Потом Л. Н. сказал:
— У Софьи Андреевны теперь какой‑то заколдованный круг: волнение — и для оправдания его выдумывается повод, а повод этот в свою очередь вызывает волнение. Сейчас я вхожу, а она у Саши. Саша говорит мне: «Мы придумали всем ехать в Крым». Я говорю: «Что ж, очень хорошо», а Софья Андреевна при мне говорит: «Он ни за что никуда не поедет от Черткова», — и опять вся в волнении.
Недалеко от Воробьевки (маленькая деревушка между Ясной и Телятенками) Л. Н. попросил письмо Владимира Григорьевича, сказав, что будет читать на ходу.
С первых же слов Л. Н. ахнул.
— Откуда он взял слово «подвел»!
Я сказал, что так рассказывал Бирюков.
— Это мне больно читать. Я не мог так сказать. Если бы я даже решил, что все это дело дурно, я знаю, что я сам этого хотел: как же я мог бы это сказать?
Л. Н. много раз потом возвращался к этому и решительно не мог вспомнить такого выражения.
Прочтя письмо, Л. Н. сказал:
— Мне теперь уже Саша многое напомнила; только пусть он все‑таки напишет, что хотел, — мне очень интересно все это вспомнить. Я забываю эти подробности потому, что никак не могу приписывать такой важности своим писаниям и тому, что будет с ними после моей смерти. Во всяком случае, я ничего менять не хочу и не буду. Мне жаль только, если он будет осуждать Бирюкова.
Я сказал Л. H.:
— Мы думаем только, что Бирюков нехорошо поступил, начав говорить с вами, не посоветовавшись предварительно ни с кем из близких к вам и знающих это дело.
По дороге Л. Н. все удивлялся на ласточек, которые с необыкновенной ловкостью и быстротой описывали круги вокруг наших лошадей. Ему кто‑то сказал, что они при этом на лету ловят мошек, которых бывает много около лошадей.
Я сказал Л. Н. об ужасных рассказах Софьи Андреевны и о том, что она писала об этом Мооду. Он ахнул, но, по- видимому, не принял этого очень близко к сердцу. Удивительно его равнодушие к тому дурному, что говорят о нем!
Мы подъехали к шоссе. Л. Н. сказал мне:
— Вот что мне пришло в голову: вы знаете Ф.? (Ф. — отказавшийся от воинской повинности тульский крестьянин.)
Я сказал, что слыхал о нем.
— Он говорил, что приведет еще пять — шесть человек из своей деревни, которые тоже собираются отказываться. Мне пришло в голову: странно это — в рабочую пору они придут, потеряют день. Не провокация ли это? Скажите Владимиру Григорьевичу, чтобы он ни в каком случае не принимал их, а послал бы сейчас же ко мне. (Они не пришли.)
На шоссе около Ясенков нас догнал Адриан Павлов. Л. Н. послал его вперед, дав ему некоторые указания относительно покупки ржи. Л. Н. сказал мне:
— Я чувствую себя лучше. Нынче хорошо поработал над корректурами и просмотрел три книжечки, в которых прибавил несколько новых мыслей, между прочим, одну из Паскаля. Вы мне напомните, я покажу вам. Удивительно хорошие мысли!
В Колпине дела устроить не удалось, так как нигде нет нужного количества новой ржи. Дожди мешают молотьбе и подвозу. Л. Н. обещали сообщить ответ дней через пять.
Назад мы поехали в шарабане на новом темно — сером молодом жеребце, на резвую рысь которого Л. Н. удивлялся. Л. Н. правил. Опять и тут ласточки вились вокруг лошади.
Л. Н. сказал:
— «В те дни, когда мне были новы все впечатленья бытия…» я переживаю теперь, в старости, это вновь с особенной силой. Я многое забыл и наблюдаю как новое, и это очень радостно.
Л. Н. несколько раз повторил мне:
— Постарайтесь утешить Владимира Григорьевича.
Я сказал Л.H., что Владимир Григорьевич думает, что утверждение, будто Л. Н. прибегает к помощи правительства, совершенно неосновательно, так как это сделано скорее для того, чтобы избежать правительственного вмешательства. Если после смерти Л. Н. друзья его захотят печатать его сочинения, то наследники с помощью суда смогут им помешать; друзья же Л. Н. судиться не станут, а если бы и стали, то проиграли бы дело. Кроме того, Владимир Григорьевич подчеркивает, что в этой бумаге нет ничего, что не соответствовало бы действительному желанию Л. Н. Могут возбудить сомнение только слова: «передаю в полную собственность», но в сопроводительной бумаге ясно сказано, в каком смысле эти слова употреблены.
Л. Н. сказал:
— Это совершенно справедливо. Я рад, что вы мне сказали. Это очень важное соображение. — Он помолчал и прибавил: — Чем больше живу, тем все больше убеждаюсь, что никогда, ни в каком деле человек не может быть вполне чист. Всегда есть какая‑нибудь сторона, с которой он неправ.
Я сказал еще Л.H., что его детям лучше узнать его волю после его смерти, так как к посмертным словам люди относятся обыкновенно спокойнее и беспристрастнее.
Л. Н. возразил:
— Слова, сказанные перед смертью, особенно важны, но умирание начинается не тогда, когда лежишь в постели и умираешь, а вся старость — умирание, и потому слова старика всегда значительны и к ним внимательнее прислушиваются.
Я мог бы сказать ему:
— А ваши сыновья и Софья Андреевна говорят, что вас нечего слушать, что вы выжили из ума, — но я, разумеется, промолчал.
Я спросил Л.H., не собирается ли X. уезжать.
Л. Н. вздохнул и сказал:
— Нет, что‑то не слыхать. Ах, как он мне тяжел!
Вернувшись в Ясную, мы застали Софью Андреевну и Льва Львовича внизу в библиотеке. Лев Львович лепит Софью Андреевну. Мы вошли к ним, и Л. Н. сказал, где мы были. Когда я вышел в переднюю, Варвара Михайловна передала мне, что Александра Львовна хочет со мной поговорить. Я зашел к ней в комнату и остался по эту сторону перегородки, так как Александра Львовна нездорова и неодетая лежала в постели. Там я застал Марию Александровну. В то время как мы вошли в комнату, с противоположного конца вошел к Александре Львовне Л. Н. и спросил про нас:
— Кто там?
Мы откликнулись и хотели уйти, но он сказал, чтобы мы оставались. Александра Львовна сказала ему:
— Я выдержала хороший экзамен: мама целый час сидела у меня и такие ужасные вещи говорила! Но я старалась быть спокойна, и она, уходя, сказала: «Я рада, что ты на меня не сердишься».
Александра Львовна рассказывала после, что Софья Андреевна опять показывала ей свои комментарии к старому дневнику Л. Н. и говорила такие мерзости, о которых Александра Львовна и понятия не имела, так что она не выдержала и сказала Софье Андреевне: «Перестань, ты забываешь, что ты мне мать, и я вовсе не желаю от тебя узнавать про все эти гадости».
Л. Н. и Александре Львовне повторил то, что он раньше сказал мне:
— У меня второй день новый прием самозащиты — молчать и стараться не слушать. Но я все больше и больше теряю способность удерживать в себе недобрые чувства.
Л. Н. ушел.
Александра Львовна рассказала нам подробности своего разговора с Софьей Андреевной, потом стала читать нынешнее письмо Владимира Григорьевича к Л. Н.
Неожиданно вернулся Л. Н. и спросил:
— Они еще тут?
Мы подумали, что он хочет поговорить с Александрой Львовной наедине, и хотели уйти, но оказалось, что он принес нам показать изречение Паскаля, о котором он говорил мне во время прогулки.
Л. H. хотел прочесть его сам, но не мог от слез и передал его мне. Изречение действительно превосходное. Смысл его тот, что мы не можем не ненавидеть себя, так как полны всяких скверных похотей; но человек должен что‑нибудь любить, а любить можно только себя, и потому мы должны любить то вечное начало — Бога, которое живет в нас, но которое не тождественно с нами.
Л. Н. опять ушел.
Мария Александровна стала возмущаться…
— Вместо того чтобы дорожить коротким временем, пока Л. Н. еще с нами, всякий приезжает к нему и не учится у него, а начинает его учить и обличать. По какому праву?!
Уезжая домой, я зашел в комнату Льва Львовича проститься с Софьей Андреевной.
Она спросила меня, как я ехал назад. Я сказал, что со Л. Н. в шарабане.
— А кто правил?
— Лев Николаевич.
Я вышел и, уходя, слышал, как она сказала Льву Львовичу:
— Вот вчера со мной не захотел сесть, верхом поехал, а нынче сам шарабан велел выслать.
Елизавета Ивановна Черткова написала Софье Андреевне письмо, на которое Софья Андреевна ответила. Вот эти оба письма, оба от 3 августа:
Письмо Елизаветы Ивановны:
«Графиня, не могу уехать из здешних мест, не выразив Вам всего моего удивления и возмущения по поводу тех гнусных обвинений, которые Вы распространяете против моего сына.
Никогда мне в голову не приходила возможность слышать подобные клеветы из Ваших уст. Удивляюсь также, как это сыновья Ваши не указали Вам, до какой степени Вы поступаете оскорбительно для всей семьи Вашей, одновременно обливая грязью и их отца.
Что касается моего сына, то я хорошо знаю, что ничего из этого не может ни задеть, ни повредить ему. Все, кто знают его, знают благородство его характера, его искренность, правдивость, самоотречение, безупречную нравственность и порядочность во всех отношениях. Подобные клеветы не могут бросить ни малейшей тени на его честное имя, а только падают обратно на тех, которые изобретают и распространяют их.
Не понимаю, графиня, ни побуждений, ни целей Ваших. Не могу верить, чтобы эти враждебные чувства были в Вас вызываемы недостойной ревностью к давнишней дружбе и преданности сына моего ко Льву Николаевичу, — дружбе, к которой Вы столько лет относились доброжелательно. Неужели страх перед воображаемым влиянием моего сына на Льва Николаевича в такой области, в которой могут пострадать Ваши материальные интересы, неужели страх такого низменного характера руководит Вами?
Во всяком случае, какие бы ни были Ваши побуждения, но поведение Ваше по отношению к моему сыну настолько несправедливо, жестоко и зло, что я, как мать его, не могла удержаться от того, чтобы не обратиться к Вашему сердцу, к Вашей совести и попросить Вас опомниться. Вырвите, графиня, из Вашей души это злое, безумно — чудовищное чувство, причиняющее столько страдания не только сыну моему и Вашему мужу, но и всем окружающим Вас и приходящим с Вами в соприкосновение. Злое чувство это многим причиняет страдание, но вредит только Вам одной, заглушая и покрывая грязью все то, что, несомненно, должно же быть хорошего и доброго в Вас, как и во всяком человеке.