— А-а-а, — повернулся в мою сторону Симонов и, заговорщически подмигнув, сказал:
— Прочту, прочту…
Посуровев лицом, начал глухим, с характерной картавинкой.
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди…
А меня стало относить в мой Сталинград…
Очнулся, когда закончилось чтение. Во мне ещё звучала заключительная строка.
…Ожиданием своим ты спасла меня…
Это было последнее стихотворение Симонова, которое я слушал в его исполнении. Летом будущего года его не стало. Печальная весть пришла в Дубалты, где мы отдыхали. Я услышал её от Долматовского в столовой Дома творчества…
Евгений Аронович на следующий день улетел в Москву на похороны.
Вернувшись, он сказал:
— Похоронили Костю.
И молчал до самого вечера. Мы сидели за одним столом с Долматовскими и за ужином помянули водкой Симонова.
А с Вячеславом Кондратьевым произошло следующее. Я прочёл в журнале его повесть, она очень понравилась. Вскоре он появился в издательстве.
— Есть ли у вас ещё что-нибудь, кроме "Сашки"? — спросил я.
Он ответил, что есть, а сейчас пишет новую вещь.
— Тогда готовьте нам книгу.
— А договор?
— Можем заключить сейчас же, листов на пятнадцать. Ведь в "Сашке" листов шесть.
— Да, но это первая моя книга, а мне уже…
Сошлись, кажется, на восемнадцати листах, и осчастливленный автор ушёл из издательства с договором. Такое, в силу вечных наших финансовых затруднений, случалось не часто.
Однако прохождение даже талантливых книг, не только в "Совписе", в те годы было делом не скорым. Ведь никто из писателей не уступит тебе место в плане. И хотя, как "заинтересованное лицо", я предпринял усилия, книга Кондратьева "проходила" около двух лет. Срок, по нашим нормам, небольшой. Но тут иная ситуация. Я разрешил превысить объём издания, неосторожно сказав автору царскую фразу всех издателей:
— Сколько выдержит переплёт, столько и издадим.
Кондратьев, видимо, выскреб всё, что у него было написано, и получилась книга объёмом более тридцати листов!
"Откуда? — возмущались в издательстве. — Повесть "Сашка" – всего шесть листов! А тут к ней ещё тридцать".
Но я уже не отступил. Вышел пухлый том, где отличная повесть и несколько крепких рассказов потонули в массе проходных, слабых вещей…
И ещё, чтобы завершить рассказ о Симонове, упомяну о другом, неприглядном для меня, эпизоде.
Он произошёл через несколько лет после кончины писателя. Но был связан с изданием его книги.
"Советский писатель" – издательство новинок современной литературы. Из более чем 500 ежегодно выпускаемых названий три четверти – новинки, а остальные – переиздания наших же книг, получивших признание. Однако к сорокалетию окончания войны мы решили переиздать сразу сорок лучших военных романов и повестей.
Среди них были и три книги "Живых и мёртвых" Симонова. Трилогия благополучно вышла к юбилею в числе сорока других книг о войне.
Летом я со спокойной душой ушёл в отпуск. А когда вернулся, узнал, что симоновские три тома подготовлены к новому переизданию "по производственной необходимости". Такое случалось из-за задержек вёрсток в Главлите. Но делали это крайне редко, потому что повторные выпуски отодвигали издание наших плановых книг и сокращали и без того всегда малый резерв. А тут вытесняется из редакционного плана сразу три книги!
Я отменил распоряжение главного редактора. Последовало несколько звонков из Союза писателей и Госкомиздата. Я объяснял и стоял на своём.
И тогда ко мне явилась делегация. Наш издательский юрист Келлерман, работавший долго у Симонова да и теперь представляющий интересы его наследников, привёл с собою критика и биографа Симонова, Лазарева (Шинделя), и дочь Константина Михайловича. Её я видел впервые и попытался объяснить причину своего решения. И Лазарев, и Келлерман отлично понимали мою правоту, и они только просили, а наследница требовала.
Я категорически отказал, объяснив, что это двадцать какое-то издание трилогии не прибавит славы Константину Михайловичу, а у нас оно выбьет книги трёх писателей.
И тут наследница взорвалась. Она стала говорить нелестные слова об издаваемых нами книгах и писателях.
— Да они все не стоят и мизинца моего отца, Симонова! — А потом повернулась ко мне и закричала: – А вы, вы? — Лицо её задрожало, в глазах слёзы…
Мне стало жалко эту женщину. Я поднялся, зная, что может наговорить разгневанная дочь. Поднялись Лазарев и Келлерман, и наследница, задохнувшись от обиды, выбежала из кабинета…
Мы постояли, обменялись какими-то ненужными фразами и разошлись.
Я пожалел о том, что сказал дочери о славе её отца и его изданиях… Но слово не воробей… Однако не раскаялся в том, что отменил повторное издание. Ведь мы же только что издали три книги тиражом 200 тысяч! Но разве это довод для дочери Симонова?
А закончилась эта история совсем смешно. За день до прихода ходатаев мне позвонили из "Литературки" и сообщили, что у них в следующем номере идёт подборка писем Симонова из подготовленного очередного тома его собрания сочинений.
— Там есть письмо, адресованное лично вам. Вы не против его публикации?
В письме речь шла в основном об издательских делах, и я ответил, что не возражаю.
В очередном номере "Литгазеты" этой подборки писем не оказалось. Она появилась через два или три номера. Но в ней уже не было письма, о котором звонили.
История не только развеселила, но и успокоила меня. Она сняла с души тот недобрый осадок, который остался от встречи с ходатаями за повторное переиздание Симонова.
7. Яковлев, Шеварднадзе и другие
Исполняя обязанности заведующего отделом пропаганды, А.Н. Яковлев манипулировал печатью и телевидением смело и размашисто. Думаю, он лишь вполуха прислушивался к голосу главного идеолога Суслова, который тогда переключился на международные идеологические проблемы, главным образом, дела стран народной демократии.
Яковлев наводил свой порядок в кадрах СМИ, начав с перестановок руководителей секторов своего отдела, и уже через них намеревался действовать и дальше.
Из сектора газет отправил Виктора Власова в помощники предсовмина Тихонову. А на его место поставил своего приятеля Ивана Зубкова, занимавшегося до этого в отделе делами спорта. На сектор ТВ и радио выдвинул известного болтуна и льстеца Оганова.
Из нашего сектора убрал дурака и держиморду Ивана Кириченко (только потому, что "уж слишком дурак" – его слова) и привёл хитрого и умного Наиля Биккенина. Заведующего сектором издательств Чхикивишвили отправил замом председателя в Госкомиздат, а на его место "чего изволите" – Ивана Сеничкина.
Владимира Севрука и Марата Грамова – сделал замзавами (но это уже с помощью членов ПБ), обеспечив себе и отсюда прикрытие.
Яковлев привёл к руководству средствами массовой информации прожжённых политиканов, людей беспринципных, хотя и неглупых. Эти "мальчики", как он их называл, могли выполнить любую директиву, исполнить всё, что им прикажет "хромой барин, то бишь дьявол", сохранив при этом видимое приличие.
Только вот самого Яковлева никак не утверждали в должности заведующего отделом. Он уже переходил в "вечные и.о.". Видно, был в ПБ некто, кто "переворачивал папку" с его личным делом.
Рассказывали, что в Политбюро существовало правило: если кто-то из членов не ставил визу на документе о назначении, папка "переворачивалась", то есть возвращалась в общий отдел.
И вот Александр Николаевич, видимо, получив очередной "переворот", решил идти ва-банк. Ему надо наконец громко на всю страну заявить о себе. И он пишет печально знаменитую статью в "Литературке" о вредных тенденциях неорусофильства в советской печати, определив крамолу в заголовке как "антиисторизм". А факты для этой статьи ему поставляют его выдвиженцы.
Статья, действительно, наделала немало шума. Как же, бдящим идеологом страны открыта и разоблачена новая крамола!
Первую неделю чаша весов колебалась. Было такое ощущение, по крайней мере у работников отдела, что Яковлев попал в точку, и теперь его карьера рванёт вверх. Так думала и эстетствующая интеллигенция, голоса которой уже раздавались в поддержку этой статьи.
Но нашлись и такие, кто резко восстал. Это крыло русских патриотов во главе с ленинградским учёным-филологом Выходцевым. Они прислали в ЦК протестующее письмо. Однако мало ли какие письма пишутся в этот адрес! Яковлеву ничего не стоило организовать другие (а может, он уже и успел) через своих "мальчиков", которые и камня на камне не оставили бы от протеста какого-то Выходцева.
Всё дело, какие письма будут востребованы там, на Верху? Востребовано было письмо Выходцева. И, думаю, как раз тем, кто переворачивал папку с личным делом Яковлева. Возможно, им был сам серый кардинал – Суслов. Могло случиться так, что его уже давно настораживала чрезмерная активность Яковлева. Маг закулисных дел не любил шума, и он сковырнул Яковлева, как засохший прыщ…
Но это всего лишь предположение. Таким человеком мог быть кто-то другой из партийных бонз – Громыко, Черненко… Однако уверен, что всё произошло без вмешательства Брежнева. Ему, конечно, доложили перед заседанием ПБ. Но в поле его зрения таких, как Яковлев, десятки, и он не стал ломать подготовленное этим кем-то решение…
Помню, часов в семь вечера спустился вниз, к вешалке и собирался домой. И в это время мимо офицеров охраны в нашем подъезде N 10 необычно резко прохромал Яковлев. Никого не замечая и ни с кем не здороваясь, он устремился к лифту. Бульдожье лицо закаменело, глаза невидящие…
Внизу нас было трое или четверо. Все одевались.
— Это чё с нашим начальством? — обратился я к Виктору Бакланову из сектора газет.
Сегодня был четверг, и мы знали, что Яковлев возвращается с заседания Политбюро.
— Получил очередное "ЦУ-вливание". И завтра будет раскрутка нам. Мы, конечно, и предположить не могли, что произошло на Политбюро.