— И как ловко написано!
За шахматами Л. Н. сказал Черткову:
— Прочел я «Тита» (драму Ернефельта). Нет, нехорошо. Я, впрочем, очень строго сужу драматические вещи. Мне очень хотелось, чтобы мне понравилось, но нет: ненатуральные положения, слишком много лиц, нагромождения. А вам понравилось?
— Меня тронуло, когда я читал.
— Нет, нехорошо, — повторил Л. Н.
В течение вечера значительных разговоров не было. Мы простились и пошли вниз. Владимир Григорьевич перед этим отдал свое письмо к Софье Андреевне Душану.
Мы были уже одетые внизу, когда вниз сбежал Лев Львович и сказал Владимиру Григорьевичу:
— Мама хочет с тобой поговорить. Гораздо лучше, правда, объяснитесь, чем тянуть эту историю. Мне очень жаль, что у нас был с тобой вчерашний разговор. Я погорячился. Мне это очень неприятно.
— Как я рад от тебя это слышать, — сказал ему Владимир Григорьевич. — Благодарю тебя, мне это, правда, очень радостно…
Владимир Григорьевич пошел в ремингтонную к Софье Андреевне, и разговор их продолжался довольно долго. Под конец он вышел, и она за ним, и строгим голосом сказал ей:
— Если вы начинаете обсуждать выгоды и невыгоды убийства своего мужа, я прекращаю разговор. Я готов продолжать его, когда вы будете в лучшем настроении.
Софья Андреевна стала опять говорить о своей обиде.
Владимир Григорьевич сказал ей, что если ей показались обидными его слова — он очень жалеет, но что она его неверно поняла; а то, что он сказал, что если б он был ее мужем, то давно бы бросил ее, он берет назад и готов извиниться.
Софья Андреевна сказала;
— Благодарю вас.
Расстались сравнительно мирно.
По дороге домой Владимир Григорьевич рассказал мне более подробно свой разговор с Софьей Андреевной, в котором ничего не было такого, что могло бы прибавить новые черты к уже известному.
8 июля. Когда я приехал, Душан Петрович в прихожей сказал мне:
— Л. Н. про вас спрашивал.
Оказывается, Л. Н. сидел в это время у него в комнате с Сутковым и Картушиным (единомышленником), но он мне этого почему‑то не сказал.
Я пошел в ремингтонную к Александре Львовне. Она в очень дурном духе. Решила осенью после Крыма переселиться в Телятенки. Я говорил ей все, что мог, против этого.
Вошел Л.H., увидал меня и, поздоровавшись, спросил:
— Что ж вы к нам не пришли?
Мы пошли играть в шахматы. По дороге Л. Н. сказал мне:
— Надо молчать. Какая это роскошь, молчать… Как хотелось бы ее себе позволить!
За шахматами он еще раз повторил это, и Софья Андреевна, сидевшая тут же (она постоянно теперь находится около него), сказала:
— Ты и так вечно один и молчишь, чего же тебе еще желать?
Приехал Владимир Григорьевич и, поздоровавшись, пошел к Александре Львовне. Потом за чаем Л. Н. читал вслух и хвалил еще другой рассказ Милля.
По поводу разговора с Сутковым Л. Н. сказал мне:
— Я ему прямо сказал, — он милый, ему можно все сказать, — он так привык в гимназии и даже в университете к учителям, что, когда его начинают учить, он рот разевает и слушает, а сам не хочет искать. Он все ищет учителей. Как только кто‑нибудь взойдет на кафедру и станет говорить о какой‑нибудь «Книге невидимой» (учение Добролюбова), так он и готов.
9 июля. Среди дня к нам пришла Ольга Константиновна, очень расстроенная. Она ездила с детьми в Ясную. Л. Н. поехал со Львом Львовичем верхом. Пошел дождь. Софья Андреевна с Ольгой Константиновной сидели на балконе (дети тут же). Софья Андреевна стала говорить, что Л. Н. назло ей все делает, нарочно поехал под дождь и т. п. Потом начались опять обвинения Л. Н. и Черткова (все старое). Ольга Константиновна пыталась возражать, но кончилось тем, что Софья Андреевна сказала, что Ольга Константиновна не может понять ее отношений с мужем, потому что ее самое муж бросил (это при детях!). Ольга Константиновна ушла наверх. Софья Андреевна стала кричать, что она здесь хозяйка, что она всех «в бараний рог согнет». «Кого хочу, того принимаю, кого хочу — выгоню! И так для Л. Н. всякую шушеру и дрянь принимаю!»
Вечером, когда я приехал в Ясную, мы стали со Л. Н. в шахматы играть. Я спросил Л.H., работал ли он.
— Да, сегодня много. Мне Иван Иванович прислал корректуры, и я сегодня пять книжечек совсем кончил к печати («Путь жизни»). И, признаюсь, мне очень понравилось. Я этой работой иногда очень бываю недоволен — нет, не очень, но бывает, что кажется, что все нехорошо.
Я опять две партии проиграл. Л. Н. сказал:
— Вы меня научили.
За шахматами Л. Н. сказал мне:
— Мы тут перед вашим приходом читали очень интересный доклад Бурцева на съезде в Америке — о царской власти.
— По — русски?
— Нет, по — аглицки. Вы возьмите, вам Анна Алексеевна переведет.
Лев Львович спросил меня:
— Что нового в газетах?
— Я нынче почти не читал. Холера везде.
— Я, должно быть, умру от холеры, потому что я нисколько ее не боюсь и никогда не боялся.
После шахмат я пошел к Александре Львовне. Она опять стала говорить, что уедет. Она рассказывала, что Л. Н. ходил нынче ночью к Софье Андреевне, говорил ей, что всегда любил и любит ее, целовал ей руки. Софья Андреевна всем об этом рассказывает.
Александра Львовна сказала:
— Я еще ничего не говорила папа (о своем намерении уехать) — нам не приходится совсем с ним говорить. Нынче он пришел и лег тут у нас в комнате (в ремингтонной). Варя ушла. Я сказала ему: «Я не могу сейчас говорить с тобой, я слишком зла». «И не говори: мы молча с тобой друг друга поймем». Вошел Николаев и спросил: «У вас секреты?» Папа сказал ему: «Нет, да и наши секреты мы говорить будем и поймем друг друга, а вы все равно не поймете».
«Это духовное общение Суткового и Добролюбова?» — спросил, улыбаясь, Николаев. Л. Н. рассмеялся и сказал: «Да, да».
В то время, как Александра Львовна рассказывала мне все это, в комнату вошел Лев Львович и сказал:
— Вы все тут секретничаете?
Приехал Владимир Григорьевич. Он привез Л.H., Софье Андреевне и Александре Львовне книжечки своей матери об его брате Мише, умершем одиннадцати лет, а Софье Андреевне кроме того альбом фотографий.
Л. Н. обещал автограф для какого‑то английского общества.
Владимир Григорьевич и Александра Львовна принесли одну из его книг на английском языке — он выбрал и написал. Л.H., переписывая автограф, что‑то напутал и заохал.
Владимир Григорьевич рассмеялся и сказал:
— Ничего, Л.H., марайте сколько угодно: они будут дорожить кляксами гениального человека.
Л. Н. тоже засмеялся и сказал:
— Что вы мне такие гадости говорите?
Софьи Андреевны сначала довольно долго не было, потом она пришла и сказала, что заснула и проспала, что у нее жар всякий день — сейчас 37,5 — и кружится голова.
Она поблагодарила Владимира Григорьевича за книжечку, стала рассматривать фотографии и сказала:
— У Саши есть такой альбом, она мне даже не показала. Мне ведь фотографии не нужны: он со мной живой, мне его никакая фотография не заменит, а я в музей свезу. Другим потом будет радостно смотреть.
Владимир Григорьевич сказал, что в альбоме нескольких фотографий не хватает и что потом он ей их дополнит. Софья Андреевна поблагодарила его, прибавив, что, собственно, и благодарить не должна, так как это фотографии не для нее, а для музея, и несколько раз повторила:
— Как жаль, что здесь не все.
Владимир Григорьевич сговорился со Л. Н. поехать завтра верхом.
Я поиграл на фортепиано. Сыграл «Warum». Л. Н. сказал:
— А теперь ту, ритмическую; ее всегда хочется после этой.
Я сыграл «Grillen» (тоже Шумана), потом прелюдию A‑dur Шопена. Л. Н. сказал:
— Теперь мазурку.
Я сыграл маленькую е — шоИ’ную мазурку. Л. Н. заметил:
— Какая хорошая, бодрящая музыка! Начало так просто, а как разрослось, — и все та же мысль. Удивительно!
Потом я сыграл As‑dur’ный этюд (opus 25). Л. Н. сказал:
— Какая тихая, добрая, кроткая, ласковая, радостная музыка. Как хорошо, что вы этим кончили!
Я спросил Л.H., не будет ли ему неприятно, если я тоже поеду с ними завтра верхом.
Л. Н. сказал:
— Отлично, нас поедет тогда целая кавалькада.
Мы простились. Софья Андреевна была дружелюбна. Мы стояли уже внизу, когда Л. Н. меня окликнул:
— Александр Борисович, постойте, я сейчас принесу, — и пошел к себе.
Он пришел немного погодя к нам вниз с корректурами книжечек в руках и сказал:
— Я хотел вам обоим показать, смотрите, уже пять книжечек готово.
Одна из книжек, «О вере». Я сказал Л.H.:
— То, что вы говорили Сутковому о вере, для меня ново. Вы видите в вере всегда частицу суеверий и говорите, что нужна не вера, а сознание божественного начала в себе.
— Да, да. Истинная вера и есть это сознание, но вера всегда подразумевает доверие или суеверие, и если б меня попросили строго проанализировать, я бы всегда сказал: сознание в себе божественного начала; а понятие «вера» опасное.
По дороге домой мы с Чертковым говорили о прекрасном душевном состоянии Л.H., о том, что он победил в себе недоброе чувство к Софье Андреевне. Очевидно, вчера ночью он особенно сильно почувствовал это и потому пошел к ней.
Владимир Григорьевич сказал, что Л. Н. совершенно свободно и откровенно говорит обыкновенно только с глазу на глаз; а так как ему хотелось поговорить со Л.H., то мы решили, чтобы он завтра поехал с ним один, а я поеду как- нибудь в другой раз.
10 июля. Владимир Григорьевич рассказал мне, что Софья Андреевна была очень недовольна тем, что Л. Н. поехал вдвоем с ним. По поводу нашего предположения относительно душевного состояния Л. Н., Л. Н. был очень тронут тем, что Владимир Григорьевич так верно понял его. Он действительно хотел сказать Софье Андреевне про доброе чувство, которое он испытывает к ней и которое ему самому так радостно.
Вечером в Ясной были: Саломон (француз, старый знакомый Толстых, хорошо говорящий по — русски), Ге и Н. В. Давыдов. Когда я приехал, все сидели в столовой и Саломон читал по — французски вслух какую‑то книгу, присланную Л. Н. автором. Мне стало