Мария Николаевна все‑таки не могла отрешиться от своей точки зрения. Л. Н. сказал ей:
— Очень хорошо, если ты будешь верить тому, что тебя удовлетворяет, и этого никак нельзя осуждать, лишь бы только не мешать людям верить, как им подсказывает их совесть, а не стараться заставить их верить иначе, как это делают все церковные исповедания: католическое, протестантское, православное, буддийское, магометанское…
Во второй половине июля был в Ясной Клечковский, музыкант, который там играл. Л. Н. лежал на кушетке, и после того, как Клечковский кончил играть, мы сели около Л. Н. Клечковский стал говорить о себе, как он тяготится своей жизнью, как ему хотелось бы жить на земле, бросить уроки музыки, институт. Мешают этому отношения его жены к отцу, который очень болезненно отнесся бы к резкой перемене их жизни. Он еще говорил, что хотел бы устроиться с кем‑нибудь в общине.
Л. Н. ответил ему:
— Зачем община? Не надо отделяться от всех людей. Если в ком есть что хорошее, пусть этот свет распространяется вокруг него там, где он живет. Сколько людей устраивались общинами, и из этого ничего не выходило. Сначала вся энергия уходила на внешнее устройство жизни, а когда устраивались, начинались ссоры, сплетни, и все распадалось… Вот вы на институт жалуетесь, а в институте есть швейцар, вы можете к нему хорошо, по — человечески относиться, и вы сделаете доброе дело. А ученицы? Разве мало хорошего можно сделать из этих отношений? А уйти всегда можно, только из этого ничего хорошего не выйдет. Я говорю так не потому, что хочу оправдать свою жизнь. Я живу, знаю, что дурно, но я всегда хотел и стараюсь жить лучше, только не сумел… Я уйду к Богу с сознанием, что делал, что было в силах, чтобы улучшить свою жизнь.
— Никогда не надо вперед загадывать, как устроить жизнь. Иногда кажется, если бы остался один, что бы я стал делать? Вот, например, сказать Илье Васильевичу: сегодня хорошо, если бы вы прибрали и подмели комнаты, а завтра я. Вместе стали бы обедать. А дальше все одно за одним, как сложится. Только одно помнить, что идеал внешней жизни вполне осуществить нельзя, так же как и духовный. Все дело в постоянном приближении. Если бы я теперь все бросил и ушел, Софья Андреевна возненавидела бы меня, и зло от этого было бы, может быть, еще хуже. У вас вот отец… и так у каждого.
Раньше еще Л. Н. сказал:
— Нынче я Софье Андреевне сказал, она, кажется, обиделась на меня: первое в жизни то, что для души, и если хозяйство мешает этому, то надо бросить хозяйство к черту.
Вчера вечером сидели на балконе. Булыгин был. Л. Н. рассказывал, что получил из Томска хорошее письмо от какого‑то простого человека, который прочел некоторые его книжки и спрашивает в конце: где такие люди, живущие христианской жизнью, что он все бросит и отправится жить с ними. Л. Н. сказал, что ответил ему приблизительно то же, что я сейчас записал из разговора с Клечковским об общине. Л. Н. прибавил:
— Я даже думаю, что если быть женщиной в распутном доме или тюремщиком, и то не следует начинать с того, чтобы бросить дело. Разумеется, человек, сознающий зло такой жизни, не останется в ней, но только главное не в этой внешней перемене.
Л. Н. сказал, что получил три письма: одно от г — на Грекова, который посылает свою книгу «Благовестие мира» в трех экземплярах и говорит, что эта книга так замечательна, что если ее распространить, то она перевернет жизнь человечества; другое письмо от интеллигента, просящего восемьсот рублей, и третье — от этого простого безграмотного человека, хорошее, серьезное. Л. Н. говорил, что он кроме писем с просьбами о деньгах постоянно получает такие, где авторы, посылая свои литературные произведения, просят, чтобы Л. Н. с помощью своего авторитета способствовал распространению их творений.
— Странная мысль, — сказал Л.H., — что я могу стараться о распространении того, чему я не сочувствую и чего не разделяю.
Л. Н. получил на днях письмо от сидящего в тюрьме за отказ от воинской повинности. Это письмо Гусев читал вслух.
Л. Н. сказал:
— Вот это счастье — пострадать за свои убеждения от того правительства, с которым борешься!
После разговора на балконе о трех письмах Л. Н. пошел наверх и лег на кушетке. Он лежал тихо. Потом вздохнул и сказал:
— Подумать только, что делается теперь по всей России! Боже мой, Боже мой, эти казни, эти тюрьмы, эти остроги, эти изгнания! И воображают, что они что‑то изменят!
В разговоре с Клечковским Л. Н. сказал о школах:
— Теперешние школы хуже тюрем и виселиц. Лучше никакого образования, чем это. У нас в школах преподают ужасающую ложь за истину… И как трудно потом от этой лжи освободиться! Как еще Кант сказал: человек, которому с детства внушены ложные убеждения, делается потом на всю жизнь софистом своих заблуждений.
31 июля. У Л. Н. нога лучше. Желудок очень плох.
1 и 2 августа мы были с Сибором (скрипачом) и играли. Л. Н. чувствовал себя, особенно первого, довольно хорошо и очень радовался музыке.
3–го или 4–го мы были с женой. Л. Н. чувствовал себя плохо. Весь вечер почти слова не сказал. На другой день я собирался играть там Шопена. Приехал, а Л. Н. болен — лежит.
5 августа Мария Николаевна рассказала, еще, кажется, в середине июля, как у Л. Н. приказчик Фоканыч украл четыреста рублей, а Л. Н. отнесся к этому довольно равнодушно. Вскоре после этого Сергей Николаевич, брат Л.H., волновался как‑то по поводу хозяйственных забот, и когда ему сказали: «Стоит ли из‑за этого так расстраиваться» — он ответил:
— Хорошо Лёвочке — у него Фоканыч четыреста рублей украл, а он рассказ напишет и получит их, и еще в рассказе этого же Фоканыча опишет, а мне взять неоткуда.
Л. Н. сказал на это:
— Как это, Машенька, ты все это помнишь?! А вот я сегодня какое словцо слышал, нет — нет и вспомню.
И Л. Н. рассказал, как в этот день за обедом пришел необыкновенно назойливый нищий, стал у балкона, начал говорить, как он счастлив видеть и приветствовать Л.H., делал руку под козырек. Ему что‑то подали, он не удовлетворился, пошел на кухню и стал еще что‑то выпрашивать с необыкновенной назойливостью. После обеда, когда Л. Н. проходил с балкона на крыльцо, Илья Васильевич, указывая на нищего, сказал Л.H.: «Да, этот у попа кобылу выпросит!»
Я ушел с балкона и собрался домой. В передней я разговорился о чем‑то с Александрой Львовной и Гусевым. Тут же была Варвара Михайловна Феоктистова и еще кто‑то. Вошел Л. Н. и сказал:
— Ну, давайте хоровод водить!
Мы взялись за руки и стали весело вертеться. Л. Н. смеялся и звал Илью Васильевича присоединиться к нам. В это время в ту же дверь со двора вошла Софья Андреевна. Сразу все остановились, руки упали, стало неловко. Она хотела присоединиться к нам, но настроение изменилось, никому уже не было весело…
Еще в июле приезжали фотографы из Петербурга делать снимки для «Нового Времени» по поводу юбилея Л. Н.
Они снимали целых два дня беспрестанно. На второй день мы с женой были. Очень было неприятно, Л. Н. чувствовал себя очень нехорошо. Он сказал мне на мой вопрос, не устал ли он:
— Нет, не устал, а мне просто стыдно на старости лет такими глупостями заниматься.
Л. Н. по жребию вышло играть в шахматы не со мной, а с Михаилом Сергеевичем Сухотиным. Мне было обидно, так как и за шахматами снимали, а я так часто играю со Л.H., что хотелось бы иметь такой снимок на память.
По поводу прекрасного изречения Маццини, помещенного в «Круге Чтения», Л. Н. сказал о Маццини:
— А вот революционер был!
Потом еще прибавил:
— У меня была его записка. Когда я был у Герцена в Лондоне, ему подали записку. Он меня спросил: «Знаете, от кого это? От Маццини». Я у него выпросил эту записку на память, и она у меня долго сохранялась. Как‑то недавно я ее, кажется, куда‑то бросил.
Вечером сидели за чаем на балконе.
Л. Н. сказал Михаилу Сергеевичу:
— Как хороша старость! Я нынче думал: если бы молодые люди могли так чувствовать, как в старости. Как мой Миша, например, и другие, живут их жизнью, они не видят всего безумия такой жизни… Но нельзя и требовать, чтобы человек молодой видел все так же ясно, как видишь в старости.
Потом как‑то зашел разговор о русском языке, и Л. Н. выразил сожаление, что многие прекрасные старые слова и выражения, которыми так богат русский язык, выходят из употребления.
Л. Н. привел слово «верста»; верста — верстать, разверстывать, от этого и мера — верста, и сказал:
— Есть отличное выражение: он ему не верста.
Дня три тому назад Л. Н. заметил, что ни на одном языке нет стольких оттенков для названия старика: старик, старичок, старец, старче, старина, как на русском.
Пришел Николаев. Заговорили, конечно, о земле. Л. Н. сказал мне и Николаеву — мы стояли у входа на балкон:
— Я рад, что писал царю, а потом Столыпину. По крайней мере я все сделал, чтобы узнать, что к ним обращаться бесполезно. Я думаю про Столыпина: какая ограниченность! Он мог бы в истории сыграть важную роль, а вместо того делает самое ужасное дело развращения народа (по поводу плана правительства о хуторском хозяйстве).
10 августа. Л. Н. болен, у него давно, уже недели три, закупорка вен в ноге. Было лучше, а вчера присоединилась простуда — жар. Сегодня болезнь, почти проходившая, распространилась вверх по ноге — грозит сердцу…
Л. Н. работает над третьим «Кругом Чтения»; работой этой он очень дорожит. Он работал над ним весь прошлый год, потом отложил. Теперь он работает так: весь материал разделен на тридцать один отдел, по числу дней в месяце. Отделы: «Бог», «Я — в настоящем», «Смирение», «Любовь» и т. д. В каждом отделе двенадцать дней, т. е. первые числа всякого месяца, потом вторые и т. д., все двенадцать на одну тему.
Л. Н. сказал:
— Это будет, я надеюсь, совершенно полно и ясно выраженное мое мировоззрение.
Я прочитал два отдела. В этих изречениях — простота и ясность, соединенные с величайшею серьезностью и значительностью.