Мне искренно было ее жаль; а так как я и сам думаю, что лучше бы Александре Львовне вернуться, то я и сказал Софье Андреевне, что скажу Александре Львовне откровенно все, что думаю, не говоря, впрочем, что я под этим подразумеваю.
Александра Львовна рассказала мне подробности своего отъезда. В Телятенках ей уютно, но, разумеется, душевное ее состояние нелегкое. Она говорит, что Л. Н. сказал ей, что хорошо, что она уехала, что он «эгоистически» рад этому. На вопрос ее о том, что это значит, он сказал:
— Ближе к развязке.
Вчера он ей сказал:
— Держись, держись…
Тем не менее я чувствую, что все это очень ему тяжело. И мне кажется, что хотя он и не говорит этого, но в глубине души ему больно, что любовь к нему не оказалась… сильнее всех обид…
В отношении к Софье Андреевне Л. Н. стал более тверд и очень спокоен. Он все больше молчит. Да и вообще он мало, очень мало говорит. Когда при нем начинаешь о чем‑нибудь говорить или рассказывать ему что‑нибудь, даже интересное, из текущих событий, чувствуешь, что это идет мимо него, что он только из деликатной учтивости старается слушать и иногда расспрашивает, а на самом деле он далек от этого. Это его настроение напоминает мне так удивительно описанное им предсмертное состояние князя Андрея в «Войне и мире».
Александра Львовна перед завтраком уехала в Телятенки. Л. Н. при ней выходил. Я сказал ему, что еду к Чертковым, а он собирался ехать верхом и сказал, что поедет с Булгаковым. Погода была плохая: с утра сеял мелкий осенний дождь, но он все‑таки хотел поехать. К концу завтрака Л. Н. вышел и завтракал вместе с нами.
По совету Л. Н. князь Долгоруков (Павел Дмитриевич, известный московский общественный деятель) прислал для яснополянской народной библиотеки несколько сот маленьких книжек от 1 до 10 копеек; только несколько книжек дороже. После завтрака мы (Л.H., Мария Александровна, Булгаков, Душан Петрович и я) пошли в канцелярию и стали разбирать эти книжки.
Л. Н. очень радовался на них. Между прочим, попалась какая‑то книжка стихотворений. Л. Н. сказал:
— Это ни к чему. Я до них не охотник.
Незадолго перед тем он вспомнил «Silentium» Тютчева, которое он перечитал в «Круге чтения». Он сказал:
— Что за удивительная вещь! Я не знаю лучше стихотворения.
Попалась какая‑то книжка священника Григория Петрова. Л. Н. сказал:
— Этот Петров, не люблю я его писаний. Как говорится, осаживай обручи до места. А он говорит, да всегда не до конца.
Попалась еще книжка о каком‑то русском самоучке — изобретателе. Л. Н. сказал:
— Эти наши изобретатели мне всегда напоминают одного мужика, который писал мне письма об изобретенном им perpetuum mobile. Он ко всем приставал и говорил, что его машина сама работает — «только знай подмазывай!»
Л. Н. пошел к себе, но скоро вернулся и испросил Булгакова прочесть вслух написанное им утром письмо к чешским социалистам. Письмо еще не кончено и обрывается на полуслове. Оно очень интересно.
Л. Н. сказал, что за последнее время перечитал многих социалистических писателей. Он говорил о противоположности религиозного и социалистического миропонимания и сказал:
— Социализм прямо противоположен и поэтому несовместим с религиозным пониманием жизни.
И, обратясь ко мне, спросил:
— Вы согласны, Александр Борисович?
Я сказал:
— Да, потому что социализм последствие — экономическую сторону жизни — рассматривает как причину.
— А вы слышали рассказ про Сашину куму? (Аннушка из Телятенок, которая служила Александре Львовне в Телятенках в первые дни до приезда из Ясной горничной, Прасковьи Афанасьевны) — спросил Л. Н. — Это чудесно! Саша сидит у себя и тоскует. А она подходит к ней и говорит: «Перестаньте тосковать, почитайте лучше Марка Аврелия». Саша удивилась, а она говорит, что у них по вечерам ребята Марка Аврелия читали, и очень это хорошо! Как это доходит?! Удивительно! Представить себе — крестьянская баба и Марк Аврелий!
Л. Н. ушел к себе. Я остался с Марией Александровной.
Она говорила мне, как ей тяжело:
— Я, старая дура, вмешалась! Не знала, что ли, с кем имею дело? — что Саша порох. Я никогда этого себе не прощу. Я во всем виновата.
Она плакала и просила меня повлиять на Александру Львовну, чтобы она вернулась.
Л. Н. поехал верхом, а я отправился в Телятенки. Там я на минутку зашел к Александре Львовне, и мы все вместе (Александра Львовна, Варвара Михайловна, Η.П. Иванова и я) пошли к Чертковым.
У Чертковых было много разговоров. Владимир Григорьевич все время говорил Александре Львовне, что недоброе чувство к матери пересилило у нее любовь к отцу.
Софья Андреевна прислала Варваре Михайловне письмо, в котором пишет, что Варвара Михайловна настроила Александру Львовну против нее, — и допускает некоторые фактические неточности, но в общем письмо довольно доброе и, главное, она просит у Варвары Михайловны прощения. Я думаю, что если Варвара Михайловна добро ответит, все дело уладится.
У Чертковых мы сидели довольно долго и все обсуждали происшедшее. К Александре Львовне в наш домик я зашел только на минутку, так как пора было ехать в Ясную, чтобы не опоздать к обеду.
Я вернулся в Ясную около половины седьмого. Там обедать еще не садились.
К Л. Н. приехал петербургский писатель Вольный, с которым Л. Н. беседовал. Я пошел мыть руки; оказалось, что они там сидели. Я извинился, прошел за перегородку и, вымыв руки, снова ушел.
Пока я мыл руки, я слышал, как Л. Н. сказал:
— Не нужно писательство делать себе ремеслом. Можно пахать, или сапоги шить, или еще каким‑нибудь трудом кормиться, но писать нужно только тогда, когда не можешь не писать. И тогда, как бы ни был человек занят работой, он найдет время и напишет то, что ему нужно, — не сможет не написать.
За обедом особенно интересных разговоров не было. Л. Н. рассказывал про прочтенную им книжку Клименко о Чайковском и сказал, что она была ему интересна.
После обеда мы сыграли две партии в шахматы, которые Л. Н. обе выиграл. Первая была очень интересна. Л. Н. ее сильно провел. Вторую я проиграл в выигрышном положении грубым зевком, так что это было неинтересно.
После шахмат Л. Н. пошел к себе просматривать присланные Долгоруковым книжки.
За чаем Софья Андреевна сказала, впрочем, довольно добродушно:
— Вот если бы эти… не уехали, Л. Н. теперь мог бы в винт сыграть. А то Варвара Михайловна сидит теперь с собаками в Телятенках. Ведь она — совершенная …
Л. Н. вышел только часов около десяти.
Между прочим, он перечел «Метель» Пушкина и восхищался мастерством рассказа:
— Главное у него — эта простота и сжатость рассказа: никогда ничего лишнего.
Чрезвычайно понравился ему рассказ Мопассана «Семья» (где воскресла умершая бабушка). Л. Н. пересказал нам со своим обычным мастерством его содержание, восхищаясь прелестью и юмором этого рассказа.
Л. Н. попросил Душана Петровича достать ему все, что у них есть Мопассана, и хочет перечитать. Л. Н. сказал:
— Это мне будет большое удовольствие.
Л. Н. скоро ушел спать и, уходя, сказал:
— Как меня все эти рассказы подмывают писать художественное!
Он сказал мне еще:
— Я совсем мало воспользовался нынче вашим приездом. Коли живы будем, завтра поговорим.
2 октября. Я встал в девятом часу. Поднимаясь по лестнице к чаю, встретил Л.H., шедшего на прогулку. Я спросил его, как он себя чувствует, так как он жаловался вчера, что чувствует себя нехорошо. Л. Н. сказал:
— Плохо.
А потом, спускаясь уже вниз, прибавил:
— Я ничего… Это все превосходно…
Софья Андреевна тоже уже встала. Немного погодя пришел с Козловки пешком неожиданно приехавший П. И. Бирюков. Ему показалось, что встреченный им на дороге в шарабане старик был Л. Н.
Этого было достаточно, чтобы Софья Андреевна совершенно потеряла равновесие, стала волноваться, всех допрашивать, пока не убедилась, что все это недоразумение и что Л. Н. просто пошел пешком на свою обычную утреннюю прогулку.
Вернувшись с прогулки, Л. Н. очень обрадовался Бирюкову. Между прочим, он сказал ему:
— Как вы постарели!
Бирюков ему ответил:
— Да и вы, Л.H., не молодеете.
Л. Н. скоро ушел к себе. Приехала Александра Львовна, а я почти сейчас же отправился на ее лошади в Телятенки.
Владимир Григорьевич уехал вчера ночью в Москву на один день. Я взял у А. П. Сергеенко копии последних дневников Л. Н. и начало художественной вещи, которую он в дневнике называет «Всем ровно», и о которой он раньше говорил, называя ее «Нет в мире виноватых».
Художественное начало такое типично толстовское, и так обидно знать, что, не будь всего кошмара последних месяцев, он, вероятно, написал бы эту вещь.
В Телятенках я побыл недолго. Я прочел все, что мне дал Сергеенко, и посидел немного с Анной Константиновной.
Я спешил вернуться в Ясную, боясь опоздать к завтраку, так как Л. Н. хотел после завтрака поехать со мною верхом.
К концу завтрака Л. Н. вышел, но после завтрака сказал, что плохо спал ночь, что ему спать хочется и он ляжет.
Он сказал мне:
— Я все получаю письма с вопросами о смысле жизни. Отвечаю плохо, кое‑как. Нужно было бы написать об этом получше, да все не соберусь…
Л. Н. пошел спать. Софья Андреевна сидела за круглым столом в столовой и занималась корректурами. Я присел тут же и стал читать присланный оттиск писем Л. Н. к Гроту.
Софья Андреевна вскоре опять заговорила со мной о Черткове и о себе. Она спросила меня, говорил ли я с Александрой Львовной, и сказала, что слышала, что и Чертков осуждает отъезд Александры Львовны.
Я сказал ей, что высказал Александре Львовне откровенно свое мнение.
Потом Софья Андреевна сказала:
— А Павел Иванович рассказал мне, что он получил письмо от Анны Константиновны. Ему досталось от нее за то, что он взял мою сторону. Никакой моей стороны он не брал, а просто он справедливый человек.
Софья Андреевна опять заговорила о своих записках. Она сказала, что там «всю правду» пишет.