Завод был построен в 1878-ом году и обеспечивал работой жителей этого небольшого, красивого городка Курземского края, который в 19-ом веке носил название Goldingen. Судьба этого завода, как и многих заводов Латвии, печальна. В конце восьмидесятых «Вулкан» был технически переоснащён. На завод поступило новейшее деревообрабатывающее оборудование. В девяностых годах прошла приватизация завода.
Три собственника что-то не поделили. Несколько поджогов – и в результате завод сгорел. Выгорело всё. Долгие годы бывшая территория завода напоминала декорации фильма о войне. На завод было запрещено заходить. Опасались обвала, поэтому остатки развалин вскоре снесли.
Продукция завода «Вулкан» пользовалась большим успехом у производителей мебели. Реализация плановых объёмов производства была расписана на несколько лет вперёд. Преступно и бездарно государство планомерно уничтожало само себя.
Каждое первое сентября начиналась учёба.
И продолжается она всю жизнь…
Возвращаюсь в моё детство. На водопаде, или как его ещё называют rumba, между всеми участниками наших мальчишечьих игр были другие критерии. Победителем становился тот, кто прыгнет выше, и, сделав «свечу» в полёте, красивее войдёт в воду. Свеча! Приседаешь, руки отводишь назад, в прыжке рвёшься вверх. Руки распластаны, прогибаешься, успеваешь в секунды полёта свести руки вместе, и входишь в воду. Чем меньше брызг при входе в воду, тем выше оценка. Совсем как в спортивных соревнованиях. О них тогда мы ничего не знали, это была наша собственная шкала мастерства.
Сальто вперёд, сальто назад, двойное сальто назад и вперёд и, наконец, «смертельный номер». Им был прыжок «на головку» с самой высшей точки водопада – единственного выступа на правом берегу. Глубина там была по грудь. По ту, нашу грудь. Наша техника прыжка была сродни акробатическому трюку. Прыжок вверх максимально! В момент подлёта к воде отрицательный прогиб и с ним же начало выхода из воды. Малейший просчёт и – головой в камни. Сейчас, когда я стою на этом месте, я не могу поверить, что это возможно.
Лето заканчивалось быстро, и бабушка начинала готовить меня в школу. В последние дни августа к своим уходящим летними «игрушкам» мы добавляли новыеопции. На огородах полным ходом шло созревание даров природы. Дважды в день мы проносились по садам и огородам. Знали, где белый налив, где созрели помидоры, огурцы, зелёный горошек, морковка. Брали ровно столько, чтоб насытиться на тот момент. Чувство голода, сколько я себя помню, было постоянным.
Наступало первое сентября. Утром в школу. По этому случаю выдавалась парадно-выходная форма, которая состояла из ленд-лизовых брюк, белой рубашки, курточки (бобочки) и сандалий рыжего цвета с ремешками.
Любопытство и интерес, с которым я пошёл в школу, быстро сошли на нет. Выписывать по тетрадному листу прямые палочки, затем те же палочки, но с закруглениями, отнимать от пяти яблок два отданных Ване, быстро отбили желание к такой учебе. Я к тому времени уже умел читать и писать! Неизменным всегда оставался интерес к урокам истории, литературы, географии, физики.
Каждое первое сентября начиналась учёба и продолжается она всю жизнь. Теперь я в полной мере понимаю бабушкино изречение: «Век живи, век учись, дураком помрёшь!». Трудно с этим не согласиться. Моя учёба началась уже в пять лет. Бабушка обучала меня азбуке, чтению. Учился я как-то лениво, но беспрекословный, спокойный бабушкин тон, знаменитое во все времена «делу время, потехе час», система бабушкиного стимулирования сладостями и вкусностями делали своё дело. Сладости у бабушки были всегда припрятаны в тайниках, которые я благополучно находил.
Лень на время подавлялась, и я «вгрызался в гранит» написания и чтения. По завершению уроков получал «конфетину», иногда просфорку, которую бабушка приносила из церкви, иногда это был кусочек сахара-рафинада. Бабушка делила его на четыре части и с каждой «четвертинкой» надо было выпить стакан чая.
Теперь я понимаю, что таким образом бабушка «забивала» мое постоянное желание поесть. Жили мы довольно бедно. Мама как медик получала 60 рублей.
Был у нас недалеко от дома огород. Тогда это было необходимостью. На свою жизнь не жаловались, да другой и не знали! Жили с огорода, но как хотелось другого! Да и не каких-то, как говорила бабушка, заморских сладостей! Хотелось конфет и мороженого! Для этих «нездоровых» глупостей не хватало «купишей», как говорила бабушка, когда я приставал к ней со своим детским «купи»! Иногда происходили срывы. Вот рассказ об одном из них. Мороженое в город привозили один раз в неделю. На базарной площади стоял киоск с надписью «Мороженое». Всю неделю он пустовал. К выходному, который был один раз в неделю, и по праздничным дням, мороженое привозили в цилиндрических оцинкованных бидонах из Салдуса. Задолго до привоза у киоска выстраивалась очередь. Брали по несколько порций и, конечно же, всем желающим его не хватало. Завораживающими движениями, специальной длинной ложкой, продавщица в белом халате «укладывала» шарики мороженного в вафельные стаканчики. Отдавалась денежка, и мороженое оказывалось в руках счастливого обладателя. В то время это было пределом желания. Стоил этот «предел» двадцать копеек.
В тот день бабушка дала мне рубль и послала на базар купить яйца. Она часто посылала меня на базар, таким образом воспитывая во мне чувство ответственности. Базар был совсем рядом с нашим домом. Подойдя к базару, я увидел, что везут мороженое, и ноги сами понесли меня к киоску.
Разгружают. Я в очереди какой-то пятнадцатый. Через несколько мгновений во мне борются «послушный мальчик» и «плохиш»! Понимаю, что делаю неправильно. Одновременно в голове мысль: «Достанется ли?» А яйца? Поздно! Звучит: «Мальчик! Тебе сколько?» И не знаю, как это получилось, но я ответил продавщице: «На все». В ту же секунду понимаю, что обратного хода нет! Страх за содеянное тут же «заглушила» радость от того, что мне досталось мороженое.
Иду домой и понимаю что сейчас будет. Кусаю мороженое большими кусками на ходу, другой рукой прижимаю к телу ещё полные стаканчики. Вкус мороженного вместе с чувством страха… Помню эти минуты. Понимаю, что «катастрофа» неизбежна, но ничего уже не изменить. Вижу бабушку, идущую мне на встречу. Что делать? Бежать? Поздно! В растерянности пытаюсь сбросить мороженое в кусты.
Подбегает бабушка. Подними! Поднял. Идём молча. Пришли домой. Садись! Ешь! Давясь, ем. Понимаю, что всё ещё впереди. Бабушка берёт «радикальный метод воспитания» – электрический скрученной шнур и начинает меня пороть. «Техника безопасности» на эти случаи была отработана до автоматизма. Шнур встречаю согнутой в локте рукой. Меняется направление удара. Имитируя боль, кричу во всё горло. Бабушка уходит, куда-то прячет «орудие наказания». Сижу в ожидании дальнейших запрещающих действий. Дождался. «Будешь сидеть дома». Проходит пара часов. Сижу. Читать бабушка не разрешала. «Сиди и думай». И вот оно! Звучит бабушкино: «Игорь, сходи за водой!». Приношу. На всякий случай приношу дрова и кладу их у дверцы плиты. На этом моё наказание заканчивалось. Мама никогда ни о чём не знала. Все мои проказы оставались нашей с бабушкой тайной.
Моя бабушка, Глазунова Мария Порфирьевна, родилась 1894-ом году в городе Ржев. Когда началась война, ей шёл 47 год. После смерти деда бабушка переехала в Слабородово к своему отцу, где и прожила до приезда в Лиепаю в 1940-ом году. После жестоких боёв под Ржевом от деревни Слабородово ничего не осталось. Всю свою жизнь бабушка посвятила маме и мне. Мама моим воспитанием не занималась, у неё в жизни были другие приоритеты. И, несмотря на то, что НКВД долго проводил следствие по обстоятельствам оккупации, она была преданной патриоткой своей Родины с твёрдой жизненной позицией, уважаемым человеком в городе, с нелёгким характером и глубоко несчастной в личной жизни. Как-то она сказала мне, что была счастлива всего полтора довоенных года с моим отцом.
Часто я думаю о судьбе своей семьи. Что им пришлось пережить с первых часов войны и в годы оккупации в чужой стране, не зная языка, можно только догадываться…
Так я соорудил свой первый в жизни коктейль.
В конце пятидесятых мы переехали из дома на Планицас 1 в дом на улице Красноармейской (Елгавас) 27, который занимал директор банка господин Страутманис. В доме нам выделили две комнаты. Разделяла нас с комнатами Страутманиса высокая двухстворчатая дверь. С одной стороны двери стояла кровать моего одногодка Гундара, с другой – моя. Кухня была общей.
Мадам Страутман, так её называла бабушка, не работала, целыми днями была на кухне и готовила завтраки, обеды и ужины да такие, что я в своей детской жизни не только не пробовал, но и не видел. Иногда, по праздникам, она приглашала меня к столу на свою половину дома. Такую мебель в комнатах, как у мадам Страутман, я до этого не видел. Резной массивный буфет с дверцами из толстого шлифованного стекла, за которыми стояла посуда. Обедали Страутманисы всегда за круглым столом, накрытым белоснежной скатертью. Суп подавался в супнице, которая была настоящим произведением искусства, как и сам молочно-овощной суп. Я его называл «сложносочиненный». Суп был сезонный, и варили его на молоке из зелёного горшка, морковки и картошки. Смотрелся суп в супнице необычно. На белой поверхности плавал зелёный горошек, оранжевая морковка, картошка, зелёный укроп. К супу подавался «вприкуску» кусочек селедки.
Разливался суп в глубокие тарелки, каждая из которых тоже была произведением искусства. Совсем не такие как у нас ложки, вилки, ножи. Непривычная манера держать их в руках. Вилка – в левой руке, нож – в правой. У меня не получалось. Всё время хотелось взять вилку в правую руку. Я боялся пролить суп на стол и черпал по пол-ложки.
Процесс еды, медленно-уважительный был целым ритуалом. За столом всегда тишина. Всё очень вкусно. По завершению обеда подавался настоящий кофе. Нам на десерт подавался буберт – манная каша с взбитыми сливками и вареньем, сложносочиненное исконно латышское блюдо.