе доказательство.
Он повернулся ко мне спиной и поднял свои длинные седеющие волосы. На его шее и вдоль затылка был серый шрам от зубов шириной в два пальца. Такую рану сделало бы кривое лезвие или громадный коготь, рана, от которой человек не должен оправиться.
— Я никогда не подозревал, что ношу это, — сказал он. — Его обнаружила моя жена, белая девушка, на которой я женился, мать Хвенит. Она спросила, не получил ли я этот шрам в каком-нибудь сражении. Так, в свою свадебную ночь я узнал, что полгода назад на черном пляже, когда ящерица раскроила мне череп своим когтем, я был так близок к смерти, как только может быть человек. Именно она, Мардра, каким-то образом применив свою утраченную Силу, благодаря своей страсти и отчаянному желанию, чтобы я жил, отвратила от меня смерть, исцелила меня, сделала меня целым и невредимым. Но она, конечно, не поняла полностью, как и что она сделала! Тут он обернулся и увидел, что я проглотил его слова, как тарелку соли, не хотя и давясь, но до последней крупинки. И что мне теперь делать с этой женщиной, наполовину пагубной, наполовину любящей? Нет, его рассказ касался одного момента ее существования; к Пейюану она была доброжелательна, и он любил ее. Если с ним это было так, с другими мужчинами она была другой. Мой отец не увидел от нее добра и не считал ее милосердной.
— Что дальше? — спросил я Пейюана. — Явился бог, может, на серебряных крыльях и унес эту даму на небо?
— Нет, — сказал он. — Не так празднично. После того, как дракон умер, мы спали на берегу, пока не взошло солнце. Мы выставляли дозор, и я почти засыпал в свою очередь, и она сказала, что постоит за меня. Но когда мы проснулись — Фетлин, Вексл и я — солнце уже час, как встало, и ее не было. Только ее следы, которые вели в море, показывали путь, которым она пошла. — В море? Тогда она послужила завтраком какой-нибудь большой рыбе? Более вероятно, она прошла по мелководью и вышла на берег в каком-нибудь другом заливе.
Пейюан кивнул.
— Да. Но в ночь ящерицы в небе были огни. Как большие звезды, которые падали к земле и снова улетали.
— Так. Она богиня. Жаль, что она не хотела своего сына. Он мог бы испытать редкостные часы с ней в ее воздушном дворце из нефрита и хрусталя.
Он серьезно посмотрел на меня и сказал:
— Теперь один шрам я все-таки вижу.
— У тебя шрамы, — сказал я, — не у меня. Один на твоем черепе, второй — на твоей памяти.
— Упрек мне, и справедливый. Я не хотел сердить гостя моего крарла.
Мне сразу стало неловко за резкие слова; он был со мной достаточно вежлив, даже если его излишняя понятливость и не была мне по нраву.
— Нет, виноват я, мой вождь, — сказал я. — Забудем об этой женщине. — Затем, только ради вежливости (я снова вспомнил о погоне за моей спиной и о необходимости уходить), я добавил:
— Но скажи мне, почему твой народ поселился здесь, ведь прежде вы кочевали?
— О, это просто. Я встретил однажды женщину, о которой говорил, светловолосую девушку из желтых племен моуи, когда мы пришли обмениваться с ними. Я был тогда молодой, завоевал ее любовь и женился на ней. В брачную ночь она обнаружила шрам, знак ящерицы. В тот год она пошла с нами к морю. Она не видела океана до этого. Он притянул ее, как притягивает некоторых, подобно волшебным чарам. Когда пришло время возвращаться во внутренние районы в начале года, она опечалилась, хотя старалась не показать этого. Я уже увел ее от ее родного народа, я не хотел уводить ее от моря. Кроме того, она уже ждала нашу дочь. И я также считал, признаюсь, что моя жизнь почти оборвалась в темном морском заливе, когда дракон ударил меня; казалось в какой-то мере естественным, чтобы я прожил свою восстановленную жизнь вблизи от этого места. Поэтому мы выбрали это место на пути старого Летнего Танца. Земля была неплохая, можно было выращивать овощи; имелись дикие плодовые деревья и пастбища для коз — у меня было тогда всего пять. Древние города лежат к югу на расстоянии ночи пути; мы не любим селиться слишком близко от них. Когда я сказал, что остаюсь и стану животноводом и садоводом, двое других решили остаться со мной. Не прежние мои товарищи. Вексл женился и ушел куда-то в другое место. Фетлин тоже ушел, на север, искать странствующих жрецов или жрецов-отшельников, которые живут там в горах. Некоторые говорят, что есть жрецы Книги, целители и кочевники, которые живут за этими горами, а также за другими горами, очень далеко на севере и на западе. Может быть, Фетлин пошел искать даже в эти дали, потому что он потерял покой, когда Мардра покинула нас; говорил, что его собственные боги возложили на него ее охрану, но он не справился и работа осталась невыполненной.
Однако те мужчины, что остались со мной, были энергичны и помогали мне в трудах, а также их женщины, сыновья и дочери расчищали землю и сажали растения. Со стадом у нас все шло хорошо, так как козы очень любвеобильны. Их число скоро удвоилось, затем снова удвоилось. Позже присоединились другие мужчины со своими семьями, и была построена деревня. Сегодня за пастбищами семь полей бобовых и зерновых, а дальше за ними — лес с ягодами и яблонями. У странствующих племен легко выменивать семена, потому что им мало от них пользы. Что касается фруктовых деревьев, какие-то добрые ветры предвидели наш приход. Мы также научились строить лодки. Океан выбрасывает на берег массу морских водорослей, которые мы собираем, растения, полезные для нас во многих отношениях, не в меньшей степени, чем пища.
Мои мысли начали сосредотачиваться на вопросе об их лодках, но я спросил:
— А твоя жена, мать Хвенит?
— Она умерла, — просто сказал он. — Осенью она была в лесу, собирая падалицу, когда задела рукой маленькую змейку. С ней была Хэдлин; она сказала, что боли не было. Моя жена, казалось, не обратила внимания на укус, только посмеялась, и, не окончив смеха, она закрыла глаза и осела на землю; когда Хэдлин подошла к ней, она была мертва. В тот день Хвенит не было еще и года; странная вещь: Хвенит стала хорошо разбираться в ремесле врачевания, особенно в том, что касается змеиных укусов. Его спокойствие смутило меня. Его женщина умерла, он любил ее, но не скорбел, отбрасывая горе, как нечто лишнее. Возможно, в тот час это было иначе, но я так не думал.
Он взглянул на меня и, казалось, понял мои мысли. Он продолжал:
— Хвенит было двенадцать в то лето, когда крарл Квенекса вернулся к башне; с ними был жрец, совершавший паломничество к Золотой Книге. Мой крарл всегда ходил на встречи с людьми Квенекса, и когда жрец увидел мою дочь, он подошел прямо к ней. Он задавал вопросы. Он сказал, что у нее есть дар целительницы, и ее надо обучать. Он оставался здесь три сезона, этот жрец. Казалось, он ничем не отличался от наших людей, только он мог вправить кость, и кость заживала правильно и быстро, или он мог смешать травы для больного ребенка, и ребенок тут же поправлялся, казалось, не столько от питья, сколько от прикосновения его рук. И этим искусствам он учил Хвенит, и она стала Уасти. Я помнило, он также показывал ей Таинства Книги, которые жрецы не всегда покажут женщине, — вещи, которыми немногие могут овладеть — раны, заживающие по слову жреца, способность поднимать тело над землей, как будто на крыльях. Этих волшебных сил в моей дочери не было, хотя она завидовала им. В некоторые ночи она сидит на корточках у костра и призывает демонов, а они не приходят, за что я очень им признателен.
— Ах вот как, отец мой? — сказал решительный голос от порога. — А сам сидишь здесь с тем самым демоном, которого я призвала-таки.
Это была Хвенит собственной персоной, она демонстративно вошла присмотреть за медным горшком на жаровне, который до сих пор мирно присматривал сам за собой.
Глава 5
— Я попрошу воинов покинуть мой дом, — сказала Хвенит-Уасти. — Я должна заняться лечением ребенка, больного лихорадкой.
— Прими мою благодарность за ночлег, — сказал я, — и в любом случае, демону надо снова в путь.
— Нет, ты не должен уходить! — вскричала Хвенит, перестав смешивать и взбалтывать свою микстуру и рынком обернувшись ко мне. Сегодня у нее на шее был не кот, а Ожерелье из белой кости и янтарных бусин.
— Дочь моя, — сказал Пейюан, — наш гость и так потратил слишком много времени, слушая болтовню вождя. Он спешит.
Он коснулся моей руки и поднялся.
— Я подумал о том, что ты рассказал мне. Я предлагаю посетить Квефа, у которого есть мореходная лодка.
При этих словах Хвенит швырнула железную ложку в медный котелок.
— Квеф! — взвизгнула она. — Квеф! Квеф! Только это имя мне и слышать все время?
— Мы скоро уйдем, и ты не услышишь его больше, — сказал Пейюан.
— Я не позволю тебе уйти! — закричала мне вслед Хвенит. — Иди, и я нашлю на тебя проклятье.
— Насылай, девица, — сказал я. — Я постараюсь выдержать.
И я быстро вынырнул наружу, чтобы избежать соприкосновения с мокрой ложкой, которую она швырнула в меня.
Дань был тихий, затишье между весенними ветрами. Деревня спокойно занималась дневными делами. За многими домиками росли деревья и были разбиты зеленые сады и огороды; в тени овеваемой морскими ветрами акации был вырыт колодец, и две женщины стояли под кружевным узором ее оголенных зимой ветвей, доставая воду.
Кот Хвенит-Уасти грелся на солнце, лежа на крашеной притолоке, и плюнул в меня на прощанье.
Я сказал Пейюану, что его дочь уже и раньше с пристрастием воспринимала имя Квефа. Он чем-нибудь навредил ей?
— Да, — ответил Пейюан, — единственное зло. Он не стал ухаживать за ней. По этой причине она вызывает демона, чтобы кокетничать с ними и заставить молодого человека исправиться, а вместо демона появился ты, и она с готовностью использует тебя для этой цели, если ты позволишь ей. Деревня, бормотание океана внизу, менее ворчливое, чем ночью, хитрые деревья и мирные люди опять привели меня в такое состояние, что я перестал ощущать себя в опасности. Неужели я действительно убил золотую маску в Эшкореке? Неужели я действительно бежал из дворца Эррана по великому тоннелю волшебников, тех самых волшебников, которые, по моим предположениям, оставили Золотые Книги в башнях? И неужели меня, Черного Волка, сына Черного Волка, загнали на край синего, как глаза Хвенит, моря? Но Пейюан, добрый, прекрасный человек, отнесся к моему положению, как к своему собственному. Он указал на море, в сиреневую дымку, которая окаймляла водный горизонт.
— В нескольких милях есть остров. Его очертания видны только в самую ясного погоду летом. Фактически никто в крарле не знал о его существовании, пока юноши не отправились искать приключений на лодках. Сегодня спокойный день. Если Квеф проводит тебя, ты сможешь оказаться там до наступления ночи. В его лодке есть место для запаса еды и палатки. Те, кто преследует тебя, не смогут вообразить, что ты находишься в таком месте, которого они не видят. Когда погоня пройдет, тебе дадут знать, и ты вернешься.
Я собирался упрашивать их дать мне лодку; вышло лучше, чем я надеялся. Я сказал:
— Почему ты беспокоишься обо мне, Пейюан-вождь? В память о своей богине, белой даме, которая исчезла в море или на небе?
Он не ответил, и в этот момент между домиками появилась женщина, которая направлялась к жилищу Хвенит с живым свертком на руках. На лице матери не было отчаяния; шайрин в другом крарле кричала бы и рвала бы на себе волосы, потому что ребенок кашлял, хрипел и выглядел очень несчастным. По какой-то причине это сравнение заставило меня вспомнить о своих собственных детях в крарле дагкта, маленьких сыновьях и дочерях, на которых я едва взглянул два раза, и о ребенке, которого я хотел от Демиздор и которого теперь никогда не будет.
Пейюан остановил женщину у двери. Он осторожно взял у нее малыша, при этом она не возражала. Потом он подошел и положил ребенка мне на руки. Я не понял его жеста и гадал, что он думает делать. Бедняжка ребенок слабо дергался; мне надо было держать его крепче, иначе он мог упасть. Не видя другого выхода, я снова поднырнул под дверь в дом Хвенит, чтобы отдать ребенка ей.
Она склонилась над кипящим котелком, сама кипя от своего недовольства. При моем появлении она выпрямилась с резкими словами, но, увидев, что я несу, мгновенно протянула руки немым, принимающим заботу на себя жестом. Это тронуло меня больше всего.
Я положил ребенка в ее ждущие руки и собирался выйти снова, когда она воскликнула испуганным голосом:
— Что ты сделал?
Ребенок начал реветь, громко, пронзительно и неистово, раздувая пару мощных мехов, спрятанных в его крошечной груди.
Я круто обернулся, и Хвенит подняла мне навстречу руки с ребенком, который брыкался и гневно вопил. Ее темное лицо все сморщилось. Она спросила меня:
— Что ты сделал?
— Я ничего не делал. Твой отец дал мне ребенка, а я отдал его тебе.
— Ты вылечил его. Он был очень болен. Мне потребовались бы три дня, и даже после этого у него могли остаться поврежденными кости. Дай мне посмотреть на твои руки.
Пораженный, как и она, думая, что она ошибается или не в себе, я показал ей свои руки.
Хвенит взглянула, а потом уставилась, как на какую-то новую болезнь. Ребенок гремел, как ужасная маленькая машина.
— Ты волшебник, — сказала Хвенит. — Ты целитель.
Она ревниво прошептала:
— Ты сильнее, чем жрец, что учил меня.
Лодка Квефа — ялик с одной парой весел, примитивное беспарусное суденышко, но первый в моей жизни плавающий аппарат. Она качалась, но уверенно плыла по морю, разрезая волны, которые с берега казались лазурными, а сейчас обнаружилось, что они имеют коричневато-серый оттенок, под ними виднелись впадины, как из зеленоватого мрамора.
Квеф сидел на веслах, потом греб я, после того, как он объяснил мне, как это делается. Когда я наловчился, это оказалось довольно легко, и по правде говоря, я был рад делать что-нибудь. Вид такой массы жидкого землетрясения действовал мне на нервы.
Мозг мой лихорадочно работал не в ритм с окружающим. Я был рад уехать, как будто мог оставить на берегу растерянность и беспокойство. Но подобно изменчивому морю, характер внутреннего спора тоже изменился, стал обтекающим. Обрывки белой пены — небольшой ветер все же поднялся, когда мы были приблизительно в миле от берега — слетали с гребней волн. Вспышки сцен и событий слетали с поверхности моих мыслей, подобно пене, а под ними открывались пустые зеленые морские впадины грозной тревоги.
Не помогло и то, что моя черная колдунья отправилась вместе с нами.
Она мрачно сидела среди груды из палатки, снастей, провианта, которые Пейюан и его люди сложили в середине судна, и к которым она еще добавила медную сковороду, коврики и другие житейские мелочи, а ее демонический кот — засунутый в большую плетеную клетку, как какая-нибудь невероятная птица, чтобы он не вырвался в страхе и не упал в море — поднял несмолкаемый, недовольный и испуганный вой. Хвенит сказала, что она приезжала на остров раньше на лодках мужчин, чтобы собирать растущие там травы. Возможно, это была правда, но сейчас причиной ее путешествия явно было стремление отказать Квефу, что она сопровождает меня.
Квеф был симпатичным юношей несколько моложе Хвенит, с такими же точеными чертами лица, которые, казалось, отличали все племя. Он говорил с ней вежливо, как со мной, и сказал, что рад разделить с ней путешествие, хотя был напряжен в ее присутствии, а она прилагала все усилия, чтобы раскипятить его, кидая на него безумные синие взгляды, говоря, как плохо он управляется со своей лодкой, превращая любое его замечание в шутку или чепуху. Это был прием, который некоторые женщины крарла испытывали на мне, когда мне было около шестнадцати, как ему сейчас, и получали пощечину в качестве награды.
Один раз, когда мы меняли друг друга на веслах, она начала возиться с кошачьей клеткой, сказав, что выпустит зверя. Я сказал ей, что кот наверняка утонет, а лодка перевернется, и Хвенит медовым тоном ответила, что я очень умный, и она будет слушаться меня во всем. Этот выстрел прошел вхолостую, потому что, поймав взгляд друг друга и зная, чего она добивается, и Квеф и я расхохотались.
Поскольку ветер не стихал, она запищала что я должен усмирить его с помощью своих волшебных сил, и я сообщил ей, что усмирю ее веслом, если она еще будет болтать.
Во всяком случае, ветер всего лишь качал лодку и срывал верхушки с волн. Наконец мы увидели остров и вскоре пристали к его покрытому водорослями берегу.
Квеф и я втащили лодку подальше на берег под защиту скалы, покрытой белым птичьим пометом и зеленой от морских лишайников. Ветер лениво размахивал, словно крыльями, верхушками больших деревьев с покрытыми мхом стволами, стоявших на краю пляжа в пятидесяти ярдах от берега.
Кричали серые чайки, заставляя кота рычать в своей клетке.
— Ветер стихнет к рассвету, — сказал Квеф. — Тогда я вернусь на материк. — Он стоял, глядя на Хвенит, шедшую впереди по направлению к деревьям, и если я когда либо видел мужчину, которым завладела женщина, эго был он.
Я сказал:
— Она примет тебя, если ты попросишь ее.
— Может быть, — сказал он. — Но я не могу просить се.
— Ты что, парень, неужели ты всерьез принимаешь ее насмешки?
— Нет, — сказал он, спокойный, как внезапно затихшее море. — Конечно, мой отец не видит в этом ничего дурного — не в наших правилах устанавливать железные законы и вешать их, как цепи, на мужчин и женщин. И все-таки мне это кажется противозаконным.
Я не понял его и сказал ему об этом. Девушка была благосклонна — даже страстно желала этого, отец Квефа дал свое благословение, а Пейюан разве не великодушен?
— Но это и есть моя проблема, — сказал он с легким смешком. — Мой отец и Пейюан — один и тот же человек. Он женился на Хэдлин после смерти своей белой жены главным образом, чтобы у Хвенит была мать, хотя потом он полюбил ее. И Хэдлин родила меня. Я сын Пейюана. Хвенит и я — брат и сестра.
Законы везде разные. Среди дагкта мужчину, который ложится со своей сестрой, секут, а девушке ставят клеймо на груди. Большинство общин неодобрительно относятся к кровосмешению. В некоторых плата за это — смерть, и хотя черные люди открыто принимали факт любви, где бы она ни пустила корни, я видел в глазах Квефа рядом с его желанием холодное отвращение. Лежать с плодом того же семени, что породило и тебя, переплетаться с телом, которое произошло от тела твоего же отца. Ответный холод пробежал по моему собственному животу при мысли об этом. Самое старое в мире неприятие.
Позади нас тусклый темно-бордовый закат начал опускаться на невидимый материк.