Отряд СС остался на месте в Либау. В сентябре к отряду присоединились латышская рота при СД. В ее состав входит около тридцати мужчин, и с этого момента они становятся одними из самых активных убийц. По сравнению с июлем, расправы происходят реже. Евреев – мужчин оставшихся в живых всё меньше. Их убивают десятками.
К зиме из Риги приходит команда увеличить эффективность. И её увеличили. За три дня – 15, 16 и 17 декабря 1941 года немцы и латыши убили около 27 000 евреев, то есть, половину остававшихся в живых Либау на тот момент.
Это было так. На четвертой странице «Kurzemes Vārds» в субботу 13 декабря появляется объявление на немецком и латышском языках: «Евреям запрещается покидать свои квартиры в понедельник 15 декабря 1941 года и во вторник 16 декабря 1941 года. 12 декабря 1941 года. Штандартенфюрер СС и полиции Либау, Др. Дитрих».
Латышские полицейские начинают облавы на еврейские семьи в ночь с субботы на воскресенье по месту жительства и отправляют их в «транзитный пункт» женскую тюрьму. Темп увеличивается на следующий день. Уже с четырех часов утра целые колонны еврейских жителей – стариков, инвалидов, беременных женщин и матерей с грудными детьми, были выведены из своих домов и загнаны в тюрьму.8
Людям приказывали повернуться лицом к стенке. Во дворе тюрьмы царил сущий ад, – было сказано на судебном процессе в Гамбурге. Толпящиеся люди дрожат от холода и кричат, малыши плачут, матери плачут от сознания неминуемой гибели своих детей /bevorstehende Ende ihrer Kinder/. Их начинают избивать. Их бьют перед воротами тюрьмы, если они отказываются садится в грузовики. Их запихивают в кузов, бросают туда малолетних детей за руки и за ноги. В понедельник задействованы все грузовики, между городом и дюнами не прекращается движение.
Убивают три дня подряд с утра до вечера, в прямом смысле этого слова. Как только грузовик приезжает в Шкеде, людей заставляют выйти и запирают их в большой конюшне. Также поступают с теми, кто пешком прошагал эти 12 километров. Затем выводят группами по 20 человек, заставляют лечь лицом вниз на промерзший песок, метров в пятидесяти от вырытой ямы. Группами по десять человек поднимают. Заставляют раздеться, подойти краю рода…
Фотографии не рассказывают нам, до какой степени произвола, садизма, безразличия доходили в своем разнообразии приказы палачей раздеться полностью, или частично. Перед тем как убить, они рассматривали девушек и женщин, вынужденных раздеваться на глазах матерей, которые их выносили, на глазах дочерей, которым они дали жизнь…
После очередной серии выстрелов один из немецких солдат отправлялся вперед, чтобы своим оружием нанести Gnadenschuss /выстрел милосердия/ тем, кого не убило первым залпом…
На протяжении трех дней было убито 2749 евреев и 23 коммуниста. Сюда еще надо добавить следующее: «Матерей держащих на руках своих Kleinkinder», – так нежно звучащее на немецком языке, – «заставляли перекинуть их /детей/ через плечо», – и Kleinkjnder были
расстреляны zuzammen /вместе/ с матерью… РАССКАЗЫВАЕТ МАМА
После допросов, на которых мы с Аней не отрицали, что мы военные медики, а наши мужья военные, о нас забыли.
«Продержав ещё какое-то время на привокзальной площади, нас вернули в здание железнодорожного вокзала. Было больно смотреть на то, что стало с нашими людьми за эти дни. У многих стали сдавать нервы. Шли вторые сутки без сна. Нервное перенапряжение давало о себе знать.
Устраивались на ночь кто как мог. Из пустующих комнат вокзала собрали стулья. Кто-то устроился отдыхать на скамейках. Туалет и вода были в здании вокзала. У дверей – вооружённые гражданские. Из здания никого не выпускают.
Первый страх и ужас от всего происходящего прошёл. Успокаивали друг друга, как только могли. Моя мама находилась всё время рядом со мной. Усталость и нервное перенапряжение валило меня с ног. Так прошла ночь. Утром в зал ожидания вошли вооружённые гражданские, приказали всем выйти и построиться на перроне. У всех забрали документы, и повели по улице мимо трамвайного депо в сторону центра. Сразу за трамвайным депо последовала команда «стоять»! Напротив, на углу находилось многоэтажное красное кирпичное здание. Нас завели во двор этого здания, и начался досмотр. Отбирали всё, кроме белья. После досмотра нас стали распределять по помещениям здания.
В комнате, в которой была какая-то контора, нас было человек десять. Вскоре начался допрос. Вызывали по фамилиям. Все наши документы отобрали ещё на вокзале. Офицер, который вёл допрос, прекрасно говорил по-русски. Следовали вопросы, обычно задаваемые в подобной ситуации. В комнате помимо немцев находилось несколько гражданских лиц, которые в процессе допроса что-то комментировали немецкому офицеру.
«Вы врач? Работали в госпитале? Ваш муж военный? Когда вы видели его в последний раз?»
Вопросы сыпались один за другим. Говорить неправду не было смысла. Чувствовалась прекрасная осведомлённость гражданских лиц, которые находились в комнате допроса. Видимо, за время нахождения гарнизона в городе «наши друзья» хорошо изучили каждую семью.
Среди нас были жёны, матери и отцы военнослужащих младшего командного состава. Особой ценности по части информации, мы не представляли. Хорошо это или плохо было трудно понять в первые часы пребывания в плену.
На политзанятиях, которые были неотъемлемой частью службы в Красной Армии, нас воспитывали в духе преданности делу Ленина и Сталина. Военная присяга во многом определяла нашу жизнь. Стойко переносить все тяготы и лишения… Строго хранить военную и государственную тайну… До последнего дыхания быть преданной своему делу, не щадя своей крови и жизни… И если я нарушу клятву, пусть постигнет меня суровая кара моих товарищей…
Из всей нашей группы военнослужащими, давшими присягу, были мы с Аней Бойцовой. Мы просчитывали с Аней все возможные варианты дальнейших событий. Вспомнили про Женевскую конвенцию о содержании пленных, с которой нас тоже знакомили, как военнослужащих, проходящих службу за рубежом. Ситуация, в которой мы оказались, была настолько запредельной для понимания, что в своих самых смелых предположениях мы не исключали, что помощь где-то рядом, и не сегодня завтра этот кошмар закончится. Красная армия отбросит зарвавшихся фашистов за пределы границ и разобьёт фашистского зверя в его логове.
После нескольких допросов, на которых мы с Аней не отрицали, что мы военные медики, а наши мужья военные, о нас забыли. В этом здании нас продержали целый день. Доедали все, что взяли в дорогу. Вечером последовала команда всем построиться во дворе. Было больно смотреть на то, что стало с нашими людьми за эти дни. Многие сильно сдали. Измождённые, они стояли во дворе под дулами винтовок, ожидая своей участи.
Из группы пофамильно вызывали людей и отводили в сторону. Мама, Аня и я оказались вместе в одной группе. Во вторую группу были собраны пожилые люди. Носильные вещи было приказано оставить. Колонну повели через весь город в центр. Прохожие на улице останавливались и чтото нам выговаривали, явно нелицеприятное.
Местом, куда нас привели, была женская тюрьма на улице Республиканской, недалеко от дома, где мы жили и даже не подозревали, что за здание находится через дорогу. Во дворе тюрьмы было много мужчин, говорящих по-латышски. Это в первые дни войны по доносу с помощью местных националистов «зачищали» местных активистов.
Как уже потом стало известно, через доносы рассчитывались и со своими недругами. Весь день нас продержали во дворе тюрьмы.
К вечеру снова стали вызывать пофамильно. После тщательного досмотра нас развели по камерам. Мама, Аня и я оказались вместе в одной камере. Узкая, холодная, с решётками на окнах, она была переполнена. К вечеру стало трудно дышать.
Первую ночь спали по очереди. На следующий день из камеры женщин стали уводить на допросы. Некоторых из них мы больше не видели. Никаких разговоров мы не вели – боялись провокаций.
Переговаривались на прогулках в тюремном дворе с женщинами из других камер, пытаясь узнать какие-либо новости. Новостей не было. Через несколько дней прогулки прекратились. Весь двор женской тюрьмы был забит мужчинами-евреями, которых целыми днями приводили и увозили.
Кормили нас в первые дни просто, но сытно! Видимо, начальство тюрьмы не успело перестроиться под оккупантов. Через несколько дней питание ухудшилось. Гороховый суп, водянистая каша, подобие чая без сахара. Неизменно вкусным оставался хлеб. Надзирательницы обращались с нами с нескрываемой враждой. На глазах наши женщины начинали сдавать. У многих появились проблемы со здоровьем, обострились старые болячки. Лекарств никаких не было.
Мир в одночасье вздыбился и обрушился на нас болью, позором и неизвестностью. Что же с нами будет? Как же это могло случиться, что Родина не могла защитить своих? Вопросов было много, но отвечать на них было некому.
Ещё на вокзале, когда нас построили, и вдоль шеренги шёл немецкий офицер, я поняла весь ужас нашего положения. Даже в самом страшном сне я не могла предположить, что рожать мне придётся в тюремной камере.
Допросы в тюрьме не прекращались и велись с завидной регулярностью. Вопросы сыпались один за одним. Переводчик после перевода моих ответов офицеру, постоянно добавлял по-русски: «Говори правду, о тебе и твоей матери всё известно!»
Но я повторяла одно и то же: «Я медик и выполняла свой профессиональный долг. Моя мама приехала из Ржева встречать своего первого внука. Никаких шпионских действий она не вела. Въезд в Латвию был оформлен согласно существующим на тот момент взаимно согласованным законам».
Мне уже было трудно долго стоять на ногах, ты уже упорно просился в жизнь. Когда заканчивались вопросы, задаваемые офицером, я твердила своё: «Согласно конвенции о содержании пленных, прошу выделить для арестованных необходимые средства гигиены и лекарства». Здравый смысл тюремщиков возобладал. Они понимали, что длительное пребывание в таких условиях вызовет вспышку инфекции.