В нашем общежитии по улице Ропажу 26 вдруг зашумело, загудело, забурлило. В общежитие заселилась большая группа молодых специалистов из Харьковского транспортного института и Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта. Это была доселе невиданная прослойка в рабочей общаге, и называли мы её – белая кость.
Наши коридоры «зазвучали» по-другому! Какая-то новая тональность, новый настрой чувствовался во всём. В двух комнатах на нашем этаже поселились девочки и не просто девочки, а девочки с высшим образованием – инженеры-конструкторы. До этого у нас в одной комнате жили две семейные пары, то бишь, понимай, было две девочки.
Жили семейные так: комната делилась шкафом на две половинки, от стенки до стенки натягивалась шторка. Мне тоже пришлось пожить так – молодая семейная пара и я за шкафом.
Случилось это после очередной Республиканской спартакиады в Кандаве. Во время игры в баскетбол в прыжке меня подрубили и в падении я повредил левую ногу. Колено не сгибалось. На следующий день привезли в травминститут на улице Дунтес.
Светило хирургии тех времен – профессор Лишневский и его ученик доктор Рундс, впоследствии директор института Травматологии и ортопедии, после осмотра ноги определили – разрыв мениска. Нужна операция. Ныне эта операция смехотворна. Тогда же я должен был дать расписку, что согласен на случай, если функция сгибания ноги будет неполной.
Операцию делали под местным наркозом. Укол в какой-то позвонок и – ноги не чувствую. Лежу на операционном столе. Передо мной экран, ничего не вижу, только чувствую прикосновения. Очевидно, что что-то пошло не так. Операция затягивалась. Появились болевые ощущения, они становились нестерпимыми. Позади операционного стола стояла медсестричка и успокаивала меня как могла. От боли я сжимал её руки. На следующий день она показала мне их. На запястьях были синяки.
После операции дней десять откачивали из сустава жидкость с кровью, колено раздуло. Процедура эта была болезненная. Когда вставал, боли становились невыносимыми. Зашла речь о повторной операции. Потом, дело молодое, всё «пошло и поехало». Передвигался я на костылях. Меня перевели в физкультурный диспансер для разработки сустава.
Диспансер находился на углу улиц Ленина и Красноармейской. В физкультурном диспансере были две реабилитационных палаты – мужская и женская. В диспансере лежали известные спортсмены, не ниже уровня кандидатов в мастера спорта. Я туда попал потому, что там была разработана нужная послеоперационная методика разработки коленного сустава.
Там же я познакомился с известным уже потом в кругах масс-медиа автором книг, спортивным фотожурналистом, а в то время мастером спорта по гимнастике, Юрой Житлухиным. Он восстанавливался после травмы спины. Во время тренировки он сорвался с турника.
Продлилось это знакомство с Юрой шестьдесят лет! Я бывал у него дома. Недавно Юра покинул этот мир. Он был старше меня на десять лет, и мне было очень интересно с ним. Это была первая в моей жизни встреча за пределами завода с таким человеком! В общении с ним для меня открывался ещё один пласт бытия.
В палате нас двое. Вечерами подолгу я слушаю рассказы о его детстве, его воспоминания о войне, учёбе, спорте. Уже потом, в мореходке, после изнурительных пятидневных тренировок по морскому многоборью, я часто подпитывался его взрослыми истинами из другого, недоступного мне тогда мира – мира мужской силы. Захочешь – осилишь! Добьёшься! Был при ДОСААФе18 такой вид спорта – морское многоборье. Кросс, стрельба, плавание, парус и гребля на распашном яле. Загребное весло весило двенадцать килограмм.
Когда дистанция в одну морскую милю заканчивалась, и на излете сил звучало последнее «и-и-и… раз!», я откидывался назад после последнего гребка, бросал весло в изнеможении улыбался или победе, или поражению. Ты сделал всё! В середине семидесятых я вошёл в сборную Латвии и на союзных соревнованиях мы заняли шестое место, а я выполнил норматив кандидата в мастера спорта. Возглавлял нашу сборную Толик Кавецкий, впоследствии председатель ДОСААФ Пролетарского района города Риги. Судьба его не завидна. Пытался бежать в Швецию морем.
Судили. Дали десять лет.
Латышским языком я владел в совершенстве, да ещё и несколькими диалектами…
Физкультурный диспансер был моим первыми опытом общения с другим миром за пределами общаги.
Почему-то вдруг стало интересно послушать, о чём говорят девочки. Обедали мы с ними за одним столом. Я делал вид, что не владею латышским языком.
Я услышал в мой адрес на латышском языке «Otrais vecis palātā – no melniem!» (второй мужик в палате – из чёрных). Девочки перестали обращать на меня внимание. Вечером в свободное время они собирались в обеденном зале и беседовали о своём, о девичьем.
Мы с Юрой играли в шахматы. Многое я открыл, слушая эти девичьи разговоры. Однажды привезли на реабилитацию девочку с травмой спины. Она повредила спину где-то на восхождении. К этому времени у нас еже- вечерне разыгрывался целый спектакль. Девочки старательно меня обучали меня латышскому языку. Латышским я владел в совершенстве, да ещё и несколькими диалектами, но глядя на меня можно было поверить, что языка я не знал. Я старательно повторял за ними слова и отдельные предложения, сознательно их коверкая.
И вот однажды в одном таком разговоре слышу от скалолазки: «Аr šo puisi es pārgulētu!» (С этим мальчиком я бы переспала!)
Я нет, да и брякни в ответ на чистом латышском: «Bet kur ir problēma?» (А в чём проблема?)
В ответ слышу: «Научился нескольким словам на латышском и лопочет тут!» И тут я «включил» свой латышский! Пауза! Немая сцена! Девиц как ветром сдуло! До конца срока пребывания в диспансере все обедали в полном молчании. Когда мы заходили в комнату отдыха, наши девочки тут же исчезали.
В диспансере я провел почти месяц. Чем ближе подходила дата выписки, тем больше меня волновал вопрос, как я доберусь до общаги. Денег у меня не было, просить у кого-то – никогда! Стыдно! С момента, как я попал в больницу ко мне никто не приходил, да и не было кому.
Наступил день выписки. Хромая, с палочкой, я отправился в общагу пешком. Общага была в районе там, где сейчас торговый центр «Альфа». По дороге занёс больничный лист в отдел кадров завода, сказал кому-то из работников, что у меня нет денег. Последовал ответ: «Выйдешь на работу – получишь!».
Опыта общения с начальством у меня не было, и я подумал, что таков порядок.
Пока я лежал в больнице и диспансере в мою комнату кого-то подселили. По приходу в общежитие ключ от комнаты дежурная мне не дала, объяснив, что по правилам надо ждать коменданта.
«А мои вещи?» – спросил я.
«Не беспокойся! Всё в целости и сохранности в каптёрке».
Пришла помощник коменданта, молча отвела меня в другую комнату, принесла из каптёрки мои пожитки. После такой долгой дороги нога разболелась с новой силой. Я лёг, взял книгу и стал читать. В голову ничего не лезло. Как говаривала бабушка, смотришь в книгу – видишь фигу!
Комната разделена шкафом и занавеской. Принесли мои вещи. Часть – в чемодане, то, что не поместилось – в коробке.
Обдумываю ситуацию, в которой оказался. Денег нет.
Вечером появились мои соседи – молодая пара. Взаимному удивлению не было предела. Неловкость была непередаваема. Долго я не мог заснуть, слушая их разговор слышным шепотом.
Утром мои «молодые» ушли на работу. На тумбочке, начатый кирпичик черного хлеба, пачка сахара, чайник, электроплитка. Есть хочу по страшному.
Аккуратно, чтобы не заметили, отрезаю кусочек хлеба!
В стакан – воду! Из пачки – ложку сахара! В мыслях с Маресьевым из «Повести о настоящем человеке». Он голодал больше недели.
Пойти куда-то, объяснить, рассказать кому-то о своём положении, я не мог. Было просто стыдно. Да и кому? Я многого тогда не понимал и действовал в меру своего мироощущения. Теперь могу сказать, это была гордыня вперемешку с накопленными обидами в какие-то моменты, наверное, на весь белый свет. И тогда я задавал себе вопрос: «Почему это всё мне?»
Прошло два дня. На третий утром слышу отборный мат в коридоре.
«А ну-ка покажите, где это в наше время человек с голоду помирает?»
Случилось вот что.
Заметив, что хлеб потихоньку уменьшается в объёмах, а на вопрос «не хочешь ли поесть?» я отвечал отказом, «молодая», видно, поняла, в какой я ситуации и рассказала об этом на заводе.
Бывали моменты, когда приходилось решать – покупать ли булку хлеба или ехать на работу на трамвае.
Дальше события развивались стремительно. На директорской «Волге» прямиком из общаги меня привезли на завод и привели в кабинет директора завода. Директорствовал тогда на РВЗ товарищ Эйсмонт. Увы, забыл его имя и отчество. Чудеснейший был дядька. Видели мы его только по праздникам в клубе, где проходили праздничные мероприятия. Может быть, кто-то и помнит его. Захожу в кабинет. Эйсмонт: «Рассказывай!» Рассказываю всю свою историю. «В каком цехе работаешь?» Отвечаю: «В рамно-кузовном».
Эйсмонт нажимает свои управленческиекнопки. Через какое-то время в кабинет входят, как потом оказалось, председатель завкома завода, «главный» комсомолец, начальник отдела кадров и начальник цеха, в котором я работал. Это был мой второй в жизни прямой начальник Эгил Мартынович Озолс, впоследствии первый секретарь горкома партии Лиепаи. Идёт «разнос» по полной программе с использованием нецензурных вставок в конце предложений!
«Как вы умудрились живого человека потерять?!… (мат)….»
Ещё вопрос, ещё мат!
У всех глаза в пол.
Эйсмонт: «Садись и пиши! Прошу оказать материальную помощь!»
Пишу. Эйсмонт размашисто на заявлении: «Гл. бух.
Выделить 50 руб. из директорского фонда».
Обращается ко мне: «Иди к главному бухгалтеру».
Выхожу из кабинета и иду по коридору заводоуправления. На дверях табличка – Главный бухгалтер. Захожу. Виза. «Иди в кассу». Через несколько минут пятьдесят рублей у меня в кармане. Пятьдесят – это почти полумесячная зарплата. Потом «привалили» больничные и я стал богатеем. Меня переселили обратно в мою комнату. И о