13 апреля. Наутро (13–го) Л. Н. был совсем здоров. Ему, видимо, было неприятно, что он ничего не помнит из бывшего накануне.
Л. Н. восхищался маленьким рассказом Гюго из посмертного тома — о городовом и толпе, хотевшей его убить. Он перевел его в фонограф.
Раньше Л. Н. перевел также рассказ Гюго об анархисте. Этот перевод он продиктовал Гусеву непосредственно перед первым припадком в марте.
Л. Н. восхищался силой мысли и яркостью этого рассказа, несмотря на то, что в конце «вдруг на полстраницы все разрешается».
Л. Н. заболел в субботу на Страстной (12 апреля), а в четверг по поводу того, что няня Сухотиных стала читать двенадцать евангелий, он удивлялся:
— Почему именно сегодня и почему двенадцать евангелий? Как это странно?
А наутро после болезни (первый день Пасхи), Л. Н. прочитал у себя в комнате в заголовке «Руси» о казнях, вышел назад в столовую, где сидели я и М. С. Сухотин, сказал:
— Вот эти празднуют, как должно! Четыре казни в Нижнем Новгороде, три — еще где‑то. А вы говорите, — обратился он к Михаилу Сергеевичу, — умирать не надо. Поскорей бы умереть!..
Тут же Л. Н. показал отвратительное ругательное письмо какого‑то купца. Л. Н. заставил Мишу Сухотина читать вслух.
— А он, наверное, разговлялся куличом и говорил «Христос Воскресе», — заметил Л. Н.
Приехав сегодня в Москву, я по поручению Софьи Андреевны был у В. А. Щуровского, чтобы рассказать ему об обмороке Л. Н. Я его не застал, так как он уехал в деревню на несколько дней.
14 апреля. Из письма Татьяны Львовны: «У нас дела идут хорошо… Папа пожалел, узнавши, что вы решили отменить музыку и что мы вас в этом поддержали. Но потом согласился с нами».
17 апреля. Письмо Софьи Андреевны: «Дорогой Александр Борисович, спешу вам написать, чтобы вы не беспокоились ходить к Щуровскому. К нему пойдет Беркенгейм с моим письмом и сделает свой подробный медицинский доклад, на основании которого и будет поступать Щуровский по своему усмотрению.
Вы очень тронули меня тем, что пожалели, и еще тем, что с доверием отнеслись к тому, что я сумею выходить Л. Н. А как это трудно! Сегодня Таня из рук его прямо отняла жирный пирожок. Вчера на ночь он выпил столько чая, что не мог спать. Не давать Л. Н. лишнего чрезвычайно трудно. И жаль его, и просто совестно — а в воздержании и диете вся сила.
Теперь ежедневно он ездит верхом, опять много пишет; но явления его забывчивости иногда повторяются. Это бы еще не беда.
Да, камень у меня на сердце постоянно. Как ничтожно мне кажется мое существование без Л. Н. Ведь скоро 46 лет, как я непрестанно заботилась о нем; хорошо ли, дурно ли я это исполняла — это другой вопрос. Во всяком случае, старалась и постараюсь до конца.
Очень огорчился Л.H., что не будет обещанной музыки. Не знаю, насколько это было бы вреднее тех бесконечных посетителей и разговоров, которыми и теперь утомляют Льва Николаевича. Не думаю…»
17 июня. На днях Сергей Львович говорил что‑то о симфонических поэмах Листа и о «Мефисто». Я со Л. Н. в это время играл в шахматы. Потом Л. Н. говорит мне (я хвалил «Мефисто»):
— Нет, это нехорошая музыка. У Листа отсутствует эта особенность старых мастеров, эта законченность, ясность целого, когда чувствуешь, что так должно, иначе быть не может. А у него все выдумано, неясно.
Потом Л. Н. спросил:
— А вот этот француз, как его?
Я стал перебирать разных французских композиторов.
— Да еще все московские барыни у него учились!
— Фильд?
— Да, да.
— Он был англичанин.
— Ну, все равно. У него было дарование небольшое, а он умел найти простую форму, и его сочинения не очень значительны, но приятны. А когда нет настоящего таланта и начинают стараться во что бы то ни стало сделать что‑то новое, необыкновенное, тогда искусство идет к чертовой матери.
По поводу пребывания сыновей на свадьбе у Кулешова, Л. Н. сказал старухе графине Зубовой (теща Сергея Львовича):
— Мы бывало с Сережей (братом) относились свысока и презирали «благородное крапивенское дворянство». А вот мои сыновья иначе… Это, разумеется, было дурное чувство, но в этом хорошо было то, что по крайней мере в деревне жили деревенской жизнью.
Л. Н. чувствует себя эти дни недурно и много работает. Послезавтра приезжает В. Г. Чертков.
На днях мы со Л. Н. играли в шахматы. Пришел Николаев. В разговоре с Николаевым Л. Н. сказал:
— Как хорошо, как радостно! Я никак не ожидал такого сюрприза. Вот если вы доживете, увидите, как хороша старость. Чем к смерти ближе — все лучше.
Вчера было другое настроение. В Ясной неприятность, которая тяжело отразилась на настроении Л.H.: там украли лес на постройку — кучер и повар, которым очень доверяли. И всего‑то украли пять — шесть деревьев сверх им подаренных. Софья Андреевна, однако, сделала из этого целую историю.
Недели две тому назад Л. Н. написал небольшую статью против смертной казни («Не могу молчать») поразительной силы.
18 июня. Нынче я пришел ко Л. Н. в комнату спросил:
— Можно к вам?
— А, здравствуйте, очень рад. А я Герцена читаю (книгу Ветринского о Герцене, которую Л. Н. читает с большим интересом).
— Л.H., хотите партию сыграть?
— Ну давайте.
— Здесь будем играть?
— Да, лучше здесь.
Я принес шахматы и расставил. Л. Н. сидел в кресле, я — на кожаном диване.
Л. Н. сказал:
— Мне эти дни невыносимо тяжело. Я никому этого, кроме вас, не говорил. Я нынче в дневнике писал. Я просто не могу больше жить так. Эта прислуга, роскошь, богатство, а там — бедность, грязь. Мне мучительно, невыносимо стыдно. Я никогда с такой силой не чувствовал этого, как теперь. Просто не могу больше так жить, — повторил он.
Потом, как будто докончив невысказанную мысль о самом дорогом для него в семейной обстановке, он сказал:
— А тут эта добродушная Саша (Александра Львовна) со своим смехом… А мне стыдно, стыдно!..
Раньше он мне еще сказал:
— Я нынче хорошо работал (отделка статьи «Закон насилия и закон любви»), — Я писал о насилии. Может быть, я ошибаюсь, но, кажется, вышло очень сильно.
Нынче Л. Н. был у нас. Приехал верхом. Побыл минут десять, но был очень хорош. Сел на кресло под барометром. Заговорил о доме Черткова, стараясь подыскать оправдания тратам на его постройку. Между прочим, он сказал, что Чертков хочет устроить «pied a terre» (жилище) для сына.
Я сказал:
— А что выйдет из него? (сына)
— Кто может знать? Он милый малый. Но я не знаю. Да вот я и вас не знаю, — обратился он, смеясь, к моей жене, — что из вас еще будет, какое еще вы, может быть, коленце отмочите!.. Вот про себя—το я уж верно знаю, что из меня больше ничего не будет. Только труп.
Потом он сказал:
— Нет, Сашин дом лучше (маленький домик в Телятенках, принадлежавший Александре Львовне, в котором я с семьею обыкновенно проводил лето). Я сейчас сюда ехал и припоминал про это место. В моей памяти целый калейдоскоп проходит. Сначала, помню, еще при отце, это было имение жандармского полковника Огарева. Он был маленького роста, добродушный, и жену его помню. Она была, кажется, поведения довольно легкого. А потом это имение купил Морсошников, а уж у него Бибиков. Он был малообразованный, но очень приятный, хороший человек. А потом сын его, беспутный малый, промотал последнее, и вот теперь Саша купила… И так мне странно, я всех их так помню!..
Л. Н. опять заговорил о Герцене. Говорил, какой он последние годы был несчастный.
— Его все новые нигилисты бранили. Он был несчастлив и в личной жизни. Я на нем вижу, как ужасно в старости без религиозного чувства. Он с разных сторон, стараясь объяснить смысл жизни, подходил к религиозному сознанию, но не пришел к нему. Вы не знаете продолжение «Доктора Крупова?» Очень сильно, остроумно, но с еще большим пессимизмом. Я еще самого конца книжки не дочитал, приберег себе на сегодня.
24 июня. Вчера был в Ясной. Л. Н. два дня был нездоров — голова болела. Вчера он был бодр. Он перечитывает Пушкина и восхищается им.
Л. Н. был вчера со мной необыкновенно ласков. В прошлый раз я, уходя, зашел к нему проститься и говорил ему, что мне стыдно, что я не играл у них еще ни разу этим летом. Вчера я играл.
После игры, когда я стал прощаться, Л. Н. сказал мне:
— В прошлый раз я хотел вам сказать, да вы уж ушли, что я рад вам всегда и без музыки или шахмат. Потом, прощаясь, он опять сказал:
— Я очень привык к вам, люблю вас… С вами легко…
Хорошо мне стало от этих слов. Когда мы с Чертковым уезжали верхом домой, Л. Н. подошел к окну и знаками показал Черткову, чтобы он меня подозвал. Я подъехал, и Л. Н. ласково послал свой привет в мою сторону.
29 июня. Вчера вечером мы с женой были в Ясной. Там был у Л. Н. слепой, который бывал раньше и потом писал ругательные письма. Он человек больной — смесь влияния революционеров, православия, апокалипсиса и пр. Пришел с утра, сел под деревом, не пил, не ел весь день и сказал, что не уйдет, пока не обратит Л. Н. на путь истинный.
Л. Н. рассказывал:
— Он меня пугал и даже подлецом назвал. Я ему говорю: «Ну хорошо. Я такой, но тогда меня пожалеть надо. Зачем осуждать? У нас у всех есть слабости». Он все слушал и, кажется, немного смягчился.
Потом Николаев увел слепого на деревню. Нынче он опять был.
1 июля. Очень часто, почти ежедневно, езжу в Ясную. Л. Н. бодр и день ото дня становится как‑то выше, просветленнее.
29–го вечером мы с женой опять были в Ясной. Там были три дамы теософки, из которых одна — г — жа Унковская, скрипачка, с которой я играл.
Когда мы приехали, Л. Н. сейчас же стал со мной играть в шахматы, но сказал, что придется прервать, так как привезут слепого, которого уговорили уехать, но он хочет еще раз увидать Л. Н. Действительно, скоро Филипп подвез его в шарабане к дому.
Л. Н. вышел. Я стоял в столовой у окна и видел и почти все слышал. Слепой сидел в шарабане рядом с Филиппом, а Л. Н. стал близко сбоку и, наклонившись, слушал. Слепой говорил раздраженно. Шел дождь, Софья Андреевна выбежала на крыльцо и накинула на Л. Н. мой плащ.