Стоила путевка на две недели четырнадцать рублей. Полный пансион, библиотека, комнаты игр, клуб, где каждый вечер были концерты или танцы.
«Прикид» – костюм, рубашка, галстук, часы, которые, по тем временам были определённым показателем достатка. «Показывались» часы в нужный и ненужный момент шикарно-небрежным жестом. Двумя пальцами отворачивался манжет рубашки на левой руке. Глаза – в часы и такой пришёптывающий, небрежно брошенный ответ на вопрос «А сколько времени?»: «Пять часов двадцать три минуты». Папироса не вынималась изо рта даже во время прогулок. Курили, когда были деньги, папиросы «Беломорканал», а когда они заканчивались – папиросы «Север». В отпуске курил самые дорогие папиросы «Казбек», пижонил. Иногда удавалось купить «Золотое Руно». На пачке «Казбека» был всадник в бурке на фоне горы Казбек. «Золотое Руно» – желто-золотой фон пачки в рамке, тисненые буквы и ароматный табак.
Процедура обработки папиросы от вытаскивания папиросной коробки из кармана до момента прикуривания имела свою особую манеру и была ритуалом! Правая рука запускалась в карман штанины, медленно вытаскивалась коробка из кармана, перекладывалась на ладонь левой руки и открывалась. Двумя пальцами, указательным и большим, бралась папироса, отработанным движением постукивалась о крышку коробки. Из гильзы вылетает «сор». Затем, папироса в той части, где табак, бралась пальцами и прокручивалась с лёгким нажимом в одну и в другую сторону. Кончик папиросы с лишним спрессованным табаком обрывался и небрежным щелчком отправлялся на землю. Затем гильза продувалась, заламывалась фирменным «заломом» и папироса отправлялась в рот. Тут тоже был своя «мулька». Шиком было не вынимать папиросу изо рта во время разговора и продолжать затягиваться.
Высшим шиком считалось, выдыхая дым, «расписывать» им различные фигуры. Были асы, которые владели искусством этим виртуозно. Одним словом, это был целый процесс, истоки которого лежали далеко в глубинах Петровской России.
Где-то в середине семидесятых я пристрастился к трубке. Многих своих друзей я обучил этому «действу». Процесс раскуривания трубки многосложен и имеет несколько этапов. И сегодня у меня осталось с десяток раскуренных трубок. Иногда грешу под настроение.
Вот таким пижоном я отрисовался в отпуск в дом отдыха «Булдури» – взрослый, рослый мальчишка пятнадцати лет. Поселили меня в комнатке с парнем из Литвы, которому было далеко за двадцать. Вечерами он «вытаскивал» меня на пляж. Там на специально построенных площадках танцевали под духовой оркестр.
Вечер. Запах моря, песка и сосен. Закат. Темнеет. Танцевальная площадка ярко освещена. Свет, играя бликами, пропадает в ночи, освещая волны, которые нежно шелестя, рассыпаются у берега моря. Звучит музыка. По дощатому полу скользят танцующие. У остальных скучающее выражение лица в ожидании кто пригласит. Этот процесс интересен.
Наблюдаю. Курю. Выпивали там же. Для смелости. Выездные буфеты были обязательной атрибутикой любых мероприятий. Пятьдесят грамм водки с бутиком из хлеба с маслом, двух килечек, дольки яйца и конопушки лука – было обязательным. Иногда пары после танца уходили в темноту к морю и через некоторое время возвращались. А иногда и не возвращались…
Периодически подъезжал и уезжал милицейский патрульный мотоцикл М-72 с дежурными милиционерами, увозившими нарушителей, сам нарушая при этом правила перевозки, запихивая в «люльку» пару нарушителей. Приходили и уходили дружинники с красными повязками на рукаве, иногда выводя с танцплощадки стиляг. Стиляги – это «пачка» волос, намасленных и уложенных коконом, брюки-дудочки, туфли на толстой рифлёной по краям подошве. А ежели подошва ещё и белая – это просто «улёт». Пиджак с подложенными плечами на одной пуговице.
За все эти модные вольности в отделениях милиции оформлялся протокол, который отсылался по месту работы виновного. Были случаи, когда в отделении милиции насильно подстригли «наголо»!
«Виновника» разбирали на рабочих собраниях, брали на поруки, обвиняли в буржуазном перерождении. Это было первое пробное наступление запада на наш непробиваемый железный занавес!
Танцы на пляже заканчивались поздно. С моим литовцем мы возвращались в санаторий по плохо освещённой улочке Юрмалы. На нас шли четверо. Что-то ёкнуло.
«Сколько времени, пацаны?»
Я останавливаюсь, отработанным движением отворачиваю лацкан пиджака и смотрю на часы. В то же время вижу «четверка» окружает меня. Литовец, не останавливаясь, идёт дальше. Меня хватают за руки. Кто-то лезет рукой в нагрудный карман пиджака. Пытаюсь вывернуться и в то же мгновенье получаю удар в челюсть. От удара меня бросает на стоявших за мной. Видимо поэтому каким-то чудом я и устоял на ногах. Прорываюсь сквозь них и бегу. Откуда только силы берутся в таких ситуациях?
Моего литовца и след простыл. На бегу почувствовал что-то горячее на ноге, когда остановился, увидел кровь. Рана была сантиметров на десять выше колена. Видимо, одновременно с ударом в челюсть, метили ножом в живот. Когда меня бросило на стоящих сзади, удар ножом соскользнул и пришёлся в ногу.
Вокруг никого. Стою, зажимаю рану и пытаюсь сообразить что делать. Боли не чувствую. Мне повезло – через несколько минут на дороге появился милицейский мотоцикл. Меня усадили в люльку и отвезли в травмпункт. В медпункте рану обработали, наложили шов. Затем милиционеры целый час катали меня по Юрмале, в надежде, что я опознаю налётчиков. Была поздняя ночь и Юрмала была пуста. Потом меня отвезли в отделение милиции, где составили протокол о происшествии.
«Тебе повезло, – сказал мне милиционер, – легко отделался».
На мотоцикле привезли в дом отдыха. Литовец спал, или делал вид, что спит. Заснул я под утро.
С литовцем до конца отдыха я больше не разговаривал. На танцы больше не ходил, костюмные брюки были безнадежно испорчены. Тогда же появилось решение – не раздумывай, бей первым. Потом извинишься… И интуиция почти никогда не подводила меня.
«Майна… Вира… Левее … Стоп …» и масса прилагательных…
Вагоно-сборочное производство – это эдакое огнедышащее, громыхающее в сизом сварочном дыму действо, где одновременно производилась сборка сразу пяти вагонов будущих электричек. В цехе – до сорока сварочных постов, которые, как звездочки в этом сизом дымном от горящего металла воздухе, светились мерцающими синеватыми «злыми» огоньками. Есть у сварщиков такое понятие – «нахватать зайчиков». Через несколько часов в глазах начинается режущая боль. Глаза не открыть, слёзы текут. Лечили просто. На ночь – ломтики сырой картошки на глаза, и утром снова в «бой».
На каждом сварочном посту шла сборка и сварка отдельных элементов вагона. Из этих узлов собирался, а затем сваривался сам каркас вагона будущей электрички. Под вагон ставились «тележки» и его укатывали «обувать». Но это уже происходило в других цехах. Внимание в цехе максимальное. Всюду сварочные провода, которые заставляют передвигаться с особой осторожностью, постоянно смотреть под ноги. Над головой беспрерывно снуют мостовые краны с элементами каркаса будущего вагона на монтаж с криками крановщиков «Эй там, поберегись!»
В отдельных случаях звучал более колоритный призыв. Ты изолирован от этой грохочущей какофонии звуков, пропитанной специфическим запахом «жареной» листовой стали, сварочной маской. Ты в рабочем процессе. Окружающий тебя мир воспринимаешь и слышишь через голоса монтажников, которые подают команды крановщикам на абсолютно понятном во все времена и годы языке. Особенно колоритно это звучит, когда происходит совместная работа крановщика и монтажника, требующая особой виртуозности.
Звучит: «Майна… Вира… Левее … Стоп …» и масса прилагательных… Есть в терминологии этого векового сленга несколько определяющих слов, при помощи которых можно выразить весь технологический процесс или любое другое действо, его динамику, ошибки и наконец, завершение. И ты, дабы не быть белой вороной, быстро втягиваешься в эту лингвистическую игру. Весь дальнейший производственный день проходит под знаком замены общепринятых глаголов и имён существительных на ненормативные, живущие с русским мужиком и в радости, и в горе. Кратко, понятно и никаких лишних эмоциональных затрат!
Я служил на флоте. Исконно флот дружит с крепким словечком. Самыми крутыми матерщинниками считаются подводники. Можно минуту, а то и две, вести монолог, слушать или отдавать команду, суть которой укладывается в одно слово. Остальные – мат. Да и не просто мат, а виртуозный, измеряемый почему-то этажами!
Вот так опираясь на заповеди строителя коммунизма и «производственный фольклор», мы и выдавали на-гора производственный план. Прошли годы, и сегодня я беру в руки держатель с электродом, надеваю маску и оказываюсь один на один с памятью тех добрых лет! Руки помнят, а когда возникает необходимость, вспоминается «производственный фольклор». И когда пару лет назад в гавани я, лёжа на понтонах, варил вертикалку, я удивился сам себе.
Мир детства, прекрасный и беззаботный, ушёл и остался там, в милой моему сердцу Кулдиге, на реке Венте, огородах, дворах, в стенах моего дома.
Подъём! Трамвай! Столовая! Цех! Столовая! Трамвай! Общага! Отбой! Один выходной, который не успевал начаться, как уже снова на работу.
Обо всем этом я думал на своём сварочном посту. Процесс сварки длительный. Ты изолирован от внешнего мира сварочной маской, рука работает в автоматическом режиме. И ты думаешь, меняя ход мыслей в любом направлении в зависимости от настроения. И лишь замена сгоревшего электрода возвращает тебя в реальность. Заменил. И ты опять где-то там, в своих мыслях гуляешь по просторам своих фантазий, мыслей, памяти.
И всё мне нравилось в моей новой жизни. Провинциальная скованность уходила. Приходило понимание, что мир детства, прекрасный и беззаботный ушёл и остался там, в милой моему сердцу Кулдиге, на реке Венте, огородах, дворах, в стенах моего дома.
Шло последнее лето моих рабочих университетов. Вспоминаю те годы с благодарностью судьбе. Это была школа моего становления.