Будто какая-то неведомая и непонятная для смертных сила выдергивала этих людей, ещё вчера доступных тебе и другим, и утаскивала на Верх в недоступное Зазеркалье.
Случай первый.
Предпоследний день XXIV съезда партии. Завтра выборы ЦК и заседание пленума, где будет избран Генсек, члены и кандидаты в Политбюро и секретари ЦК.
В кулуарах съезда лёгкий бриз-шепоток: "Кого же изберут "из новых" в "ПБ" и секретари ЦК?" Он доходит и до нашего редакционного зала под самой крышей Большого Кремлёвского дворца, потому что во время перерывов мы вместе с делегатами бродим в вестибюлях, пьём кофе, чай, закусываем в буфетах. Словом, общаемся с Верхами.
Изменения в Политбюро, как правило, всегда происходят на съездах. Исключение – чрезвычайные пленумы, когда меняются первые лица.
И вот, на XXIV съезде в ряду последних выступлений мой черед редактирования падает на речь первого секретаря Красноярского крайкома Владимира Ивановича Долгих. Недавний главный инженер, а затем директор Норильского металлургического комбината, он новичок в партийных Верхах. Этим я и объясняю его волнение, когда слежу за его речью по ТВ. Ещё бы, впервые выступает на съезде. Но ничего, пообтешется и будет, как все.
Минут через пять после окончания речи инструктор нашего отдела Гришкевич вводит в зал высокого черноволосого человека, непрерывно вытирающего платком пот. Такое бывает редко с понаторевшими ораторами. Иду навстречу.
— Владимир Иванович, я ваш редактор.
Знакомимся. Провожу его к своему столу. На нём бутылки с минеральной и другой водой. Ораторы после речи много пьют. Листаю исчерканные страницы машинописного текста, осьмушки и целые листы вставок от руки. Невероятно!
— Давайте разбираться, — вздыхая, говорю Долгих, а сам думаю: "Ну, подзалетел! Придётся ждать стенограмму и работать по ней. А там "слуховые" ошибки, и без самого оратора в них не разберёшься. И сидеть ему, рабу Божьему, со мною часа полтора".
Как можно деликатнее высказываю эту "перспективу", а он:
— Да, я согласен. У вас тут прохладно, тихо и боржоми холодный…
— Ну, тогда вперёд! — поддерживаю его и берусь за разлохмаченные листы речи.
Владимир Иванович уже отдышался, волнение почти исчезло, и, как только я увязаю в его вставках, он начинает объяснять, "какую мысль хотелось высказать здесь". И тут же виновато:
— Речь готова. У вас в парторганах всё выверено. И вдруг вчера, после вечернего заседания, мне говорят: "Надо поднять её до государственного звучания…" – И понизив голос дё шепота, доверительно добавляет: – Чтобы были всесоюзные проблемы. Ну, вот ночью и началось…
Неопытный в партийных интригах Долгих, видимо, принимает меня за большую шишку, узнав, что я работаю в ЦК. Гляжу в глаза моему собеседнику и пытаюсь узнать, догадывается ли он, зачем всё это ему было сказано? Кажется, знает. Кто-то, видно, из высоких партийных клерков, чтобы на будущее заручиться его благосклонностью, когда Владимир Иванович окажется в ЦК над ним. Явно знает, но нервничает. Ведь всё ещё может повернуться по-другому, потому что итог выдвижения кто-то связал с речью. Хорошо, если партийный клерк. А если там в "ПБ", да ещё Сам? Вот и волнуется выдвиженец, и уже несколько раз нервно спросил: "Ну, как я выступил?"
— Да, нормально.
Но он вопрошающе смотрит. Хочет и боится правды.
— Немного волновались. Но это и хорошо…
— Правда?
Почти два часа мы просидели над речью. На выпуске меня сильно не подгоняли, тоже, видно, понимали серьёзность момента. Да и время было!
Речь на утреннем заседании…
Владимир Иванович соглашался на все предложенные мной поправки, поспешно приговаривая: "Ага, так лучше". Или: "Хорошо, хорошо, вы же знаете, как надо".
На следующий день на заключительном заседании съезда Долгих был избран секретарём ЦК. В его обязанности входило руководство промышленностью страны.
Через год-полтора я встретился с ним на одном из совещаний в ЦК. С коллегой из сектора газет мы подошли к нему в перерыве, чтобы уточнить факты для информации в печать об этом совещании. Владимир Иванович, конечно, не узнал меня.
Подмывало спросить: "А что если напомнить ему о той речи? Но ведь не известно, кому будет больше неудобства: ему или мне?" И я прогнал эту мысль.
Второй случай.
Он произошёл на следующем, XXV съезде. Среди полутора десятков речей, которые приходится обычно редактировать на каждом съезде, на этом мне досталась и речь ставропольского секретаря Горбачёва. О нём я наслышан от недавно вернувшегося из командировки в этот край моего коллеги из сектора газет Виктора Бакланова. Он рассказывал, как здорово принимали группу работников аппарата ЦК, готовившую на секретариат какой-то вопрос по Ставрополью.
— Знаешь, когда поехали по районам, в каждой лесополосе накрывали столы…
— Удивил, — прервал я его, — да везде так! Я вот недавно вернулся из Узбекистана. Такая же картина. Только там это называется "достарханами".
— Да нет, я тоже бывал в Средней Азии. Но это не то. Тут сам первый секретарь всем руководит. И делает это с комсомольским задором и размахом. Поедешь – узнаешь…
И вот передо мной Горбачёв. Низкорослый, с родимым пятном, разбрызганным по лбу и лысине. Этакий комсомольский живчик. Подвёл его к моему столу наш консультант Леон Оников.
— Знакомься, мой лучший друг, Миша, Михаил Сергеевич. А это твой редактор, Володя…
Мы пожимаем руки. Беру его речь, присаживаемся, пододвигаю бутылки с водой. Разгорячённые речью, пьют все, Горбачёв не исключение.
Быстро просматриваю листы. Ни одной помарки. Да и говорил он легко, чётко, будто заученный урок. Только "гакал" по-южному, налегая на "г". Значит, работы над речью почти никакой. Лишь в группе Госкомстата проверить цифры, да уточнить географические и иные названия в бюро проверки.
— Володя, тут всё в ажуре, — нависает надо мной неугомонный Леон. — Можешь не волноваться. На выпуске речь Миши, Михаила Сергеевича, пойдёт через меня.
Он хлопает по плечу сначала меня, а потом Горбачёва. Тот расцветает в улыбке от дружеского касания Леона. У армянина московского розлива Леона Оникова везде друзья, и не просто, а "лучшие"! Его знают все, и он знает всех.
— Ну, я пойду на выпуск! — бросает он нам. — А вы работайте.
Пока Горбачёв пьёт боржоми и оглядывает зал, он явно впервые попал сюда, я для порядка прочитываю речь. Минут через пятнадцать у меня всё готово, но сдавать на машинку, пока не придёт стенограмма, нельзя. А это будет не раньше, чем через полчаса. Чтобы ускорить время прохождения, несу готовую речь бригадиру. Он должен прочесть и поставить свою визу. Подпись оратора и моя уже есть. Ещё нужна от Госкомстата и службы проверки…
В ожидании этих виз и стенограммы завожу разговор с Горбачёвым.
— Объясните мне, пожалуйста, но только попроще, в чём преимущество ипатовского метода сельхозработ? Я сам бывший тракторист, работал и бригадиром и не очень понимаю…
— Да-а? — удивлённо смотрит на меня Горбачев. — А я тоже был комбайнёром. Вы что, старше меня? Когда работали? И где? — "гакает" Горбачёв.
— Немного старше. Работал в войну и после в Сталинграде.
— Ну, вот собирается вся техника в кулак в районе, — начинает Горбачёв, — и перебрасывается в те хозяйства, где раньше созревают хлеба, а весной, где просохли земли… И всей мощью…
А дальше идёт тот же рассказ, о чём говорится в его речи. Очередная лажа, придуманная партфункционерами в Ипатовском районе Ставропольщины. О ней уже шумят газеты, передают по радио, почти так же, как о кукурузе при Хрущёве. Открыта новая панацея, которая вытащит наше горемычное сельское хозяйство из пропасти!
— Да ведь это сколько лишнего горючего нужно? — пытаюсь возразить я. — Чтобы перегонять технику. А поломки? И потом, как колхозам и совхозам вести расчёты за работы? Это же удорожает работы?
— Нет! Всё просчитано и проверено на практике! — горячился Горбачёв. — Вы должны знать, какие потери несут хозяйства при задержке посевов, а особенно при уборке. А у нас на юге, вы же знаете, задержался на неделю, и половина зерна высыпалась…
— Да, знаю… — теряю я интерес к разговору.
— Ну, вот. Мы сначала проверили на одном районе. Потом на нескольких, а в прошлом году по всему краю пошло. И результаты отличные! Теперь краснодарцы, ростовчане, да и ваши волгоградцы у нас перенимают…
Горбачёв "сокрушает" все мои сомнения, а я нутром чувствую, что это очередной самообман, шумиха, которую так любит высокое руководство. Опять заморочат головы людям и прикроют провалы и просчёты в сельском хозяйстве.
У меня последний аргумент. Дело в том, что в центральные сельхозжурналы, а я их курирую в секторе, да и в газеты, уже год идут письма из Ставрополя от доктора наук из Сельхозинститута (сейчас забыл фамилию), которая говорит об абсурдности этого метода. Учёная приводит факты и расчёты вреда этого лженовшества. Но первый секретарь поднял такую хвалебную волну и шумиху, что она попала со своими статьями в клеветники. Уже дана отповедь других учёных в местной печати. Завязалась обычная свара. И вот теперь пришло коллективное письмо к нам в сектор журналов от учёных Сельхозинститута в защиту "клеветницы".
Залившись краской, Горбачёв прерывает меня и называет фамилию "клеветницы", минутное смущение уже прошло. Он, видимо, не раз отвечал на подобные вопросы.
— Да, она противница ипатовского метода… Но сейчас и она поняла… Куда же против фактов? Я знаю, она писала повсюду. И в ЦК тоже. Но теперь, когда все переходят на наш метод, кажется, угомонилась. Новое – ведь оно всегда в штыки принимается. Диалектика…
Дальше мы уже говорили без всякого интереса друг к другу, пока не появилась стенограмма. Я попросил Михаила Сергеевича подписать её, хотя это было и не обязательно. Пожали руки и разошлись. Впечатление "среднее". Обычный партийный функционер с ещё не остывшим комсомольским задором. Мой коллега, Виктор Бакланов, был прав, когда подчёркивал его "достоинство". А его ипатовский метод, "очередное чудо", в котором нуждается наша жизнь…