Но все, смущенные, уже встали. Мы с Чертковым стали прощаться. Л.H., уже стоя, сказал Черткову, что он хочет еще кое‑что прибавить из «Детской мудрости» ко второму рассказу.
Тяжело смотреть, что Л. Н. очень слаб физически из‑за всех этих историй, а мог бы еще быть сильным и работать…
18 июля. Когда я вечером приехал в Ясную, за обеденным столом в саду сидели: Софья Андреевна, Л.H., Россолимо, Никитин, Душан и Лев Львович. Я поздоровался и пошел в дом.
Здороваясь со мной, Софья Андреевна сказала:
— Вот доктора приехали лечить меня, здоровую.
Елизавета Валериановна, которую я встретил на крыльце, сказала мне, что не знает, как увести …, который сидит там все время, не уходя, и мешает докторам.
Я пошел в ремингтонную к Александре Львовне. Она дала мне добавление к стокгольмскому докладу, которое Л. Н. написал нынче. Александра Львовна встретила докторов на станции и поговорила с ними. Дмитрий Васильевич, получив письмо Татьяны Львовны, поговорил с Россолимо, так что тот был уже до известной степени в курсе дела. Александра Львовна предупредила его…
Елизавета Валериановна рассказывает, что… сказал ей, что он скажет Россолимо «последнее слово»:
— Напрасно вы приехали лечить мать — она совершенно здорова, а вот отец выжил из ума, и его надо лечить (т. е. объявить сумасшедшим).
Только что я собрался почитать написанное Л. Н. как Л. Н. сам пришел с Никитиным и сказал, что пока Дмитрий Васильевич выслушает Софью Андреевну, он хочет сыграть со мной партию в шахматы.
Л. Н. о чем‑то еще поговорил с Никитиным в зале минут пять, а потом кликнул меня.
Он сказал:
— Я рад, что у вас гораздо лучше вид, чем был вчера.
Мы сыграли партию. За шахматами Л. Н. сказал:
— Доктора советуют нам разъехаться.
— Вы бы к Татьяне Львовне в Кочеты поехали, — сказал я.
— Ах, это было бы так хорошо, что я и мечтать не смею… Признаться, я очень устал. Софья Андреевна нынче ничего. А вчера вечером — при вас это было? Она опять была ужасна… Я написал добавление к стокгольмскому съезду, да боюсь, слишком резкое. Вы прочтите, мне интересно, что вы скажете.
Илья Васильевич пришел сказать, что ванна для Л. Н. готова. Мы доиграли партию, и Л. Н. пошел брать ванну, а я в ремингтонную — читать статью. Там Булгаков, Александра Львовна и Варвара Михайловна все время разговаривали, и это мне очень мешало читать. Я кое‑как, перечитывая по три раза каждую фразу, дочитал. По существу мне очень понравилось, но написано действительно слишком зло, и если посылать, следовало бы смягчить резкости и насмешливый тон.
Скоро пришла Софья Андреевна. Она вошла со словами:
— Никитин нашел, что у меня страшно расширено сердце. Когда он стал слушать, он так и ахнул. Еще бы — такие волнения! (Оказалось, что Никитин нашел небольшое расширение сердца).
— А что, этот идол будет сегодня? — спросила Софья Андреевна меня.
Я, поняв, что дело идет о Черткове, сказал, что Владимир Григорьевич едет за матерью на станцию и потому не будет.
Александра Львовна заметила:
— Ты (Л. Н. все дети говорили «ты»; Софье Андреевне старшие дети говорили «вы», младшие — «ты»), мама, могла бы не называть Владимира Григорьевича идолом, так как здесь все его любят.
Я подтвердил:
— Да, я очень люблю Владимира Григорьевича.
— Я знаю, — сказала Софья Андреевна, — вы все здесь сообщники моего убийства.
Я сказал ей:
— Вы, Софья Андреевна, никогда не видели от меня ничего кроме любовного отношения, так что я ваших слов не понимаю.
— Ну, я про вас не говорю, — сказала она, — а Саша и другие.
Потом она стала спрашивать про «Разговор с прохожим» Л.H., который ей нужен для издаваемого ею полного собрания сочинений. Александра Львовна, Варвара Михайловна и Булгаков никак не могли отыскать его. Софья Андреевна стала возмущаться и опять сказала, что «Чертков забрал все рукописи» и т. п. Она спросила меня:
— Вы не читали письма, которое я написала Черткову о дневниках?
Не зная, о каком письме она говорит, я сказал, что не читал.
— Пойдемте ко мне в комнату, я вам прочитаю.
Я пошел за ней. Она прочла, как оказалось, уже известное мне письмо, а также выдержку из письма Л. Н. к ней, — то место, где Л. Н. говорит, что готов не видаться с Чертковым, если она того захочет. Она пропустила слова «в данную минуту», так что вышло, что Л. Н. готов совсем не видеться с Владимиром Григорьевичем. Письмо Л. Н. вклеено в тетрадь ее записок, страшно смято и все перепачкано клейстером. Я заметил, что некоторые места старательно вымараны. Хорошо, что Александра Львовна успела его переписать.
Во время нашего разговора дверь в комнату слегка приотворялась. Как оказалось потом, это заглядывал Л.H., беспокоясь по поводу нашего объяснения. Софья Андреевна продолжала все те же нападки на Черткова, приводя в объяснение своего озлобления слова и факты, часто происходившие в моем присутствии, всегда в совершенно искаженном виде, происходившие, кроме того, значительно позже ее озлобления и которые поэтому никак не могли быть его причиной.
Между прочим, она говорила, что Чертков забрал Л. Н. в руки, что Л. Н. его боится и рад был бы от него отделаться, но что Чертков держит его в руках. Я пытался выставлять доводы, опровергающие ее слова и внушить ей более доброе отношение к Черткову, но, разумеется, совершенно бесплодно. Для нее доводы логики бессильны.
Под конец Софья Андреевна сказала мне:
— Я все записываю; запечатаю и спрячу. Пусть это прочтут, когда ни одного толстовца не останется в живых, и никто меня не сможет опровергнуть. Пускай тогда узнают правду!
Софья Андреевна пошла со мной вниз. Л. Н. с докторами сидел «под сводами». На балконе пили чай. Софья Андреевна села тут же, не помню по какому поводу, она вдруг сказала:
— Я и теперь ничего дурного Черткову не делаю. Я вчера была с ним очень любезна.
Елизавета Валериановна не выдержала и даже ахнула:
— Как же, Соня, ты вчера по его адресу сказала, что тебе тяжело принимать неприятных посетителей?
— Я не понимаю, почему все приняли это на его счет? Я сейчас же заметила и стала говорить, что часто совсем не знаю этих людей, а потом назвала С… Или какой‑нибудь Хохлов, или швед, который стал перед Таней раздеваться.
Раньше, еще наверху, она сказала мне про Черткова:
— Он грозит напакостить мне, а я, если б хотела, мне все говорят, что стоит мне написать два слова Столыпину, и его здесь в 24 часа не будет. Однако я не делаю этого.
Я заметил, что… Я сказал об этом Илье Васильевичу и попросил его посмотреть, где Л. Н. с докторами.
Они оказались «под сводами», и Л. Н. с Никитиным вскоре оттуда вышли. Никитин пригласил Софью Андреевну «под своды» поговорить с докторами. Софья Андреевна ушла с ними, а Л. Н. остался с нами. Мне уже привели лошадь, но Л. Н. не пустил меня, и лошадь привязали.
Л. Н. сел на скамейку на крыльце, и я рядом с ним.
Он спросил меня:
— Что она вам говорила? Я два раза заглядывал и видел, что она что‑то читала вам.
Я рассказал Л.Н., в чем состоял наш разговор.
— Вам очень тяжело было?
— Ничего; разумеется, не могло быть приятно.
— Что же вы ей сказали?
— Я старался указать ей на возможность более доброго отношения, но, разумеется, это бесполезно.
— Да, да.
Я спросил Л.Н., что нашли доктора. Подошли Александра Львовна и Варвара Михайловна.
— Они нашли истерию. Говорят, что это тяжелое состояние временно, что оно должно непременно пройти и она тогда обратится в обыкновенную старушку.
Александра Львовна заметила, что едва ли она когда- нибудь обратится в такую старушку.
— Нет, отчего же? Пройдет известный период, и, я думаю, эти явления смягчатся.
Потом Л. Н. прибавил:
— Я заметил, что никогда нельзя знать повода, по которому она будет волноваться. Чаще всего это бывает утром или ночью. Как‑то она тут на этой скамейке сидела с Сонечкой и объясняла ей таблицу умножения на пальцах. Объясняла так бестолково, раздражалась, такой странный был у нее голос, и я знал, что будет что‑нибудь. И действительно была эта ужасная ночь…
С балкона подошел Лев Львович и стал слушать. Александра Львовна спросила:
— Что она тебя тогда только разбудила ночью или еще приходила?
— Она иногда приходит. Только я часто просыпаюсь, так что это меня не будит. Она услышит, что я кашляю, и зайдет… А ты почему спрашиваешь?
— Я так.
Л. Н. сказал:
— Доктора советуют разные меры: ванны, прогулки, рано ложиться.
Лев Львович вмешался:
— А то это Бог знает что такое: мама ночи не спит, волнуется, не ест ничего.
Я опять собрался уезжать. Л. Н. удержал меня:
— Нет, оставайтесь.
— Я завтра, вероятно, не приеду, — сказал я.
— Отчего?
— Брат в Москву уехал, и я хочу со своими остаться, а то им одним будет скучно. Да я вам всем уж, должно быть, надоел — езжу каждый день.
— Нет, мы так к вашему приятному обществу привыкли, что было бы странно без вас.
Пошли на балкон. Л. Н. стал с Елизаветой Валериановной припоминать Покровское, имение Елизаветы Валериановны, в котором он много лет не был. Он вспоминал старый серый дом, от которого теперь и следа давно нет. Вспомнил тетку Елизавету Александровну, сестру Татьяны Александровны Ергольской, на которой женился Петр Иванович Толстой, дед Елизаветы Валериановны.
Лев Львович ушел к Софье Андреевне и докторам.
Л. Н. спросил Александру Львовну, как отнесся Душан Петрович к приезду докторов.
— Я спросила его. Он подумал и сказал: «Безразлично». — Все рассмеялись.
— Экая умница! — сказал Л. Н. Александра Львовна сказала:
— Он потом прибавил: «Впрочем, хорошо, потому что можно будет на них ссылаться».
— Да, это очень хорошо, — подтвердил Л. Н. и, обращаясь к Александре Львовне, сказал:
— Потом, это ты, кажется, Саша, говорила, что не на все надо ей отвечать? Совершенно верно. Надо говорить: «об этом я не стану говорить». А то объяснишь что‑нибудь, она прицепится к новому, и так конца нет.