— Я стараюсь теперь избавиться от этого соблазна осуждения правительства. Да и кроме того, просто стыдно говорить об этом. Это стало таким же общим местом, как говорить о погоде.
Л. Н. рассказывал про сумасшедшие дома:
— Там их целых два огромных: Мещерская лечебница и Троицкая. В Мещерской на содержание расходуется триста тысяч в год. Про Троицкое нам рассказывали всякие ужасы: что это тюрьма и что больные ходят на прогулке будто бы между двух стен. А мы там бывали, и там необыкновенная роскошь, и все очень хорошо устроено. После первого раза нам сказали: «Ну, вам самого ужасного не показали».
А потом оказалось, что как раз в отделении испытуемых мы и были, из которых один был присужденный к смертной казни, замененной двадцатилетней каторгой, и подозреваемый в симуляции. Там в больнице есть так называемый патронат. Это выздоравливающие или особенно спокойные больные, которых размещают по деревням. За них платят по девять рублей с человека в месяц, и это очень выгодно. Когда мы подошли к такой избе, сейчас же вышел фельдшер, который всегда живет при больных. Один такой больной все ходит вокруг большого дерева, не помню, кажется лозины.
— Раз мы верхом ехали, я подъехал к нему, и мы хорошо и много с ним поговорили. Он, очевидно, революционер. Сначала он бормотал что‑то непонятное и ничего не ответил на мой вопрос, почему он ходит вокруг дерева. Потом я стал с ним тоже ходить, и он разговорился: «Украл! какое украл?! Не украл, а взял». Очевидно — ход его мыслей… Когда я заговорил с ним о смерти, он сказал: «Зачем умирать? Живи!» При прощании я сказал ему: «На том свете увидимся», — а он мне ответил: «Какой тот свет? Свет один!» Это мне очень понравилось.
— В другой раз, когда я говорил с ним, подошли два господина хорошо одетые. Один из них представился как хозяин соседней шелковой фабрики и пригласил осмотреть его фабрику. Я никогда не видал или если видел — давно, не помню. Мы отправились. По дороге я поговорил с ним. Он кончил какое‑то промышленное училище, был за границей — очевидно, до известной степени образованный человек. Он старообрядец рогожского толка. Я забыл и спросил его, в чем состоит их отличие. Он объяснил: мы принимаем священство, двуперстие и т. д. Я подумал, нужно с ним серьезно поговорить, как с человеком. Стал говорить ему: «Как можно в наше время придавать такое значение обрядам, двуперстию? Ведь религиозная основа не в этих обрядах, а совсем в другом?» — «Ну это все логика и рассуждения, а религия — дело слепой веры! Впрочем, мы после с вами об этом поговорим». — И стал с увлечением показывать свою фабрику… И еще вопрос — кто больше сумасшедший, тот, что вокруг дерева ходит, или этот.
— Я большую статью теперь пишу. И все эти наблюдения мне были очень важны. Помните, у меня был день газет. Я его как отдельную главу включил в эту статью.
— Знаете изречение Паскаля: «Если б наши сновидения обладали тою же последовательностью, как то, что мы переживаем наяву, то мы бы не знали, что сон и что действительность».
— Я говорю, что это верно только отчасти и с внешней стороны, а разница между бодрствованием и сном гораздо более глубокая. Во сне мы лишены нравственного чувства, или если не лишены, то оно в значительной степени ослаблено. В полном сне мы и снов не видим, а границу между сном и не сном, так же, как и между безумием и нормальным состоянием, провести нельзя. Во всяком случае, во сне мы часто делаем поступки мерзкие, и если смутно и сознаем, что поступаем гадко, то все‑таки спокойно продолжаем их делать и не можем остановиться. А наяву, раз я сознаю, что я делаю гадость, я всегда могу остановиться. И в этом глубокое различие.
— Я провожу параллель: один безумный тем отличается от разумных, что он думает несогласно с ходом их мысли. Но когда одинаковое безумие охватывает многих, то их уже нельзя отличить от разумных. А я говорю: нет. Потому что у безумного, как и у спящего, если не атрофировано, то значительно ослаблено нравственное чувство. И в этом его главное отличие от разумных.
— Это рассуждение служит введением в мою статью. Оно важно, между прочим, тем, что когда так думаешь, то не можешь осуждать или испытывать недоброжелательства к людям. Нельзя винить человека в том, чего он не сознает.
Л. Н. вспомнил изречение Шопенгауэра о том, что когда люди осуждают друг друга, они поступают, как собака, которая лает на собственное изображение в зеркале.
— Мы в других видим то зло, которого не замечаем в себе. Я непременно включу это в «На каждый день».
Я сказал Л.H.:
— Здесь опасно только, чтобы не сделать вывода, что они отпетые и с ними ничего не поделаешь. И вообще возникает основной философский вопрос о свободе воли.
— Разумеется, и несомненно мы не можем знать: во всякий момент человек свободен, и в нем неожиданно может проявиться нравственное чувство.
Я сказал, что в большей или меньшей степени мы все глухи — один к одному, другой к другому. На это Л. Н. заметил:
— Но бывают такие чуткие, душа которых сразу открывается на все хорошее. Общение с ними так радостно. Я одного такого крестьянина у Чертковых встретил.
Л. Н. еще рассказывал про ужасную работу нескольких сот девушек на ткацкой фабрике:
— Они работают двенадцать часов в сутки с часовым перерывом на обед и чай. Я смотрел: это ужасно напряженная, бессмысленная работа. Она должна на небольшом пространстве следить за станками, на которых между натянутых ниток постоянно проходит поперечная нитка, и в случае, если нитка оборвется, она там что‑то поправляет. Эта работа ужасна по своему невыносимому однообразию и требует напряженного внимания. Они хорошо зарабатывают, кажется 25–28 рублей в месяц. Но жизнь на фабрике развращает, и потребности растут соответственно увеличению заработка.
Л. Д. Николаева рассказывала про своих знакомых Р… и про разногласие в их семье. Отец желает, чтобы дети учились в учебных заведениях, а мать других взглядов.
Л. Н. по этому поводу сказал:
— Я, когда гуляю в незнакомом месте, постоянно ошибаюсь и попадаю не туда. У Чертковых совсем рядом живут другие дачники. Я шел раз с прогулки и по ошибке зашел к ним, думая, что пришел домой. Вижу, стоят господин и две дамы. Я думаю, что они ко мне пришли. Я поздоровался и говорю: «Извините, мне нужно работать, я пройду к себе».
— Они еще что то спросили, а я опять: «Нет, вы меня извините, я сейчас не могу», и пошел в дом. Они поняли мою ошибку, и господин сказал мне, что я ошибся. Я спохватился, стал извиняться и ушел. Таким образом я с ними познакомился и потом из учтивости зашел к ним. У них двое маленьких детей. Старшую хотят отдавать учиться, и мать хотела, как она говорила, со мной посоветоваться о воспитании детей. У них живет, кажется, француженка, про которую баба, их прислуга, мне сказала, что она «на разных языках обучает». Я стал этой даме советовать, чтобы она ни в каком случае не отдавала детей в учебные заведения. Разумеется, мои слова будут совершенно напрасны. Она тоже говорила, что муж непременно хочет, чтобы дети учились в гимназии. Это какое‑то стадное повальное безумие.
Николаева рассказывала о Сутковом, который приехал с сестрой и живет в сарае в Ясной на деревне. Работает он так хорошо, что на косьбе идет первым. Мужик, у которого в Ясной он живет, не нарадуется и говорит: «Я бы и за девять рублей такого работника не нанял, а он даром работает».
Сутковой с сестрой были у добролюбовцев в Самарской губернии и вынесли очень хорошее впечатление. Сам Добролюбов теперь в Ташкенте.
Я спросил Л. Н., почему Добролюбов поехал в Ташкент. Л. Н. сказал:
— Там у него есть последователи. Вы не видали Репина? Он сюда приезжал, бывший офицер, очень милый, хороший человек. В Ташкенте он подпал под влияние Добролюбова и, как говорят, отчасти от этого сошел с ума. У меня была его жена.
Л. Д. Николаева сказала:
— Сутковой рассказывает про Добролюбова, что он говорит, что нужно постоянно молиться.
На это Л. Н. заметил:
— Да, только слово «молитва» — опасное. Мы слишком привыкли под молитвой подразумевать просьбу, а просить не о чем и не у кого.
Л. Н. сказал мне и Николаевой:
— Вы знаете, Софья Андреевна очень возбуждена, у нее очень тяжелое нервное состояние; так я вас предупреждаю, чтобы вы имели это в виду.
Я сказал, что уже знаю об этом. Николаева сказала, что у Софьи Андреевны, кажется, сердечный припадок.
Л. Н. возразил:
— Нет, это такое истерическое состояние.
Он все время спрашивает у всех, где Софья Андреевна, и беспокоится о ней.
Когда мы еще играли в шахматы, он спросил Филиппа:
— Что, Илья Васильевич приехал?
— Нет еще, ваше сиятельство.
— Ах, ах, как я боюсь за него!
Я спросил:
— А что, Л.H.?
— Он в Туле.
— А, а… (с ним изредка бывает запой).
Но на этот раз он приехал скоро и вполне благополучно.
Еще при Александре Львовне Л.H., сидя в кресле, рассказывал:
— Как хорошо было у Чертковых, что Илья Васильевич и вообще все сидят за одним столом. Естественно, старшим
— Владимиру Григорьевичу, уж не говорю — мне, старику,
— уступают первые места; но все сидят вместе, идет общий разговор — так это радостно.
Александра Львовна сказала:
— В первый день кажется немножко странным, а потом привыкаешь, и это очень радостно. Как жаль, что у нас в Ясной этого невозможно сделать.
Л. Н. рассказал, как их пригласили на кинематографическое представление в оба сумасшедших дома в один день. Он даже собрался было пойти и туда и туда, но они узнали про совпадение и в Троицкой больнице отложили на другой день, так что они были на обоих представлениях.
Александра Львовна рассказывала со слов докторов, что больные особенно любят танцы. Когда играют русскую, все пускаются вприсядку и, говорят, с непривычки даже жутко смотреть. Один больной устал ногами, сел на пол и стал руками по полу отбивать такт.
Пришла Мария Александровна. Л. Н. сказал ей:
— А, вы тут, а я и не знал. Только нынче мы были у вас.