— NN!
Я прочел письмо Л. Н. к какой‑то неизвестной, написавшей ему с подписью М. Н. и давшей адрес каких‑то Угримовых. Она и раньше писала Л.H., а во время пребывания его в Кочетах приезжала в Ясную, но Л. Н. не застала. Л. Н. ей подробно ответил и жалел, что не видал ее. Кажется, она собирается осенью приехать опять. Л. Н. рассказывал про нее за чаем:
— Бывает, что сразу чувствуешь, что человек не просто спрашивает, а живет этими вопросами. Чувствуешь в ней будущую Марию Александровну. Ее в семье преследуют, посылали беседовать с Новоселовым. (Новоселов был учителем гимназии в Москве и единомышленником Л. Н. Впоследствии стал убежденным православным, решительным противником Л. Н. и принял сан священника.) Вы знаете Новоселова? — обратился Л. Н. ко мне. — Она очень хорошо описывает эту беседу. Я хотел бы повидать ее.
26 мая. Вечером был в Ясной. Приехал поздно, почти в девять часов. Л. Н. сидел у себя. Я читал, а потом играл с Сергеем Львовичем в шахматы. Л. Н. брал ванну (стриг ногти на руке и порезался, шла кровь, и Душан перевязывал) и вышел в одиннадцатом часу. Посмотрел немного на нашу партию. Потом чай пили.
Л. Н. сказал про статью Виппера, которую он читал в «Русском Богатстве»:
— Хорошая статья. Это, собственно, его лекция. Он описывает две эпохи на расстоянии ста лет: конец республики и империю. Находит много общего с современным положением у нас. Я бы сказал только одно: что в его статье не всегда ясно видишь, когда он пишет по материалам, а когда фантазирует.
Нынче ночью в 4 У2 часа ждут приезда Александры Львовны из Ялты. Л. Н. сказал:
— Вот если б я не стал чай пить, а тогда же в десять часов спать лег, как мне хотелось, я бы как раз Сашу встретил.
Софья Андреевна сказала:
— Это ее только взволновало бы.
— Да я и не говорю ничего. Я уж не лег. А только мне ночью пять часов спать вполне довольно — еще днем часа полтора. Странно это, когда я много сплю, это значит, что я нездоров. Я люблю мало спать. Чувствуешь особенную бодрость, какое‑то возбуждение, и это очень приятно.
Я скоро уехал. Л. Н. спрашивал меня, что я делаю. Я сказал про работу над Шуманом (я занимался в то время редактированием издания фортепьянных сочинений Шумана) и сказал, что фортепиано, вероятно, дня через три привезут и что тогда я начну заниматься и смогу и ему поиграть.
— Да я не к тому спрашиваю, — сказал Л.H., как всегда деликатно избегая просить меня играть. Тем тяжелее мне всегда знать, что я не во всякое время готов играть для него.
Прощаясь со мною, Л. Н. сказал:
— Я нынче к вам собирался заехать, да побоялся, что будет жарко, а оказалось совсем не жарко.
28 мая. Днем к нам приезжали Александра Львовна и Николай Николаевич Ге, а вечером мы с женой поехали в Ясную. Л. Н. сказал мне:
— Здравствуйте, мой друг.
На балконе Л. Н. рассказывал про бывшего у него сейчас человека:
— Он крестьянин, пришел прочесть стихи. Это что‑то ужасное: ни смысла, ни размера, ни рифмы — набор слов. А он мне говорит: «Я и прозой могу изобразить». И подумать только, сколько их таких приходит и, не правда ли (Л. Н. обратился к Булгакову), Валентин Федорович, каждый день такое письмо со стихами бывает? Им говоришь, и всегда ответ: «А как же Кольцов?» Я этого спрашиваю: «Как вы ко мне попали?» — «А мне сказали, что я гений, и к вам направили». Вы подумайте — сто с лишком верст шел, все проел. Он не нищий, я таким отказываю, но ему, очевидно, нужно хлеба купить поесть.
— А я все‑таки всегда смотрю их стихи, думаю: а вдруг правда Кольцов? Да что‑то пока не попадалось…
Л. Н. сказал жене, что вышли в двух книжках вегетарианского обозрения письма буддийского ламы, которые она переводила с немецкого. По этому поводу Л. Н. сказал:
— Как хороши пять буддийских заповедей. 1) Не убивай сознательно ничего живого. 2) Не бери того, что другой считает своей собственностью. 3) Не прелюбодействуй. 4) Не лги. 5) Не употребляй никаких одурманивающих веществ. Все это самое важное!.. Особенно замечательно выражена вторая заповедь, не утверждающая собственность, а только отрицающая насилие над волей другого.
Пошли наверх в шахматы играть. Я выиграл (гамбит Му- цио). Потом Л. Н. надолго ушел к себе. Позже за чаем Л. Н. снова вышел.
Он рассказывал про Хирьякова (литератор, старый знакомый Л. H.):
— Он в тюрьме сидит и написал мне оттуда: «Теперь все порядочные люди в тюрьме сидят. Я еще не заслужил и сижу авансом». Он от скуки там каламбуры сочиняет. Один про армянина. Вы не слыхали? Армянину доктор прописал порошки. Он принял порошок, сидит и издает какие‑то странные звуки. Жена приходит и спрашивает: «Карапет, что с тобой?» «А как же? Тут написано: принимать по одному порошку после пищи».
Л. Н. рассказал Ге и Сергею Львовичу историю с телеграммой съезду писателей и снова удивлялся и возмущался.
Сергей Львович и я объясняли Николаю Николаевичу Ге различные свойства вращения земли и почему, идя на восток, выигрываешь время, а на запад — теряешь. Он как‑то не совсем понимал. Л. Н. сказал:
— Николай Николаевич совершенно прав, что не понимает, потому что вы оба говорите о времени, как о чем‑то объективно существующем, а время — только иллюзия.
Сергей Львович сказал:
— Ведь мы только в этой иллюзии и живем.
— Нет, мы истинно живем не в прошедшем и не в будущем, которых нет, а только в настоящем, которое есть точка соприкосновения прошедшего и будущего — бесконечно малая. Пространство и время только условность, только формы нашего мышления. Это великое открытие Канта, с которым до сих пор люди науки не хотят считаться… Я нынче спал, проснулся и ощупал шишку, и вспомнил, как меня медведь трепал, и вспомнил, как будто это не я был, а кто- то другой.
Н. Н. Ге сказал, что все‑таки воспоминания прошлого нам помогают. Л. Н. возразил:
— Да, но истинная жизнь только в настоящем.
Еще на балконе Л. Н. рассказывал, что ему Чертков писал об актере N, который ездит с труппой по деревням и играет для народа. Он собирается в Ясную. Л. Н. сказал:
— Это очень интересно. Хотелось бы воспользоваться случаем и дать ему свое, да не могу, не умею писать к случаю, не выходит…
Позже в столовой Л. Н. говорил о кинематографе, что нужно поговорить с N. Л. Н. и раньше говорил, что следовало бы написать пьесу для народа, специально для кинематографа.
Я сказал Л.H., что плохо то, что все‑таки будет снята не жизнь, а игра плохих актеров.
— Да, это плохо, — сказал Л.H., — фальшивая игра, преувеличенные драматические жесты.
Сергей Львович рассказал ужасную историю, как в Варшаве вели арестантов и они хотели бежать. Двое убежали, а одного догнал шедший по улице солдат с ружьем, проколол штыком и потом вынул штык и пошел. А потом его всюду преследовало это, и он сошел с ума.
Л. Н. заинтересовался очень этим случаем и просил узнать все подробности. Сергей Львович обещал.
Л. Н. сказал о вегетарианстве:
— Доктора забывают, что организм человека приспособляется, и как он привыкает к мясу, так он легко привыкает обходиться без него. Я про себя скажу: мне теперь, не преувеличивая, противно смотреть на мясо. Ветчину, например, я просто не могу видеть.
30 мая. Поехал в Ясную верхом около восьми часов вечера.
Л. Н. сидел у себя и читал французскую книгу: «La vie d’un simple. Emile Guillaumin», которую ему хвалил Ге, собиравшийся перевести ее для «Посредника».
Я сидел один в столовой, читал журналы. Потом пришел Душан, еще позже ЛД. Николаева. Мы довольно долго болтали втроем. В угловой сидели: Софья Андреевна, Александра Львовна, Варвара Михайловна, Η.П. Иванова (тульская знакомая Александры Львовны), Софья Александровна Стахович. На балконе: Сергей Львович, Трубецкой, его жена, Ге и швейцарец, гувернер Сережи.
Л. Н. вышел к чаю и сказал мне:
— Вы давно приехали? А я слышал, как кто‑то верхом подъехал, но не подумал про вас. Я вас ждал раньше.
Л. Н. принес с собой книгу и сказал, обращаясь ко мне и к С. А. Стахович:
— Прескверная книга, я не оставил, пока не просмотрел всю. Я даже отметил некоторые места. Ну вот, например…
Л. Н. прочел выдержку и сказал:
— Разве крестьянин будет рассуждать так?
Пришел Ге. Л. Н. и ему сказал:
— Ну, Колечка, я просмотрел вашу книжку и должен вам сказать, что это прегадкая книга, фальшивая. Видно, что он подделывается под мужиков. И в общем — нестерпимо скучная.
— А мне она понравилась. Это жаль, — сказал Ге.
Немного погодя, Л. Н. опять сказал ему:
— Мне жалко — я вас огорчил, но, право, книга плохая. Например, описания природы, — разве крестьянин будет так говорить о природе?! Я нарочно заметил некоторые страницы, особенно плохие; вы посмотрите 9–ю или 156–ю.
— А описание быта? — пробовал защищать Ге.
— Ну, он там напихал этого: как свиней кормят и т. п., но для простого описания быта это слишком длинно. И нет своего. Все это уже тысячу раз бывало, и этот приезд из города женщины, которая совсем почти превратилась в барыню, — все это уже бывало. Я читаю, а сам так и вижу автора с его мировоззрением, чувствую его намерения. Вы говорите — Поленц. Какое же сравнение?! То прекрасная книга, а это все придумано.
Трубецкой за чаем сел с альбомом и рисовал набросок Л. Н. карандашом. К концу чая рисунок был готов. Л. Н. восхищался его мастерством и сказал ему:
— C’est admirable!
Жена Трубецкого попросила Л. Н. подписать рисунок. Л. Н. написал: «Leon Tolstoy, 12 join 1910» и сказал:
— Во всем свете теперь двенадцатое июня, только у нас варваров — май.
Л. Н. сказал мне о Трубецком:
— Это удивительный человек! Я с ним верхом ездил и разговаривал. Он ничего никогда не читал и ничему ни у кого не учился. Оттого у него свежая голова и свои мысли. И ведь серьезно, если выбирать между тем, чтобы читать что попало, без разбору или ничего не читать, то, разумеется, в тысячу раз лучше ничего не читать. Он и скульптуре никогда не учился, а когда его пригласили учить в Московское училище живописи и ваяния, то от него все ученики разбежались, кроме четырех — правда, самых даровитых.