Л. Н. пошел наверх, и я с ним через его комнату.
Я сказал ему, что рано уеду. Он скоро вышел в столовую, сел к чаю и спросил:
— А Александр Борисович уехал?
Я стоял у старого фортепиано и записывал происходивший внизу разговор. Я отозвался, сказал, что еще тут, и спросил, не нужен ли я ему.
— Нет, мне просто приятно вас видеть.
За чаем Л. Н. рассказал мне:
— Я подучил письмо с Кавказа от какой‑то г — жи Унковской. Она пишет, что познакомилась там с персиянином и, увидав у него мой портрет, спросила его: «Откуда у вас это?» Персиянин сказал ей: «Это у вас считают, что Толстой в Бога не верит, а мы его знаем и уважаем».
Заговорили об автомобилях и о том, как их пугаются лошади. Александра Львовна по поводу лошадей стала рассказывать об известном тульском купце Платонове, лошади которого берут призы на бегах в Туле и в Москве, — что когда его жена поехала в Москву советоваться с докторами, то в Москву выслали коляску и лошадей, чтобы она не ездила на наемных. Л. Н. сказал:
— Это что! А вот тот орловский, что ездит в Москву на лошадях и говорит: «Я не кобель, чтобы по свистку бегать».
Потом Л. Н. прибавил: — К сожалению, у большинства разбогатеть — это верх счастья. Я по письмам это вижу.
Я стал прощаться. Л. Н. сказал:
— Спасибо, что все‑таки приехали. Я ни разу у вас в нынешнем году не был, специально у вас. Вы и дамам вашим скажите, что я не нарочно, а не приходится… Я, если жив буду, непременно приеду как‑нибудь.
17 июля. Нынче днем часов в пять к Чертковым приезжала Александра Львовна. За мной прислали. Оказывается, она написала завещание по данному Муравьевым образцу, по которому все, что перейдет ей по смерти отца, она завещает Татьяне Львовне. Свидетелями кроме меня были Сергеенко и Миша Зайцев.
Александра Львовна рассказала, что была телеграмма от Никитина о том, что он завтра приезжает с психиатром Россолимо.
У Черткова были исправник и становой (к 3. приехал вице — губернатор: начинает действовать ее донос, написанный, как говорят, по просьбе …). Елизавета Ивановна вчера уехала в Паточную до понедельника к своей родственнице княгине Гагариной; в ее отсутствие они и явились. Они спросили Черткова о том, кто у него живет и чем кто занимается. Он отказался дать им какие‑либо сведения. Паспорта им показали, и они, кажется, их почти все взяли с собой. Говорят, они были чрезвычайно учтивы, но все это очень неприятно. Чертков дал им оттиск своих воспоминаний в знак того, что он не питает к ним враждебного чувства, в чем они его подозревали. Потом становой спрашивал телятенского старосту, не раздавал ли им Чертков этой книжки.
Я говорил Александре Львовне, что мне нездоровится, и она сказала в Ясной, что я нездоров и не приеду. Когда я приехал, все удивились.
Л. Н. был у себя на балконе. Я пошел к нему и встретил Софью Андреевну, которая выходила от него. Она мне сказала:
— Идите к нему. Он пошел отдыхать и читает Паскаля. Он будет вам рад, но если вы почувствуете, что он хочет отдохнуть, оставьте его.
Я сказал ей, что понимаю это, и пошел к Л. Н. Софья Андреевна сейчас же пришла тоже туда. Л. Н. сказал мне:
— Я обрадовался, услыхав ваш голос приятный. Здоровье как? Вот посмотрите, вы понимаете по — французски? — и он прочел мне превосходное изречение Паскаля о болезнях и о благе, которое они приносят. Л. Н. два раза приостанавливался от слез, читая это изречение.
Мы пошли в залу, сели за шахматы. Л. Н. сказал:
— Я так привык каждый вечер: как необходимая и приятная принадлежность — ваше присутствие… Вы видели Александра Никифоровича Дунаева, приехавшего на один день в Ясную?
— Да, Л.H., видел.
Только что мы стали играть, опять пришла Софья Андреевна и предложила Л. Н. какого‑то питья из воды с вареньем. Ему не понравилось, и он отказался. Она скоро ушла.
Я спросил Л.H., как он себя чувствует.
— Да нехорошо; не то что нездоров, а слаб очень, ничего не могу работать. А если б я был писателем и молодым, я бы хорошую книжку написал, психологическую, совсем художественную. Я нынче хорошо и много думал об этом.
Раздалось щелканье ремингтона. Я спросил:
— Вы ничего не работали, что ж они пишут?
— Письма. Я два довольно больших написал, одно Леониду Семенову.
Л. H. спросил меня, не знаю ли я подробностей о посещении исправником Черткова. Я рассказал ему, что знал.
— Что ваша жена, брат, невестка?
Я сказал.
— А вы все корректурами заняты? А играете?
— Очень мало: вечером к вам, днем — корректуры, зайдешь к Чертковым или от них кто‑нибудь придет — и некогда.
Мы кончили играть. Л. Н. сел на кушетку и спросил:
— А где Дунаев?
Я сказал, что он внизу. Л. Н. сказал:
— Он все такой же: так подробно все рассказывает и не дает себя перебить.
Прошла по лестнице Елизавета Валериановна.
— Лизанька, это ты? — окликнул ее Л. Н.
— Я.
— А где же вы все?
— Да чай внизу подали.
— Внизу? Так пойдемте туда, — сказал Л. Н. мне. Мы пошли вниз. Когда спускались с лестницы, он махнул обеими руками и сказал:
— Софья Андреевна все плоха! Завтра два доктора приезжают, — прибавил он тихо.
Еще раньше он спрашивал меня, приедет ли Чертков, и я сказал, что он говорил, что еще сам не знает.
На лестнице Л. Н. сказал:
— Что же это Чертков? Мне его нужно. Мне хотелось бы знать, как у них, а кроме того, я получил телеграмму из Стокгольма. Они просят прислать им что‑нибудь. Если нельзя послать старое, мне есть им что сказать. Я хотел бы с ним посоветоваться.
Пришли на балкон, сели за чай. Л. Н. сказал:
— Нынче утром — я возвращаюсь с прогулки и вижу: идет видный мужчина, молодцеватый такой, кланяется. Я думаю — что это за молодой человек? А это старый, милый друг Александр Никифорович.
Л. Н. рассказывал про свое письмо к Леониду Семенову:
— Я нарисовал ему такой рисунок:
— Две параллельные линии, сходящиеся в бесконечности, в Боге, это — моя и Семенова жизни. Это единение в бесконечно удаленном Боге делает нас близкими, а обозначенные пунктиром близкие соединения — общения в этой временной материальной жизни, — очень приятные, но сравнительно мало значительные, не важные.
Я сказал о Семенове, что Он добролюбовец. Л. Н. заметил:
— Да, но он сильный, хороший, значительный человек.
Л. Н. рассказывал про Семенова Дунаеву. Про рассказ Семенова, напечатанный несколько лет назад в «Вестнике Европы», Л. Н. забыл.
Потом Л. Н. с трогательным вниманием слушал длинный, скучный, с бесконечными отступлениями и вводными эпизодами рассказ Н. о вегетарианской столовой. (Л. Н. написал письмо в столовую и пристроил там ту Потапенко, которая одно время жила здесь у Чертковых).
Дунаев спросил:
— А у вас, Л.H., был Данил Данилович Конисси (японец)? Он все такой же.
— Да. Сколько я ни видал японцев, они всегда такие conspirateur — практические, деловитые; в них и у них все есть, что полагается цивилизованному человеку: аэропланы, телеграфы. Религия — он и о религии говорит. Но все это в глубину не проникает.
Подъехал Чертков. Было десять часов. Софья Андреевна сказала:
— Всем спать пора, а он приезжает. Ты, Левочка, сегодня даже днем совсем не спал.
— Вот Дунаев поедет, и мы разойдемся. Я всегда до одиннадцати часов сижу.
— Вчера ты лег в половине одиннадцатого.
Чертков рассказывал в очень миролюбивом духе про свои объяснения с полицией.
Вдруг Софья Андреевна резким, возбужденным тоном сказала:
— Не понимаю, что неприятного в полиции? Бывают такие противные люди, которых я бы совсем не хотела видеть, а приходится же их принимать!
Наступило неловкое молчание. Никто не знал, куда девать глаза. На Л. Н. было жалко смотреть. Даже сама Софья Андреевна почувствовала резкость сказанного и, помолчав, прибавила:
— Я даже часто не знаю, кто они. Или какой‑нибудь С…, он хуже в тысячу раз всякого полицейского.
Не помню по какому поводу заговорили о снимании шапок в Спасских воротах в Москве. Дунаев горячился. Разговор перешел на ожидание Иверской по ночам на площади у часовни. Чертков сказал, что там бывают и очень трогательные сцены и что среди этих ожидающих людей часто встречаются глубоко верующие, принесшие сюда всю свою душу со всеми ее страданиями.
Л. Н. опять вспомнил Паскаля и его защиту церковной веры и сказал:
— У Паскаля в его «Мыслях» рядом со слабыми попадаются мысли удивительной глубины и силы. Он принадлежал к ордену янсенистов, постоянно полемизировал с иезуитами и благодаря ему название «иезуит» стадо нарицательным в смысле лицемера.
Л. Н. спросил Черткова о студенте сельскохозяйственного института, которого он днем послал к нему. Оказывается, студент этот пришел к Чертковым только вечером в десятом часу, не произвел хорошего впечатления, и Чертков не предложил ему остаться. Л. Н. опять рассказал, что этот студент показывал ему свои писания:
— Трюизмы, которые уже тысячу раз были сказаны. Я ему сказал это. Он ушел, и мне показалось, что я мог обидеть его. Я его догнал, поговорил с ним еще и к вам направил.
Владимир Григорьевич сказал:
— Он, кажется, получил от вас все, чего хотел.
Раньше Л. Н. сказал про американца, уехавшего вчера:
— Он неинтересный, ограниченный, но, кажется, хороший человек. Он живет в Порто — Рико и учит в школе детей — белых, негров и индейцев — и специально оттуда приехал, чтобы со мной познакомиться.
Про Стокгольм Л. Н. сказал, что припишет кое‑что к прежнему докладу и пошлет его. Чертков привез Л. Н. переписанное новое окончание разговора с крестьянином, и Л. Н. хотел просмотреть его и дать Черткову послать как поправку в газеты, в которых разговор был напечатан.
Дунаев простился, и, как только он уехал, Софья Андреевна крикнула:
— Илья Васильевич, убирайте чай, больше никто не будет пить. Спать пора!
— Что ты, мама? Я еще не пила, — сказала Александра Львовна.