Л. Н. рассказал мне, что он поехал нынче верхом один (не было ни Душана Петровича, ни Булгакова) в Колпну (деревня верстах в 9—10 от Ясной.) и сказал дома, куда едет. Софья Андреевна решила, что он поехал на свидание с Чертковым, и поехала ему навстречу.
— Еду я назад, вижу — она. Говорит: «Я хотела проехаться». Сама вся красная, взволнованная. Потом, дома уже, она стала говорить: «Я тебя избавила от преступления; я тебе объясню». Я сказал ей, что пусть лучше она не говорит ничего. Я теперь стал держаться того, чтобы молчать и не отвечать, что бы она ни говорила. И это лучше.
Потом Л. Н. сказал мне, когда я спросил его об его здоровье:
— Я слаб, умственно слаб, не могу ничего работать, только книжечки для Ивана Ивановича (Горбунова— Посадова) поправляю, и это очень приятная работа.
Мы пошли в залу, сыграли две партии. У Софьи Андреевны сильно болела голова, она ставила горчичник, легла и спала весь вечер.
После шахмат Л. Н. прошел к Александре Львовне. Она дала ему письма Владимира Григорьевича, а перед тем довольно много говорила с ним обо всем предшествовавшем и вызвавшем составление завещания.
Я вошел ко Л. Н. в кабинет в то время, как он дочитывал письма. Л. Н. сказал мне:
— Я не успею написать, да и вы лучше расскажете. Скажите ему, что я так и знал, что он все это скажет. Может быть, он во всем прав, даже я уверен в этом; вероятно, если бы я в начале проявил больше твердости и решительности, все было бы иначе. Но что делать, — слезы мешали ему говорить, — я признаюсь, я слаб. Но я не могу; когда с ней делаются истерики, и она в таком ужасном состоянии, я не могу не испытывать жалости к ней. Она, видимо, больна, и приходится идти на уступки…
Я сказал, что Владимир Григорьевич часто думает, что все это обдуманный план.
Л. Н. горько усмехнулся.
— Нет. Просто в ней нет никакого сдерживающего нравственного чувства, и нельзя различить, где притворство, а когда она искренна. Но ее жаль…
— Скажите ему: неужели он думает, что я не вижу всю нелепость того, что мы живем так близко и не видаемся, когда он только для того и живет здесь, чтобы быть поближе ко мне? И может быть, недолго его тут оставят.
Я сказал Л. H.:
— Софья Андреевна мне говорила, что уже многое сделала для того, чтобы Владимира Григорьевича здесь не было.
Л. Н. ответил:
— Как ужасно, что по капризу злой женщины могут человека выселить из его дома. Как это нелепо!
Л. Н. сказал еще:
— Как вы к нам близки и как я рад и благодарен вам. Я все боюсь только за вас, как вы еще держитесь?
— Да я и сам удивляюсь. Софья Андреевна пока ко мне относится довольно хорошо.
Я пошел в ремингтонную. Там были: Варвара Михайловна и Екатерина Васильевна, которая сказала:
— Я знаю, почему мама больна сегодня. Александра Львовна и Варвара Михайловна хотели непременно узнать, на что она намекает.
Я опять пошел к Л. Н. Он дописывал письмо к Анне Константиновне и просил меня передать его ей.
Пока я сидел у него, вошла Александра Львовна и спросила:
— Папа, где твой дневник?
— Кажется, в столе в среднем ящике. А что?
— Ничего, — и Александра Львовна вышла из комнат.
Когда я вышел от Л.H., меня встретила на площадке вся взволнованная Варвара Михайловна и попросила сейчас же зайти к Александре Львовне. Я пошел. Александра Львовна была сама не своя. Оказывается, Екатерина Васильевна рассказала им, что Софья Андреевна сама призналась ей, что подобрала все ключи и достала из среднего ящика (Александра Львовна потому и пошла проверить) стола дневник и все списала. Там много есть про борьбу Л. Н. с дурными чувствами к ней и к сыновьям, и Софья Андреевна очень взволновалась, прочтя это.
Я сказал Александре Львовне, что все это не так страшно, но что важно, чтобы Л. Н. все это знал; и она пошла к нему и все рассказала.
Я вошел к Л. Н. Они решили класть дневник на старое место (кажется где‑то на полке между книг).
Между прочим, говоря с Л. Н. о вчерашнем разговоре с Бирюковым, я сказал ему, что завещание написано им потому, что Л. Н. убедился, что родные никогда не отдадут его писаний в общую пользу.
Л. Н. сказал мне:
— Да, еще на днях тут, на этом месте, пришел Андрей и с развязностью спрашивает меня: «Скажи пожалуйста, есть какая‑нибудь бумага?» Я сказал ему, что не желаю ему отвечать и что вообще об этом говорить с ним не намерен.
Мы с Л. Н. вышли в ремингтонную. Софья Андреевна все спала. Лев Львович пошел к ней, но Л. Н. остановил его и спросил:
— Куда ты?
— К мама проститься.
— Не ходи, она спит, мы все караулим.
Лев Львович вернулся обратно.
Я уговорится с Л. Н. ехать завтра вместе с ним верхом, и вместе с Булгаковым в начале одиннадцатого отправился домой.
Я собирался зайти к Владимиру Григорьевичу, но по дороге между нашим и их домом встретил его и Сергеенко, и они зашли к нам. Я рассказал им все, как было. Владимир Григорьевич прочел письмо Л. Н. к Анне Константиновне и дал его мне. Я прочел его вслух. Вот оно:
«Милая Анна Константиновна, пишу вам, а не Диме, потому что ему надо слишком много сказать, и я не сумею сейчас. Надеюсь, что наш верный друг Гольденвейзер передаст ему мои чувства и мысли. А кроме того, вам мне легче говорить о том горе, которое я делаю ему и в котором каюсь, но которое до времени не могу исправить, облегчить. Пусть то, что я написал ему, не смущает и не огорчает его. В теперешних тяжелых условиях я больше чем когда‑нибудь чувствую мудрость и благодетельность неделания, и ничего не предпринимаю и не предприму не только на деле, но и на словах. Говорю и слушаю как можно меньше и чувствую, как это хорошо.
Простите меня, милые друзья, что я делаю вам больно. Будьте снисходительны ко мне и знайте, что я никак не думаю, что я прав перед вами, а знаю, что я плох и слаб, а не могу иначе. Просил бы и вас быть снисходительными ко мне и к ней. Она, несомненно, больная, и можно страдать от нее, но мне—το уж нельзя, или я не могу не жалеть ее.
Целую вас обоих, милые друзья, и прошу не давать вашей любви ко мне уменьшаться. Она мне очень дорога, нужна. Л. Т.».
3 августа. Утром к нам на минутку заезжала Мария Александровна и сказала, что с утра в Ясной никого не видала, кроме Александры Львовны, которая нездорова, лежит в постели (насморк и горло) и сказала ей, что настроение у них в Ясной очень тяжелое.
Владимир Григорьевич предупредил меня, что пошлет со мной письмо Л. Н. Я зашел к нему за письмом и около двух часов поехал в Ясную. В письме своем Владимир Григорьевич выражает сначала свое недоумение и огорчение по поводу слова «подвел», которое передал ему Бирюков, как сказанное Л.H., потом высказывает Л. Н. (или, вернее, напоминает) те соображения, по которым он (Л. Н.) решил сделать формальное завещание, и предлагает, если Л. Н. хочет, изложить всю историю завещания подробно. Он говорит также, что если Л. Н. останется при высказанном им
2 августа суждении, то он от этого дела совершенно отстраняется, так как ему важна не бумага, а действительное желание Л. Н.
В Ясной я встретил Л. Н. наверху. Он шел завтракать. Я спросил его, поедем ли мы. Л. Н. сказал:
— Да, да. Я вас жду. Мы поедем в Колпну.
Моод прислал Л. Н. четыреста рублей — некоторую часть дохода с его английского перевода «Воскресения» — для благотворительных целей. Л. Н. хочет купить шестьсот пудов ржи, чтобы выдать яснополянским крестьянам на обсеменение. Он сказал:
— А Софья Андреевна все в ужасном состоянии. Я теперь со вчерашнего дня держусь нового приема, даже как бы самозащиты — я молчу и стараюсь не слушать того, что она говорит.
Л. Н. позавтракал (овсянку и одно яйцо, которое он влил в овсянку), а потом встал и сказал:
— Пойду к Саше.
Я пошел в канцелярию, где застал Варвару Михайловну. Она сказала мне, что Софья Андреевна получила нынче письмо от Моода, в которое вложена копия письма его ко Л. Н. Он пишет, что если Л. Н. хочет, то он исключит из биографии слова о Марии Львовне, и при этом не упускает случая направить в сторону Черткова несколько более или менее несправедливых упреков. Софье Андреевне Моод пишет, что не понимает «пристрастия» Л. Н. к Черткову, но что если Л. Н. так хочет, он исключит это место.
Софья Андреевна сказала Варваре Михайловне, что написала ему ответ, в котором говорит, что Л. Н. нечего слушать, что он «окончательно выжил из ума», что правда дороже всего, и высказывает ему также свой теперешний взгляд на отношения Л. Н. и Черткова. Софья Андреевна еще не говорила с Л. Н. о письме Моода.
Я пошел в столовую, где застал Екатерину Васильевну, которая стала жаловаться мне, что Софья Андреевна совершенно невозможна, что надо принять меры, что дети должны это прекратить. Екатерина Васильевна рассказывает, что Софья Андреевна при всех, даже при маленьких детях вслух говорит совершенно непристойные вещи о Л. Н.
Софья Андреевна в дневнике Л.H., который он писал 22–х лет, нашла одно место, где он говорит, кажется, о Дьякове, что он влюблен в него, готов был бы целовать его ноги. В конце этого места есть приписка, что он никогда не испытывал и ему совершенно непонятно извращенное половое влечение к мужчине. Из всего этого Софья Андреевна как‑то вывела, что оно ему, наоборот, понятно, и испещрила этот листок своими комментариями, в которых пишет, что между Л. Н. и Чертковым существуют отношения этого рода, что поэтому она страдает и несчастна. Трудно понять, как она дошла до этой дикой, отвратительной мысли…
Л. Н. вышел от Александры Львовны и сказал:
— Софья Андреевна получила письмо от Моода и опять — вне себя.
Мы поехали. На конюшне Л. Н. сказал Адриану (яснополянский кучер), чтобы он приехал за нами в шарабане в Колпну.
По дороге Л. Н. рассказал мне сначала про покупку ржи:
— Я обратился сперва к Тарасу Фоканычеву и еще к двум- трем мужикам с просьбой распределить, кому дать ржи. Они несколько раз обсуждали, отделяли богатых, но в конце концов решили дать всем поровну, чтобы не вызывать вражды. Очень меня тронуло, что когда они стали отделять богатых, они не считали и себя в числе тех, кому следует дать ржи, хотя они не принадлежат к числу самых богатых мужиков.