Прибывал поезд в Ригу на следующий день вечером. Надо было успеть перекомпостировать билет и найти перрон, откуда отправлялся поезд Рига-Вентспилс. Слово «перекомпостировать» было для меня новым и не совсем понятным. Я не до конца понимал смысл этого действия и решил в вагоне разузнать и расспросить что, как и где надо было делать.
Первую ночь в поезде я не мог заснуть. Чувство обиды овладело мной. Ещё вчера я любовался из окна Спасской башней, радовался своим впечатлениям после посещения школы, в которой я через несколько дней должен был начать свою учёбу. Ещё вчера обдумывал какие-то планы своей будущей жизни. Наверное, я плакал. Заснул лишь под утро. Начинался первый день моего обратного пути.
Проводница принесла чай в стакане с подстаканником, на котором была изображен Кремль. Ещё несколько часов тому назад я любовался им из окна, как я считал, своего нового дома. И вот я сижу в поезде и пью чай. К чаю полагался рафинад в бело-синей обёртке, на которой был изображён памятник Минину и Пожарскому. Я аккуратно засунул обёртку в карман моей новой куртки, зная, что она будет хорошим обменным фондом. Выделенные мне «московские» бутерброды стремительно уменьшались в своих количествах. О том, что я возвращаюсь в Кулдигу, конечно, никто не знал. Думаю, что и мой отец об этом тоже ничего не знал. Как бы сложилась моя жизнь, если бы я дождался отца или если бы он не ухал в командировку, трудно предполагать.
Поезд был почтовый и подолгу стоял на остановках. Из окна было видно, как суетились у грузового вагона грузчики, загружая и выгружая разные пакеты, ящики, мешки. В те времена, поезда были основным средством доставки писем, посылок, газет и разных других грузов. Всё это для меня было вновь и интересно. Я лежал на верхней полке и часами смотрел на пролетающие мимо пейзажи. За жизнью в вагоне было интересно наблюдать. Это был своеобразный социальный срез той эпохи. Первое, что бросалось в глаза по сравнению с дорогой туда, это бесчисленное множество коробок, тюков и разной прочей тары, которая занимала все углы, полки вагона и даже тамбур. Постоянные шумные разговоры о том, кто, где и за сколько купил копчёную колбасу, апельсины, сапоги, люстры…
В те времена из Москвы везли всё, что могли, от люстр и радиоприемников, одежды, обуви до колбасы и мандаринов. «Кормилица Москва», кто с шуткой, а кто и с осуждением, как мне казалось, упоминал её в своих московских похождениях. И когда где-то, кто-то за что-то цеплялся в этом, забитым под завязку, как я считал, барахлом вагоне и раздавался хруст лопающегося стекла, слышался отборный мат. Следовали разборки, ругань, слёзы.
Запах носков, портянок, пота, духов. Запах домашних котлет, сала, варёной курицы, лука и чеснока вперемешку с табачным дымом, попадающим в вагон из тамбура – всё это вместе называлось «запахом жизни» плацкартного вагона. Такой запомнилась мне обратная дорога!
Были в жизни потом целинные, военные эшелоны, но такой «экзотики» больше не случалось.
Плацкартный вагон гремел, лязгал на стыках рельс, вёз меня, с каждой минутой приближая к дому. Перемещался по вагону боком, стараясь не зацепить носом чью-то пятку. Сделав вдох, старался скорее добраться до туалета, в котором было приспущено окно. Там, под стук колёс и запах мочи, всё же можно было подышать свежим воздухом, пока твой «сеанс прямой связи с природой» не прерывали беспокойные рывки туалетной ручки. И опять на полку.
Под стук колёс рождались какие-то ритмические созвучия из нескольких слов. Эти слова назойливо сопровождали тебя до тех пор, пока ты не подбирал следующие «созвучия». Ритм их – расстояния колёс поезда от стыка до стыка. Особенно отчётливо это звучало, когда ты, лёжа на своей полке, «отпускал» свои мысли и под монотонный стук колёс «хо-чу спать, хо-чу спать» и боковое раскачивание вагона, проваливался в дрёму.
К утру в моей московской авоське из еды уже ничего не осталось! Денег мне было дано пять рублей. Тратил их на чай. Опыт первой поездки давал о себе знать. Рубль я заплатил проводнице за постель. В этом поезде не спрашивали, нужна ли она. Постель уже была застелена на верхних полках. Белоснежная наволочка и простыни с синим штампзнаком принадлежности железной дороге.
Когда вокруг тебя режут сало, мажут хлеб маслом, чистят яйца, вытаскивают из сумок целую жареную курицу, ломают её на куски, аппетитно отправляют в рот с прочими разными вкусностями, трудно понять, почему у тебя этого нет. Выпив два стакана чая за пятачок лишь потому, что это четыре куска сахара в фантиках, я ушёл гулять по вагонам.
Из тамбура попадаешь на громыхающие площадки между двух вагонов. Ловишь момент, когда площадки платформ совпадут в своей геометрии, переступаешь, открываешь дверь в тамбур и входишь в следующий вагон.
К обеду в моей голове под стук колёс чётко и ритмично и назойливо звучало «хо-чу есть, хо-чу есть». Наверное, всевидящий, всё чувствующий женский глаз это заметил. Соседка по полке мне предложила еду, а мне было стыдно согласиться. «Спасибо, я сыт», – гордо ответил я, лёжа на своей полке. Голод – не тётка! К вечеру не удержался от предложенных мне доброй соседкой бутербродов.
Завершалась моя обратная дорога из Москвы, дорога в никуда. В десять часов вечера поезд прибыл Ригу. Всё успел сделать вовремя. Перекомпостировал билет, нашёл нужный перрон. Автобусный билет, как оказалось, надо будет приобретать в автобусе. Час ожидания на вокзале. Объявляют посадку. Подошёл поезд. Я зашёл в вагон и сел на жёсткую лавку. В вагоне было сыро и холодно, как это и должно было быть в марте. Мучило чувство голода. Труднопереносима эта штука – желание есть.
Вагон поезда дернулся, заскрипел всеми своими железяками и покатился в сторону дома. Его трясло, мотало из стороны в сторону, казалось, что он рассыплется на ходу. Огни Риги исчезли в ночи. Потом пошли остановки. Сначала я считал, затем сбился. Вечер слился с ночью в сплошную холодную, мелькающую пустоту ожидания. Вагон был полупустой. Проводница собрала билеты и предупредила меня, что в Стенде поезд прибывает в полчетвёртого утра и объяснила, что автобус по прибытии поезда на станцию Стенде стоит пять минут, собирает пассажиров на Кулдигу, если они есть, и уезжает.
По мере приближения к дому возрастало и моё волнение. Как правильно поступить? Что делать? Куда и к кому пойти по приезде? Эти и множество других вопросов крутились в моей голове и я не находил ответа на многие из них. Как это зачастую бывает, решение приходит вне зависимости от нас. Как не пытался я удержаться от сна, боясь пропустить станцию Стенде, всё же заснул. Видимо дали знать о себе события последних дней. Все страхи и переживания остались позади.
Проснулся я оттого, что проводница расталкивала меня: «Мальчик! Мальчик! Это станция Стенде, поспеши!». Поезд уже несколько минут стоял в Стенде. Уже почти на ходу поезда я спрыгнул и увидел, как автобус медленно отъезжает от здания вокзала. Я рванул к автобусу. Споткнулся. Упал лицом в грязь. Встал и остался стоять в ночи в центре этой мартовской лужи и слякоти. Автобус уехал. Промокший и замёрзший я вошёл в зал ожидания станции Стенде. В углу стояла круглая чёрная железная печь, от которой исходило приятное тепло. В зале никого. Забрался в нишу, между стенкой и печью, прижался к ней.
Тепло. Так и простоял до утра.
Впервые принимаю «экономическое» решение – продать часы, которые купил отец.
Денег на автобусный билет у меня не было. Я думал, что мой билет оплачен до конечной. План мой был таков. Показываю железнодорожный билет, объясняю, как и что случилось, прошу какую-нибудь попутную машину довезти до Кулдиги с последующей оплатой уже дома. Отстроил план, как вызову бабушку. У нас был с ней оговорён условный стук в ставни. Я точно знал, что в дом заходить я не буду.
Пока стоял за печкой, я согрелся. Наступало утро. Навалилась дикая усталость и какая-то щемящая душу тоска. Мучило все нарастающее чувство голода. Дом был совсем рядом, в шестидесяти километрах. Я прекрасно понимал, что в данный момент никто не знает, где я нахожусь, и никто мне поможет. Возникла идея идти пешком. Отбросил её сразу – март месяц, на дороге распутица.
Принимаю второе «экономическое» решение в своей жизни – продать часы, которые купил отец.
Рассвело. Я выбрался из своей тёплой ниши за печкой, вышел на улицу и первому встречному мужику предложил купить часы. Наверное, вид у меня был слишком неприглядный после моего падения в мартовскую лужу. Пока стоял у печки, грязь пообсохла, и я, как мог, почистил пальто и брюки. Мужик набросился на меня с руганью и угрозами, пытался задержать, схватил за рукав и вдруг остановился и спросил: «А зачем тебе деньги?»
Видимо, мой вид, испачканная одежда московского прикида, возможно, ещё что-то, удивило его. Ответил: «Нужны деньги на билет, чтобы добраться домой в Кулдигу. Еду из Москвы». Он удивлено посмотрел на меня и отпустил. Теперь я понимаю его поступок – 1954 год, городок Стенде и мое: «Я из Москвы!». Больше попыток продать часы я не делал.
Было раннее утро. Недалёко от вокзала был магазинчик. Через некоторое время к нему подъехала хлебовозка. Были тогда такие машины с будкой и надписью «Хлеб». Шофёр стал разгружать деревянные решётки с хлебом. В утренней чистоте воздуха аромат свежего хлеба и нестерпимое желание есть. И я принял третье «экономическое» решение – украсть булку хлеба.
Почему-то после встречи с мужиком, которому я хотел продать часы, я был уверен, что если просто попрошу – откажут. Времени между вносом решётки с хлебом и выходом шофёра из магазина было более минуты. Успею! И тут я совершил тактическую ошибку. Наверное, надо было невозмутимо проходя мимо, протянуть руку, схватить буханку и дёру! Я же остановился у машины, обошёл её вокруг и в момент, когда уже буханка оказалось у меня в руке – я оказался в руках продавца.
Видимо, он наблюдал из магазина за процессом разгрузки и следил за моими действиями. Я не стал вырываться. Диалог между продавцом и шофёром на латышском помню. «Он вор!» «Какой он вор!? Посмотри! Наверное, есть хочет!» Я пытаюсь объясниться! Бесполезно. Магазинщик закрыл магазин и на «хлебовозке» меня повезли в отделение милиции. Это была уже моя вторая встреча с милицией. Видимо, у дежурного давно не было «объекта» для практической разраб