— Пойдемте играть.
— Знаете, Владимир Григорьевич приехал, — сказал я ему.
— Ну?! как хорошо!..
Я рассказал ему, как было дело. Л. Н.сказал:
— Напрасно он не приехал.
Только что мы в столовой сели за столик и расставили шахматные фигуры, как пришла Софья Андреевна. Она села прямо к столу, смотрела в лорнет на игру, делала замечания, даже давала советы, тогда как она даже ходы не твердо знает.
Она сказала:
— Я, бывало, больше всего любила коней.
Когда вошла Александра Львовна, она сказала ей:
— Саша, давай с тобой в шахматы играть!
— Мне некогда, мама, у меня пропасть дела.
— Ну, не сейчас, а после как‑нибудь.
— Когда‑нибудь потом с удовольствием.
Софья Андреевна сказала мне:
— А я нынче чуть к вам не приехала. Я так люблю Анну Алексеевну, она такая умная, милая женщина. И Надежды Афанасьевны я еще не видала. Мне уж и лошадей подали, но у меня сделались такие страшные боли, что я не могла ехать.
Л. Н. удивительно кротко относится к Софье Андреевне и даже в ответ на ее шахматные замечания и советы давал ей объяснения.
Среди игры пришел Булгаков и сказал:
— Владимир Григорьевич приехал.
Софья Андреевна вся вспыхнула.
— Когда? Утром? Саша знала?
По счастью, она не спросила ни Л.H., ни меня. Булгаков объяснил ей, как было дело, и она, кажется, поверила. Она вскочила и побежала к Варваре Михайловне с криком:
— Чертков приехал! Я его ненавижу!
Опять началась истерика и крики:
— Я не могу здесь оставаться! — и т. п.
Софья Андреевна побежала в сад. Потом пришла и опять села к нам, вся красная.
— Я сейчас телеграфирую, что еду к Сереже. Ты как хочешь, я тебя не заставляю, а я поеду. Я не могу здесь оставаться. Душан Петрович сейчас мне говорил, что тебе повредит, тогда оставайся, а я поеду с Колечкой (Н. Н.Ге).
Л. Н. сказал:
— Отчего же? Я поеду. Я уж сказал тебе, что поеду, и поеду непременно.
Я заметил, что Л. Н. действительно может повредить доездка. Софья Андреевна сказала:
— Знаете, Александр Борисович, постороннему человеку это не так видно. Я сознаюсь, может быть, я сумасшедшая, но я собой не владею. Если я его увижу, со мной опять Бог знает что сделается. Лучше уехать. Я дня два отдохну, освежусь и потом приеду более спокойная, а сейчас я не могу ничего с собой сделать.
Она пошла и написала две телеграммы: одну Татьяне Львовне о том, что они едут, другую Сергею Львовичу о том, что едут двое.
Софья Андреевна принесла телеграммы, прочла и отправила их.
Когда она ушла, Л. Н. сказал мне:
— Как в шахматах бывают совершенно неожиданные совпадения и случайные комбинации, так еще удивительнее это бывает в жизни. Вот теперь, например, я начал работу, в которой провожу мысль, что человечество в больших массах подвержено общему и поэтому несознаваемому отдельными лицами безумию. Еду к Черткову, а там оказываются две огромные психиатрические больницы. Ко мне приезжают доктора, зовут туда, все показывают, дают мне книги. Я интересуюсь этим чрезвычайно. Возвращаюсь домой и застаю Софью Андреевну, которая несомненно больна психически. У нее idee fixe — тщеславие. Она боится, что про нее будут говорить, что она портила мне жизнь, и она всеми силами хочет доказать обратное — что все злодеи, лгуны, гадкие — одна она хороша.
Она вернулась от Л. Н. с листочком в руке и рассказала следующее: Л. Н. во втором маленьком рассказе, который он написал у Чертковых, описывая в начале наружность дамы (несимпатичной), описал ее так, что можно предположить внешнее сходство с Софьей Андреевной. Между тем Софья Андреевна спрашивала его, где эти рассказы. Л. Н. сказал, что они у него, и она сказала, что их нужно взять непременно с собой. Тогда Л. Н. спохватился, что она может обернуть это на себя, взял листок, изменил описание наружности дамы и просил поскорее переписать и заменить этот листок переписанным. Варвара Михайловна стала переписывать. Я попросил списать себе это изменение. Александра Львовна сказала:
— Вы записываете? Так возьмите себе этот листок совсем. Можете его приклеить к своим запискам.
Я поиграл немного, но настроение было такое тяжелое, что нерадостно было играть, и музыка никому до сердца не доходила.
Софья Андреевна все хлопотала с укладкой и, говорят, набрала столько вещей, что опасаются, что она собирается остаться там долго.
Ее не было; Л. Н. сидел на кушетке. Я подсел к нему. Л. Н. сказал мне:
— Такое у всех тяжелое, неестественное состояние: как будто ни о чем нельзя просто говорить. Приходится от нее скрывать, она допытывается, потом кричит, что все лгут. Ужасно! Я читал в этих книгах, что когда бывает такой больной в грубой семье, то он страдает, так как его обижают, бьют; наоборот, в чуткой обстановке его стараются оберегать, щадить, но зато существование окружающих делается совершенно невыносимым.
Л. Н. подошел к столу и сказал:
— Ну, давайте сейчас бегать вокруг стола.
Душан Петрович сказал:
— Нет, Л.H., этот номер опять не пройдет.
Л. Н. сказал Александре Львовне:
— Саша, чего надула губы? Федул!
— Да что ж, папа, хорошего? Она теперь совсем здорова: своего добилась и укладывается с увлечением. Мы скоро в Америку поедем.
— Ну что ж, поедем в Америку.
— Она набирает Бог знает сколько вещей. Я непременно тоже поеду с вами.
Вошла Софья Андреевна. Александра Львовна сказала ей:
— Мама, я тоже еду.
— Здравствуйте пожалуйста! Чего это ты вздумала? Варвару Михайловну одну здесь оставляешь. Совершенно нечего ехать!
— С какой стати я здесь останусь? Я через месяц, может быть, опять в Крым уеду. Я не хочу без папа здесь оставаться. Да и помогать ему там буду.
Л. Н. спросил тихо Варвару Михайловну, где листочек. Она сказала, что переписала, а Александра Львовна вложила его на место.
— А черновой?
— Его отдали Александру Борисовичу.
— Ну хорошо.
Пришел приказчик и заявил, что ему на новом месте предлагают 45 рублей в месяц и что, если ему Софья Андреевна не прибавит, он уйдет.
Софья Андреевна взволновалась:
— Как же в самую рабочую пору?! — и побежала вниз.
Мне привели лошадь.
Л. Н. сказал мне:
— Попросите Владимира Григорьевича, чтобы он написал мне туда, а я ему оттуда непременно напишу обо всем.
Я стал прощаться. Поцеловался с Л. Н. и простился со всеми. Он сказал мне:
— Спасибо, мне проиграли и поиграли!
Я вышел на площадку. Л. Н. догнал меня и пошел со мной в ремингтонную.
— Я не знаю, что вам еще сказать. Я вам, кажется, не договорил: она пришла ко мне и закричала: «Пожалуйста, прошу тебя в другой раз не читать мне морали». Передайте Владимиру Григорьевичу, что я решил и стараюсь быть как можно добрее и ласковее. Но это совершенно бесполезно. Она все переворачивает. Я в дневнике написал, что буду бороться с нею любовью. Она прочла и говорит: «Значит, я злодейка, что со мною надо бороться». Вчера она пришла ко мне и говорит, что нужно переселиться в избу и жить там. Я слушал и молчал, а потом говорю ей: «Хорошо, но этого нельзя сделать сразу. Ты должна сперва ликвидировать дела, а главное, ничего нельзя сделать без любви; если нет любви, ничего хорошего не будет».
— Нынче она уж об избе не заговаривает. Предложила мне перейти во флигель. Я ей говорю: «Неужели ты думаешь, что от перемены места что‑нибудь может измениться?» Она молчит. Скажите Владимиру Григорьевичу, что это очень хорошее для меня испытание. Это не слова — я действительно так чувствую. Потом вы ему еще скажите — он будет очень этому рад — Софья Андреевна ко мне все пристает с дневниками; я дал ей честное слово поехать и поеду, но есть предел, дальше которого я пойти не могу. Если она будет просить дневники, я скажу ей, что это мое дело перед Богом и людьми и что я этого решения ни в каком случае не изменю.
Я сказал Л. H.:
— Владимир Григорьевич будет очень рад узнать это. Мы так боялись за дневники, потому что Бог знает, что с ними будет, если они попадут в руки Софьи Андреевны.
Потом я прибавил:
— Я боюсь за ваше здоровье.
— Что здоровье? Это самое ничтожное дело.
— Да, Л. Н., это для вас, но для нас ваше здоровье очень дорого и важно.
Я не удержался и, прощаясь, поцеловал ему руку.
На лестнице встретил бегущую от приказчика Софью Андреевну.
Вот еще характерная подробность. После истории с листком, когда Софья Андреевна настояла на том, чтобы Л. Н. взял с собою новые рассказы, я вхожу в столовую, а она идет из гостиной, подходит к Душану Петровичу и говорит ему:
— Взял с собою рассказы. Будет там всем читать вслух. Наверное, ему будет там очень приятно…
Взявши с Л. Н. предварительно слово, что он поедет, Софья Андреевна сказала ему: «Если не хочешь, не езди, я одна поеду».
Или еще: «Если он будет хоть немного нездоров, я его ни за что не пущу».
Внизу меня догнала Александра Львовна и спросила:
— Что вам сказал папа?
— А что?
— Он мне сказал: спроси, у Гольденвейзера, что я ему сказал, — ты будешь рада.
Я ей рассказал про дневники. Она просила передать Владимиру Григорьевичу, чтобы он приехал к Сергею Львовичу, если их там задержат больше двух дней.
Я заехал ночью к Черткову. Он спал, но его разбудили, и я вошел к нему. Мы с ним довольно долго говорили, и он был в нерешительности, как поступить.
28 июня. Нынче рано утром Владимир Григорьевич отправился в Ясную с Сергеенко. Он написал хорошее сердечное письмо Софье Андреевне.
Софья Андреевна довольно хорошо приняла это письмо и сказала, что сейчас не может его видеть, боясь взволноваться, а потом, по возвращении от Сергея Львовича, будет рада.
Когда Л. Н. и Владимир Григорьевич увидали друг друга, то оба заплакали и не могли говорить. Потом Л. Н. сказал Владимиру Григорьевичу, что Софья Андреевна нынче все- таки как будто может понимать. Она сказала, что ничего бы не имела против Черткова, но не может простить ему, что он взял дневники Л. Н.