Потом за чаем он сказал:
— Мария Александровна отдает визиты, как коронованная особа, в тот же день.
Мария Александровна подсела ко Л. Н.
Л. Н. сказал ей:
— У меня, Мария Александровна, постоянно все новые молитвы бывают. Теперь мне очень помогает молитва благодарности: я благодарю за то благо, которое у меня есть, и это очень хорошо действует.
Мария Александровна спросила его:
— Л.H., вы помните молитву: «Господи, Владыко живота моего»?
— Как же, это превосходная молитва, я всегда любил ее.
— Помните, как там хорошо в конце: «И не осуждати брата моего»?
— Да, да.
Перед чаем все сошлись, кроме Софьи Андреевны. Л. Н. сказал:
— Ну, Душан Петрович, давайте вокруг стола бегать наперегонки и Мария Александровна тоже.
— Этот номер не пройдет, — ответил Душан Петрович.
У Чертковых в Мещерском была наружная лестница (самая обыкновенная лестница), по которой поднимались во второй этаж, когда Анна Константиновна спала, чтобы не будить ее. Илья Васильевич хвалился, что он влез по этой лестнице даже с полным стаканом горячего чаю. Раз Л. Н. вздумал тоже полезть, но Илья Васильевич сказал ему: «Нет, Л.H., этот номер не пройдет».
Мы все сели за чайный стол, а Л. Н. остался еще в своем кресле и тихо говорил с Марией Александровной. По отдельным словам, которые до меня долетали, я слышал, что он говорил о Софье Андреевне. Скоро пришла Софья Андреевна, села около самовара, а Л. Н. сел на свое обычное место.
Мария Александровна за чаем очень хвалила Суткового и его сестру, хвалила его спокойствие. У Марии Александровны сено надо было убрать, а Сутковой с сестрой пришли и стали ей помогать. Заходила тучка, и Мария Александровна стала волноваться, что ее сено испортится. А Сутковой и говорит ей: «Зачем вы беспокоитесь? Значит, так нужно».
Мария Александровна ответила ему: «Это вы так можете рассуждать, а я еще до этого не доросла. Я хочу, чтобы дождь не вымочил моего сена».
Л. Н. ел клубнику и стал угощать меня. Я сказал ему:
— Это вам, молодому человеку, можно есть ягоды, а мне на старости лет нельзя.
Л. Н. рассмеялся.
Он рассказывал еще про сумасшедших:
— Доктора с ними очень хорошо обходятся. Я говорил им, что можно только тогда это вынести, если смотреть на больных, как на материал для работы, а если видеть в них человека, то этого долго выдержать нельзя.
Софья Андреевна заметила, что больные должны это чувствовать. Л. H. возразил:
— Нет, они очень хорошо с ними обходятся. Я даже удивился. Старший врач в Мещерском, — там больше шестисот больных — а он всех по имени — отчеству знает, всякого спросит: «Как вы сегодня, Марья Ивановна?» Или: «Вы как себя чувствуете, Николай Петрович?»
— Больные у них разделяются на беспокойных, полу- спокойных и тихих. Есть еще патронат, которые живут по деревням, и пенсионеры, живущие в платных комнатах. Беспокойных никогда не связывают, их только держат руками и помещают в комнаты, где все обито мягким, а в окнах такие толстые стекла, которых никак нельзя разбить. Иногда резкие припадки случаются с ними внезапно. У них есть всякие мастерские, и однажды один больной совершенно для всех неожиданно в мастерской топором убил кого‑то из служебного персонала больницы. Меня к беспокойным сначала боялись пустить, а потом приняли все предосторожности. Я видел — кругом стояли служители и держали руки наготове, чтобы сейчас же схватить и удержать больного, если он кинется.
— Мы с Владимиром Григорьевичем зашли к беспокойным женщинам. Одна сразу кинулась к нам и закричала: «А Толстого к нам привели! Толстого!» И стала еще что‑то кричать — ее схватили, а другая, в одной рубашке, оголилась и стала делать ужасные, цинические жесты. Мы с Владимиром Григорьевичем поскорее убежали оттуда.
— Самое тяжелое — это в Троицкой больнице разряд испытуемых. Это большей частью преступники, преимущественно политические. Один, например, присужден был к смертной казни за убийство, и ему смягчили наказание на двадцать лет каторги. Их испытывают, так как среди них подозреваются симулянты. Я с одним беседовал. Он очень умный революционер и, очевидно, совершенно развитой человек. Он говорил со мной, опровергал мои доводы, отлично знает то, что я писал. Доктор мне тихо сказал: «Спросите его, кто он». Я спросил. Он нехотя пробормотал: «Я Петр Великий». Очевидно, ему стыдно было это мне сказать, потому что похоже, что он здоров и симулирует сумасшествие.
Л. Н. рассказывал про скопца из Кочетов, который приезжал в Мещерское:
— Ему Владимир Григорьевич со свойственной ему аккуратностью написал свой адрес со всеми подробностями. Он почему‑то стал в Козловке расспрашивать, и ему все напутали и направили его в Смоленскую губернию, так что он уже через Москву добрался до Чертковых совершенно без денег. Ему Саша предлагала, но ему уже дали Чертковы. Он очень интересный, хороший, умный человек. Скопцы — все вегетарианцы, вина не пьют.
Почему‑то заговорили об O. K.Клодт и хвалили ее. Разговор зашел вообще о чертковской колонии. Николаева вспомнила про девицу П., которая приходила к Л. Н. со своими жалобами на родных, на свое трудное положение и, кажется, просила помощи. Она ушла от Л. Н. очень разочарованная. Теперь она у Чертковых в Телятенках. Николаева ее защищала. Л. Н. сказал:
— Она стала жаловаться на своих родных, на трудную обстановку — да у кого же из нас она легкая? Я вспоминаю рассказ Михаила Сергеевича, только я не сумею рассказать, у меня не выйдет. — Все тут сидели, и каждый про свои болезни рассказывал. Один говорил, что он принимает от зубной боли, другой — что он принимает висмут; всякий говорил про свою болезнь и лекарство, которое он принимает. Юлия Ивановна лежала на кушетке и молчала, а потом встала и своим грубым голосом медленно сказала: «А я никогда висмута не принимаю». — Так вот у каждого из нас есть свой висмут, только не надо с ним лезть к людям.
О кинематографе Л. Н. сказал:
— Мне уж кинематограф оскомину набил. Эти быстрые ненатуральные движения… Там какой‑то негр снопы накладывал на воз с необычайной быстротой.
Мария Александровна заметила, что когда она смотрела отъезд Л. Н. из Ясной Поляны, ей очень понравилось. Л. Н. сказал:
— Там в программе предлагали отъезд из Ясной Поляны и приезд в Москву, но я просил этого не показывать: мне неприятно было бы смотреть, и кроме того, я боялся, что эти картины, соединенные с моим присутствием, могут вызвать возбуждение больных.
По поводу рассказа Л. Н. о негре в кинематографе я вспомнил и рассказал Л. Н. про случай с борьбой на приз в сто тысяч долларов в Нью — Йорке и про последовавшее после победы негра избиение негров.
Л. Н. сказал:
— Да, Das alles wie Wasser auf meine Muhle fallt! («Все это падает, как вода, на мою мельницу» — немецкая поговорка.) Говорили еще о казни Лиобёфа в Париже. А потом Николаева сказала, что ее маленький Левушка заговорил. Л. Н. сказал ей:
— Что же вы самого главного не рассказали?! Об этом висмуте всегда интересно рассказать.
Николаева сказала:
— Я уж теперь не знаю — про что не нужно: я всегда все рассказываю, а интересное не рассказала.
Я стал собираться домой. Л. Н. сказал:
— Ну, я еще одно расскажу, а потом — одиннадцать часов — пора спать. Скопец отправился домой и поехал с нами в одном поезде. Я хотел дать ему письмо к Тане. В дороге я пробовал писать, но трясет и ничего не выходило. В Туле поезд стоит долго. Я вышел на станцию и стал писать. Я пишу и вдруг замечаю — один человек, другой; еще и еще, и мало — помалу я чувствую, что азоту становится все больше, а кислороду все меньше и меньше. Сделалась целая толпа. Кто‑то сунул мне карточку подписать, за ним другой
— и не успел я оглянуться, штук двадцать — правда, Душан Петрович? — карточек мне надавали. Наконец нас так стиснули, что мы поскорей поспешили к поезду и насилу добрались до вагона.
26 июня. Днем у нас была Александра Львовна и сказала, что в Ясной все стало спокойно.
Вечером, когда я приехал в Ясную, в ремингтонной Варвара Михайловна и Александра Львовна сказали мне, что опять становится все хуже и хуже. Они обе стали записывать происходящее. Они многое мне рассказали: Софья Андреевна в отсутствие Л. Н. в разговорах с Варварой Михайловной называла Л. Н. лжецом, который, прикрываясь за ее спиной, ест спаржу и ездит не в телеге, а на резиновых шинах. Говорит, что когда она ему не стала нужна как любовница, он ее возненавидел, что только когда он умрет, издания его сочинений будут ей приносить доход, так как обыкновенно, когда писатель умирает, начинают усиленно покупать и читать его сочинения. Требовала, чтобы Варвара Михайловна посылала от ее или от своего имени телеграмму в Мещерское вроде: «Так умирают бешеные собаки. Если не приедешь, убьюсь». Написала Андрею Львовичу записку: «Умираю по вине Черткова. Отмсти за смерть матери, убей Черткова! Ты один его разгадал».
Билась на лестнице, говоря, что умирает. В отсутствие Варвары Михайловны (по словам Верочки, дочери Сидоркова) бывала спокойна, а при ней начинала волноваться. Представилась, что лишилась языка и стала писать записки. Варвара Михайловна ушла и стала смотреть, заперто ли на ночь. Оказалось, что все отперто, а Филипп ушел ночевать на деревню. Она пошла к Софье Андреевне и сказала ей об этом. Софья Андреевна сразу забыла, что у нее отнялся язык, стада кричать и бранить Филиппа, говоря: «Он отъелся тут! Только умеет, что с блюд таскать! Вот лето кончится, непременно выпишу Ваню от Татьяны Львовны».
Перед самым приездом Л. Н. вечером она сказала, что больна: разделась, легла в постель, начала стонать. Л. Н. она почти всю ночь не дала спать; сразу показала ему все свои записки, где писала, что он с Чертковым хотят запереть ее в сумасшедший дом. «Но я не дамся!» Что он для этого ездил осматривать сумасшедшие дома, что он влюблен в Черткова, что он всегда склонен был влюбляться в мужчин и т. п. Про Черткова Софья Андреевна говорит: «Я его отсюда выживу! Я Л. Н. отважу от Черткова. Куда он, туда и я».