Перемена места
1
Итак, вошел он внутрь стен и остановился между Яффскими воротами и австрийской почтой. В это время все были заняты письмами, пришедшими из-за границы, и никто не обратил внимания на пса. И он тоже не обращал внимания на них, так как был занят поисками дороги. Осмотрелся немного и направился к Верхнему рынку, а оттуда – к овощному рынку, расположенному перед Еврейской улицей, где всегда дует прохладный ветер, рождающийся в скалах. Что он видел и что только не видел?! То, что видела эта собака на бегу, как бы между прочим, не всякий путешественник видел. С овощного рынка пошел пес на рынок Аладдина, а оттуда забрел на Цепную улицу. И так шел он, обходя выбоины и колдобины, и прыгал, и пробирался по улочкам, кривым и обрывистым, закрученным и извилистым, запущенным и грязным, крутым и ведущим под откос. И так шагал он, среди грязи и кала, между домами измаильтян, печальными и темными, как и их хозяева, прибывшие из Марокко, страны Магриба, и в жилищах своих живущих жизнью Магриба. Понюхал немного тут и немного там – и пошел на Мидийский рынок, а с Мидийского рынка – к Батей Махасе[64]. Но когда подошел туда и захотел убежища для своих костей, мало что не нашел убежища, но даже те его кости, что уцелели в Меа-Шеарим, могли быть здесь переломаны. Ведь в те времена город был полон хедерами и ешивами, и из них выходили гении, которые до сих пор живут среди нас и которые уже в раннем детстве умели складывать буквы. И как только они увидели пса и все, что написано на нем, закидали его камнями, как змею. И если бы не обратился он в бегство, кто знает, не закончил ли бы он тут свои дни.
Итак, убежал он, и спасся он, и прибыл туда, куда принесли его ноги, и остался там. И получилось так, что поселился он среди гоев. Не ясно, где он поселился сначала, или у греков-ортодоксов, или у греков-католиков. У армян-грегорианцев или у армян-католиков. У сирийцев, или у маронитов, или у коптов, или у эфиопов… У францисканцев или в других монастырях. У пресвитерианцев или у лютеран. Но известно, что не было места, в котором бы он не побывал, подобно выкрестам, что тянутся к тому, кто даст им больше.
Итак, поселился он среди других народов, и ел, и пил, и играл с другими собаками. Иногда – он кусал их, а иногда – они кусали его, иногда – играючи, а иногда – по другой причине. В особенности в те дни, когда перепадала собакам сирийская путиретта, напоминающая им праздничную халу. Но удовлетворения он не находил, в душе его все смешалось, не переставал он удивляться и приходил в замешательство: неужели сыны Исраэля, милосердные, дети милосердных, стали вдруг жестокими, а сыны Эсава и Ишмаэля стали милосердными? И так он копался в своих мыслях, но собачий разум не был в состоянии постичь такую правду.
В любом случае еды у него было предостаточно. Однако удовольствие его не было полным, ведь все это время мысли его были привязаны к Меа-Шеарим, и к Угловым воротам, и к соседним с ними кварталам, как хвост его, что привязан к нему сзади. И он снова и снова удивлялся: неужели сыны Исраэля – жестоки, а сыны Эсава и Ишмаэля – милосердны, а если это не так, как объяснить, что евреи отталкивают его, а неевреи приближают его? Под конец пришел к выводу, что что-то порочное есть в нем, возбуждающее ненависть у людей, но при этом он не подумал, что такая же порча есть и у других; не то что некоторые человеческие создания, которые считают себя – чистыми, как ангелы, а других – подобными дьявольским отродьям. В действительности нет создания без пороков, просто его пороки отличаются от пороков других существ. Если так, почему евреи видят его порок, а неевреи не видят его порок? Или может быть, его порок – для сынов Исраэля порок, а для остальных – не порок?
2
Вопрос этот сверлил ему мозг, и мутил его сознание, и забирал все его силы, и не давал покоя ни днем и ни ночью. Но хотя таяли его силы от этих размышлений, не лежал он на брюхе и не ожидал спасения свыше, а начал искать пути излечения. Одни средства помогали ему на короткое время, но приносили вред на годы, а другие были хороши для одного органа, но губили остальные части его тела; что характерно для лекарств, которые одно лечат, а другое калечат. Начал он злиться на лекарей за то, что те обманули его, и при этом он смеялся над собой, что поверил им. Тем временем тело его покрылось коростой, и ему захотелось искупаться. Однако всякий, кто знаком с проблемой воды в Иерусалиме, знает, сколько нужно помучиться, чтобы найти немного воды для купания. Обошел он мысленно все водоемы в Старом городе и за его пределами. Турецкие бани у Львиных ворот, и у Западной стены, и перед прудами Хизкиягу; и еврейскую микву в синагоге Нисая напротив домов караимов, которых называют «евреями наизнанку»; и микву выходцев из Магриба, всегда холодную, тем не менее даже неженки, что в течение всего года не заходят в эту микву, приходят туда в канун Судного дня; и микву хабадников; и микву во дворе агуны[65]. От водоемов, расположенных внутри городских стен, перешел пес мысленно к тем, что находятся за стенами: к водоему на улице Яффо, принадлежащему секте субботников, а также (да не будут они упомянуты с ним вместе) к другим миквам во всем этом районе. Однако всюду он находил недостатки. У турок – из-за шутников, которые могут вылить на тебя шайку кипятка ради смеха, или – из-за бездомных студентов семинара, которые ночуют в банях, и, если увидит тебя кто-нибудь из них здесь, пойдет о тебе дурная слава. В микве, что во дворе агуны, – каждый, кто окунется в нее, выйдет грязный, как швабра в канун Песаха. И даже вода там не похожа на воду. Как-то раз погрузились в нее те, кому необходимо было совершить омовение в микве, так они вынуждены были принести с собой нож, чтобы соскрести с себя корку. Таким образом, находил он в каждом месте сомнительную сторону. А те миквы, что вне стен? Бывает, что возникают ссоры по поводу одной из них, и каждый, кто сильнее, запирает микву и забирает с собой ключ, и получается, что все твои старания попасть в эту микву были напрасными. А та баня, что принадлежит касте субботников? Если бы не опасались огромного количества волос там, то сказали бы, что просто не нравятся им ее хозяева. И мы будем недалеки от истины, если скажем про них то же, что и собака говорила: одно из двух – благодарны вы за дарование субботы? Раз так, почему вы не исполняете остальные заповеди Всевышнего? А почему не подумал пес о водоеме в квартале Мамилы? Потому что летом там сухо и нет между ним и между мусорной ямой никакой разницы, кроме названия. И ошибался инспектор, написавший, что он полон водой; он видел его в сезон дождей, но ведь в сезон дождей во всех домах Иерусалима полно воды. Короче, день уходил и день приходил. Все туловище пса покрылось коростой, и от него исходило зловоние. И даже все волоски его шерсти были больны, кроме тех, под двумя словами, которые выдержали все и сверкали всеми своими красками, ибо Ицхак был мастер своего дела и краски его не стирались. Ко всему этому добавились фурункулы, и блохи поселились на его голове и на хвосте и расселились по всему телу. Сверх того, вши. От их «скромного» поведения любое место, где они прячутся, превращается или в нарыв, или фурункул, и даже во сне нет ему покоя от них. Дергал пес своим хвостом и лаял во сне иногда от мучений, а иногда оттого, что казалось ему, что во сне говорят ему, что надо делать. Когда он просыпался, то чувствовал себя, как тот немец, про которого написал поэт: «Вот я… стою я… несчастный безумец, а ведь я в своем уме, как и прежде!» А когда пришел он наконец к мысли, что нужно действовать, каждая миква стала вдруг необычайно скромной и говорила ему: «Я не достойна тебя, я не достойна». Но он решил поступиться своим достоинством. И в какую же микву он решил пойти? В микву в домах Урии Штайна. Нам неизвестно, почему он выбрал микву в Новом городе, но понятно, почему он выбрал микву в домах Урии Штайна. В каждом квартале обитает своя стая собак, которая не дает ни одной чужой собаке проникнуть на свою территорию, но это не относится к домам Урии Штайна, ведь они расположены на стыке двух кварталов, между Зихрон-Моше и Варшавским кварталом, так собаки поделили между собой эти два квартала. Одна стая взяла себе один квартал, а другая стая взяла себе второй квартал, и дома Урии Штайна остались бесхозными.
3
Прополз пес на брюхе несколько шагов, проверяя, какой именно дорогой пойти туда. В конце концов встал на лапы и отправился к месту назначения. Тем временем стало вечереть, и поднялся муэдзин на конек крыши, и прокричал свое. Услышали арабы, и оставили свои дела, и очистили себе место. Вымыли руки и ноги, и прополоскали рты, и провели водой по лбу и волосам, и обратили свои лица к югу. И подняли руки, и произнесли что-то, и поднялись, и сели на кончики пяток, и выпрямились, и воздели руки кверху. Солнце село, и высыпали звезды и заполнили небеса, и каждая звезда сверкала, как капля дождя. Взглянул пес на небо и сказал: «Небо, небо! Если бы ты было рекой, а звезды твои каплями воды, не должен был бы бедолага этот таскать свои обессиленные ноги в поисках воды». Потом опустил он морду к земле и нашел углубление для ночевки. Обошел его несколько раз, и убедился, что нет там змей, и залез туда. Одолел его сон, и он задремал. Привиделась ему большая река, и множество ручьев вытекает из нее. Сложил он свой язык и сделал из него нечто вроде ложки. Только он собрался напиться, поднялась вода и убежала.
Стал он тут ноги свои торопить:
«Эй! Выкресты! Бегите во всю прыть!
Разве не знаете, не понимаете, как я спешу?
Бегите по пути, что я укажу, и делайте то, что я вам скажу!
Что вы там шепчетесь, подлый народ?
Чтобы всех вас побрал черт!»
Напряглись его ноги, подобно стреле лука,
И подобно птице, разрывающей силков муку,
Так они поспешили и так помчались!
И он сам тоже побежал, как газель.
То бежал, то скакал, как олень.
И так он мчался с бешеной скоростью, как угорелый.
Ни на миг не сворачивая ни направо и ни налево.
И вывалился у него язык, так он бежит.
Губы пересохли, и в горле хрипит.
А вода шумит и шумит.
Но нет ничего, как он ни глядит.
Ушли воды туда, откуда взялись.
Померкло у него в глазах, и ноги отнялись.
Свалился он и закрыл глаза. Увидел, что вода все прибывает, и все пространство вокруг наполняется водой, и между ним и водой расстояние не больше двух, трех бросков. Собрал он все свои силы и направился навстречу воде. Отказали ему ноги и опрокинули его. Разозлился он, и укусил свои ноги, и заорал на них, чтобы те встали, а если нет, не оставит он от них ничего и раздавит, как лепешку навоза.
Были ноги его изранены и не могли стоять.
Тогда стал он прыгать, как курица,
И как лягушка скакать,
И извиваться, как змея,
И бросаться вперед, как стрела,
И катиться, как козел отпущения.
Вдруг он понял, что нет тут воды, а есть только миражи, вроде источников с водой и рек, которые встают перед человеком в пустыне. Бросился на землю и сказал: «Дураком был тот, кто верил своим глазам. Теперь, даже если предстанут перед нами четыре главные реки мира, не сдвинемся мы с места». Осмотрел свои ноги, и зализал их раны, и извинился перед ними, и пообещал привести их в одну из лощин под «Бецалелем», на которой растут целебные травы. Он еще возится со своими ногами, как вдруг видит перед собой водный поток. Напрягся и прыгнул в него. А поток тот зеркалом был, вроде тех, что висят в парикмахерских. И когда он бросился в него – ударился, и поранился, и переломал себе ребра. Утром был пес поражен: что это, ведь всю ночь он лежал, почему же кости его переломаны? Пытался он расслабиться и не мог. Вытягивал свои ноги, и не вытягивались они. Закрылись его глаза, и задремал он снова. Увидел во сне, что бежит, как бежал всю ночь, только ночью он бежал вслед за водой, а теперь бежал и не знал, куда бежит. Похоже было, что двойник того же сна приснился ему, а может, какой-то другой сон. Проснулся он и залаял, залаял и проснулся. Высунул язык и осмотрелся кругом. Потом приподнялся и пошел туда, куда собирался пойти, то есть к домам Урии Штайна, где миква – есть, а собак – нету. И ему повезло, что не попался ему навстречу еврей и не увидел надпись на нем. Потом попалась ему навстречу компания хасидов. И ему повезло, что они не заметили его; возвращались они с праздничного застолья, и перебрали малость, и были озабочены проблемой, куда поставить ноги, не поскользнуться бы и не свалиться в ямы и канавы. Потом попался ему навстречу старик. И ему повезло, что тот старик слепой был. Потом попался ему навстречу молодой человек. И ему повезло, что тот молодой человек считал, что не надо ни на что смотреть в этом мире. Потом попалась ему навстречу госпожа одна, еврейка. И ему повезло, что не умела она читать без огласовок. Когда он увидел, что никто ничего не говорит ему, вообразил, что исчез его порок и больше нечего ему бояться. Задрал нос, как будто весь мир теперь полюбил его.
4
Идет себе пес горделиво
И тешит себя терпеливо
Мыслями о доброте своей
И о злодействе дурных людей.
То подпрыгивает, то шагает,
И высокопарные стихи слагает:
«Ой вы, блохи, мамзеры[66],
Проклятие на проклятье.
Вы терзали мою душу, словно заклятьем.
С вечера до вечера вы рты не закрывали.
Притуплялись ваши зубы – у волка занимали.
Вот я предрекаю вам, что вас ждет:
Будущее ваше горькое, как полынь и отрава.
И потонете вы в пучине вод,
Как войско фараона, стан египетской державы.
А ты, ой, ты, вошь, по мне ползущая,
Жрущая даром и мою кровь сосущая.
Чтобы я был так жив, от головы до хвоста.
Клянусь, еще солнце не взойдет,
Как не останется от тебя и следа.
А вы, ангелы смерти, комары!
Спасайтесь от беспощадной моей метлы!
За кровь, которую вы выпивали.
За то, что в падаль меня превращали,
Я вас изгоняю навсегда.
И не спасетесь вы никогда!
А ты, куча блевотины и кал!
Чтобы гнали меня, ты меня оклеветал!
Вот я возвысился над тобой.
И над гордыней твоей пустой.
И завтра, в этот же час – так будет:
Место, где ты жил, тебя забудет.
Слов своих не трачу впустую я.
Моим врагам и ненавистникам – месть и война!»
И так он излагал свои мысли сам себе
В возвышенных словах,
Как поэты пишут с воодушевлением
И оптимизмом в своих стихах.
И если можно так сказать, он блеск на себя навел,
И вскочил, и к микве пошел.
Сладок оптимизм для тела и для души,
Но последствия его – горечь и грязь… ой… нехороши!
И как только почуял он запах воды,
То протянул свои лапы с радостным лаем.
Вдруг задрожал он от страшной беды,
Вокруг – ужас и паника, такое – мы знаем.
Зубные протезы и страшные ремни,
Мужская одежда, мокрые полотенца…все они,
Все вещи, что под руку человеку попали,
Всем этим в гневе – в собаку швыряли.
Сапоги и носки такие летали,
Пред ароматом которых вы б не устояли.
Понял пес, что нет ему удачи,
Опасность грозит ему каждый миг,
Помчался он, и сам не знает,
Как оказался в доме, полном книг.
Итак, злосчастный этот в библиотеку попал.
Для научной работы зал.
Сидят там мудрецы из мудрецов именитые,
Увенчанные знанием ученые знаменитые.
Законы объявляющие, писание исправляющие.
Свои догадки предлагающие и неясное поясняющие.
И перья в их руках, и книги на столах.
И тетради, и блокноты – толстые и потоньше.
И их такое множество,
Что трудно представить себе больше.
Верблюд не снесет всего,
Разве что грузить его дважды,
Или, если поможет ему осел, да и то не однажды.
И пишут… и из старых книг переписывают.
И пишут… и всякое из газет списывают.
И публикуют труды, один за другим,
На пользу науке и на благо читателям своим.
Так они сидят, каждый на своем месте.
Мудрость и наука венчают их всех вместе.
И вдруг, появляется униженное создание,
Собака, в панике забежавшая в здание.
Выпали с перепугу перья у них из рук,
А сами мудрецы помчались во весь дух.
До смерти перепугались.
И с книгами своими расстались.
И собака тоже убежала,
Но не потому, что о запрете древних,
Наложенных на библиотеки, знала.
И как только бросился пес бежать, оказался возле домов эфиопов. Остановился там, как заколдованный, всегда купол их церкви был черным, а сегодня выкрасили его в голубой цвет. Наконец оторвал свои ноги от земли, и свернул на кривую улицу, и миновал дом Бен Йегуды, и улицу консулов, и, видимо, собирался пойти в Русское подворье, а оттуда в город через Новые ворота. Воспротивились его ноги и привели его на улицу Яффо. Но тут вдруг они поссорились, две из них хотели направиться к Махане Йегуда[67] одна – к Суккат Шалом, а одна – ни туда и ни сюда, и каждая ругалась со своей товаркой и говорила: «Так хочет наш хозяин, по его воле я иду». А тем временем они сидели без дела. Проехала мимо повозка, и увидел возчик пса. Взмахнул кнутом и вытянул им пса. И если бы лошади не рванули, он бы еще добавил ему. Очнулся пес и взвыл. Услышали его ноги и перепугались. Рванули все вместе и помчались, пока не иссякли их силы и не остановились они возле школы, принадлежащей обществу «Все евреи – товарищи».
Взглянул пес на школьные ворота и увидел две руки, пожимающие друг дружку в знак любви и дружбы. Почувствовал он зависть, позавидовал он этим существам, людям, чьи руки не покидают одна другую, и вздохнул о самом себе, преследуемом и гонимым ими. И не знал этот глупец, что перед лицом ненависти и гонений все равны, и люди и собаки. Сидит он у ворот школы, виляет хвостом и думает: здесь изучают всякие науки, может быть, здесь объяснят мне, за что меня ненавидят? Душа его истосковалась по знанию, и сердце его жаждало истины. Но он умел себя вести и не лез напролом, а растянулся на пороге дома и ждал, когда начнут выходить учителя. И говорил себе: «Спокойно…Спокойно…» И пока он сидел так, прояснились его мысли – и подумал пес, что, быть может, это несчастье пало на него от рук хозяина влажного инструмента, ведь до того, как прикоснулись к нему руки того человека, никто его не преследовал и не гнал? Припомнился ему день, когда он забрел в Бухарский квартал и увидел тот самый влажный инструмент, который капал прохладной влагой, вспомнил он, как ударил его хозяин инструмента ногой, а также все несчастья, что посыпались на него с той минуты и далее. Вытянул он свою шею и заложил голову за спину, как привык делать, выкусывая блох. Увидел на спине своей какие-то знаки. Догадался, что эти знаки дело рук хозяина инструмента. И так как он был спокоен и уравновешен, не завопил и не всполошил миры, но втянул в себя поглубже воздух и сказал: «Все, что ни делается – к лучшему. Если бы не заставили меня бежать из миквы, я бы уже окунулся и все эти знаки стерлись бы, теперь, раз изгнали меня из миквы и не окунулся я, могу я узнать правду». И снова закинул он голову назад, чтобы понять, что это за знаки и что это за правда. Однако все его старания были напрасны, ведь он не умел читать. Был он поражен: посмотрите только! Каждый, кто видит меня, знает истину, заключенную во мне, а я, владелец этой самой истины, не знаю, какова она! Залаял он громко и протяжно: «Гав! Гав! Гав! В чем истина?» Он еще гавкает, но уже затолкал в пасть язык и прикрикнул сам на себя: «Дурень, закрой свой рот, чтобы не обнаружили тебя люди. Подожди, пока выйдут учителя и откроют тебе правду».
Не успел прозвенеть звонок, как вышел директор. Бросился пес ему навстречу, и лизнул его трость, и посмотрел на этого господина умоляющим взглядом. И хотя этот господин был надушен таким одеколоном, запах которого собаки не переносят, заставил пес свой нос не обращать на запах внимания и вытянулся перед господином, как простолюдин, протягивающий письмо грамотному человеку в надежде услышать, что написано в нем, и шепчущий при этом: «Прошу тебя, господин, взгляни, что написано тут». Увидел директор еврейские буквы. Вытащил очки и приблизил их к глазам и начал читать, как привык, слева направо. Составил слоги и соединил один с другим и прочел: «Балак»[68]. Поразился он учености жителей Иерусалима, которые так хорошо знакомы со святой историей. Жители Иерусалима – знатоки Пятикнижия, им известно, что был такой злодей Балак, и они называют своих собак его именем. Погладил он собаку по голове и позвал: «Балак!» Услышал пес, что называют его Балаком, и удивился, но не обиделся. Раз так, и мы тоже можем называть его – Балак. А как его звали на самом деле? Быть может, было у него имя, да забылось, а может быть, не было у него имени; вот, например, в некоторых общинах есть такой обычай: если у кого-нибудь не выживают дети, то не дают ребенку имя, чтобы запутать ангела смерти, дабы не знал он, что есть такой-то человек с таким-то именем. Вильнул Балак хвостом и сказал: «Это – то, что я говорил. Не пришла та беда на меня иначе, как от рук других людей, от того пустоголового, что пометил меня. Только неужели оттого, что какой-то болван написал на мне нечто, заслужил я, чтобы преследовали меня?»
Есть неразрывная связь между правдой и искателями правды. Все, кто хотят знать правду, хотят знать ее до конца. Так и Балак. С тех пор как он занялся поисками истины, он не удовлетворялся частичным знанием, а хотел понять все до конца. Он стоял, и терся о ноги директора, и взывал: «Гав! Гав! Гав мне объяснение этого, гав мне всю правду!» Вышел служка и увидел собаку и надпись на ней. Закинул ноги за плечи и пустился наутек. Сказал Балак: «Он знает правду, но что мне делать, если он сбежал с ней?» И все еще был Балак далек от истины, но в любом случае поиски были небольшим утешением для него в его горе, как пишет поэт:
Да будут благословенны поиски истины.
Ибо они – утешение мое
В то время, когда я сломлен страданиями,
Ведущими меня к гибели.