— Если жить, как Леонид (Семенов), тогда нет этих сложных отношений, а в жизни среди людей от этого не уйдешь. В пустыню могут уйти два — три человека, а вся жизнь тут, в этих условиях, и я думаю, что это настоящая жизнь.
— Вот у вас собственность, — сказал еще Л. Н. Картушину, — и вы уже несвободны.
— Если и отдать ее, не знаешь — как и кому, — возразил тот.
— Вот то‑то и есть. А семейные отношения! У вас мать. Она вас родила, кормила, воспитала, любит, предъявляет известные требования, которые идут вразрез с вашими основными требованиями перед Богом. Как поступить? Нарушить любовь к матери или то, главное? Выход настоящий всегда есть, только мы по слабости его не видим.
Л. Н. помолчал, а потом сказал Картушину:
— А то пойдемте наверх.
Картушин отказался. Л. Н. поблагодарил его за то, что он пришел к нему. Картушин сказал, что счастлив был поговорить. Л. Н, прощаясь, поцеловался с ним.
Когда мы со Л. Н. шли наверх, я отдал ему письмо А. П. Сергеенки. Он очень удивился, что от него письмо. (Сергеенко пишет о том, что Владимиру Григорьевичу и Анне Константиновне тяжело не видаться со Л. Н., и о том, что это решение не видаться в угоду недобрым чувствам Софьи Андреевны едва ли может быть вызвано требованиями высшей правды.)
— А от Владимира Григорьевича нет письма? — спросил Л. Н.
В это время сзади нас нагнал Андрей Львович.
Я сказал нарочно громко.
— Нет, ничего нет.
— А я ждал от него письма нынче, — тоже громко сказал Л. Н.
Наверху мне сказали, что ждут, что я поиграю. Я сказал, что хотя совсем не работаю, готов сыграть. Я спросил Л.H., хочет ли он сыграть в шахматы. Л. Н. сказал:
— Давайте, если вы мною еще не брезгаете.
За шахматами Л. Н. рассказал мне о полученном им письме священника, которое его очень тронуло.
— Это обычная история: кончил курс, сейчас же женили, дали приход, а потом вдруг чувствует, что не может больше продолжать этот обман.
Л. Н. отвечал ему. Я позже прочел оба письма.
Среди партии Л. Н. сказал:
— Я хочу с С. А. Стахович один роббер в винт сыграть.
Письмо Сергеенки Л. Н. отдал Александре Львовне, не сказав по поводу него ни слова.
Л.H., С. А.Стахович, Александра Львовна и Варвара Михайловна сели играть в винт. Софья Андреевна сначала подсела ко Л.H., но сейчас же с резким движением встала и пошла из комнаты.
Л. Н. спросил ее:
— Соня, ты куда?
Она ничего не ответила и ушла.
Они кончили играть. Екатерина Васильевна сказала, что Софья Андреевна просила позвать ее, когда я буду играть на фортепьяно. Раньше она мне говорила, что рада послушать музыку. Екатерина Васильевна пошла за ней, но через некоторое время вернулась без нее.
Л. Н. спросил меня:
— Ну, милый Александр Борисович, что вы нам сыграете?
Я стал играть (этюд Шопена с — moll ор. 25). Л. Н. в самом начале встал и вышел — очевидно, звать Софью Андреевну. К концу этюда он вернулся без нее. Я сыграл еще несколько пьес. Кончив играть, я подошел ко Л. Н. (он сидел в кресле у фортепиано) и спросил его, ездил ли он нынче в Овсянниково. (Там, кроме постоянно жившей Марии Александровны Шмидт, всегда проводил лето И. И. Горбунов — Посадов с семьей.) Он сказал, что да, но не доехал, так как по дороге встретил Ив. Ив. Горбунова, который ехал в Ясную, но узнав, что там так много народу, отложил до завтра.
Подошел Бирюков, позже Мария Александровна. Л. Н. сказал:
— Удивительный этот Картушин! Он полон своим мистицизмом: воскрешение Бога в себе, умерщвление плоти, рождение в Боге и т. п.
Бирюков сказал:
— Они всегда говорят: брат Леонид, сестра Мария, — какое‑то обоготворение личности.
Л. Н. сказал:
— Как говорят — смирение паче гордости. Эти два понятия очень легко оборачиваются, и часто трудно сказать, где кончается смирение и где начинается гордость.
— Мы вот с Александром Борисовичем говорили о вере. Часто суеверие оказывает в жизни действие гораздо более сильное, чем вера — сознание своей божественной сущности.
— Какой же вывод из этого? — спросил Бирюков.
— Да это просто мое наблюдение. А вывод тот, что не надо говорить о результатах. Они говорят: по плодам их узнаете их, — а плоды могут быть самые различные: и яблоко, и совсем другое.
— Костры еретиков — тоже плоды веры.
Л. Н. сказал:
— Главное, зачем проповедывать? Французы говорят: «Vivre et laisser vivre» (Жить (самому) и давать жить (другим), а я бы сказал: «Croire et laisser croire» (Верить и давать верить).
— Но, разумеется, я нисколько их — добролюбовцев — не осуждаю; наоборот, я умиляюсь перед высотой их жизни.
Мы встали. Л. Н. сказал мне тихо;
— А Софья Андреевна опять волнуется. Обиделась, что ее не позвали играть, не пошла, когда вы играли.
Перед отъездом С. А. Стахович Софья Андреевна вышла — вздыхает, лицо пятнами.
Софья Андреевна провожала С. А. Стахович на дворе и все повторяла ей, что она верный друг.
Софья Андреевна сказала ей еще, что ее все преследуют, но С. А. Стахович возразила ей на это:
— Нет, Софья Андреевна, я сама видела — вас никто не преследует.
Когда я прощался со Л.H., я сказал ему, что начал учить Es‑dur’Hyio сонату «Quasi una fantasia» Бетховена и, когда выучу, хочу сыграть их обе.
Л. Н. сказал:
— Это самое, о чем я мечтал. Сыграйте сначала ми бемоль мажор, а потом ту.
31 июля. Утром в Телятенках была Мария Александровна.
Я ее видел мельком. Она сказала мне, что Софья Андреевна очень волновалась вчера, не спала ночь, но потом успокоилась. Часа в три приехала к нам Александра Львовна очень не в духе. Л. Н. сказал ей, что Софья Андреевна приходила к нему, говорила, что она жалеет о вчерашнем, что ей стыдно, и он сказал Александре Львовне, что она была жалка и трогательна.
Александра Львовна не верит ее искренности и страдает за отца.
Владимир Григорьевич послал Л. Н. бумагу, объясняющую цель составления юридического завещания.
Душан Петрович поехал со Л. Н. верхом, и Л. Н. хотел прочесть бумагу и, если не найдет опять возражений, подписать, что он согласен с ее содержанием и что она написана по его просьбе.
Александра Львовна посидела у нас и ушла к Чертковым, куда она привезла всю семью Бирюковых.
В 4 У2 часа пришел Николаев. Мы с ним пошли к Чертковым. Там я читал последний дневник Л.H., переписанный Александрой Львовной. Мы с Николаевым скоро вернулись домой. Он читал мне свое рассуждение о собственности, написанное в виде письма ко Л. Н.
Мы с ним поговорили и проспорили около двух часов, после чего я отправился в Ясную.
В Ясной я застал гостей: соседи из Басова — супруги Лодыженские и их родственник или добрый знакомый, русский консул в Индии. Сам Лодыженский — человек лет 55, очень громко и много говорящий. Он был в Индии, в Японии; занимается сравнительным изучением индусской и христианской религий. Рассказы его не лишены интереса.
Когда он говорил об Японии и ее победе над Россией, он с сожалением заметил, что теперь уже нет в России таких людей, которые, как под Севастополем, шли беззаветно умирать за родину. Он говорит, что в Японии, наоборот, всякий готов идти на смерть, и в этом ее преимущество. Л. Н. сказал:
— В народе нет уже того патриотизма, он пережит.
Я пошел к Александре Львовне, посидел там. Когда я вернулся в залу, все сидели за чаем. Лодыженский говорил Л. Н. о «психической силе», о которой говорится в индусском учении «Йога».
Л. Н. сказал:
— Мне это не нужно, это туманно, неясно и говорит о ненужной и недоступной человеку области.
— Потому‑то я и говорю, что христианство выше, — сказал Лодыженский.
— Христос был позже. Это — грубое представление, будто что древнее, то лучше. Совершенно наоборот. Человечество идет вперед.
Лодыженский возражал, что нужна ли или не нужна эта психическая сила, но что существование ее нельзя отрицать, что она проявляется, например, в гипнотизме. Он рассказал, как его жену усыпил какой‑то гипнотизер, и она заснула и делала то, что ей приказывали.
Л. Н. отнесся к рассказу скептически. Он сказал:
— Мне это не нужно. Это нарушает всю последовательность событий, что всякое явление имеет свою причину.
— Многое нам неизвестно.
— Это не нужно.
— Когда открыли радий, пришлось бросить физическую теорию Лавуазье, потому что он все перевернул.
— Это область, которая ни к чему не нужна, — сказал Л. Н.
— Вы говорите с нравственной точки зрения, с точки зрения сердца, но у меня есть еще и ум, который хочет знать, и чем больше мы знаем, тем больше нам хочется знать.
— Я не думаю, чтобы мы хотели знать, я думаю, что это праздные люди, которые живут трудами других людей от своей праздности выдумывают.
— Я не могу отказать себе в интересе к этим знаниям.
— До них не придется добраться, — сказал Л. Н. — У человека работа бесконечная: от того, чтобы картофеля больше было, и до того чтобы лучше жить. И для этого, думаю, нет вопроса, какая звезда вертится вокруг Сириуса или вокруг какой звезды Сириус вертится.
— Вы правы, но я так испорчен, что, например, без железных дорог не могу жить. Повернуть назад нельзя.
— Почему нельзя? — Как опиум там? — спросил, перебив себя, Л. Н. консула.
— Уменьшается. Да там и не очень распространено его курение, — отвечал консул.
— Вы простите, с точки зрения… — опять начал Лодыженский.
— Вам свои — я не знаю — двадцать лет, мне свои двадцать дней жить, и нужно стараться, как бы не наделать гадостей, и для этого много думать нужно, и очередь радия — очень далека, без него обойдется; точно так же и психическая сила.
— Вся йога на психической силе построена.
— Очень жаль, — отвечал Л. Н.
— Потому‑то я и предпочитаю христианство. Но в то же время я и в шкуру черта готов залезть. Мне все хочется знать, всюду посмотреть. — Лодыженский помолчал и прибавил:
— Вы простите — я разошелся. Вы так добры…