Ицхак задерживается в Яффе
1
Как только открыл Ицхак глаза – сказал себе: итак, я – в Яффе, в той самой гостинице, где остановился я, когда приехал в Эрец Исраэль, да только другие теперь тут хозяева и я тоже немного другой; тем не менее вновь я здесь, в гостинице этой, где остановился я, когда приехал в Эрец Исраэль. Так и не поняв, как это так получилось, он снова и снова возвращался мыслями к прошлому, пытаясь найти в нем зацепку и понять, как это так получилось.
Сон не вернул бодрости его членам, он по-прежнему ощущал такую же усталость, как и перед сном – ведь восемь часов просидел он неподвижно в тесноте дилижанса и в течение всей той ночи не заснул ни на минуту. Когда же прибыл в Яффу, то был занят поисками гостиницы, а когда нашел гостиницу – суетился и устраивался, пока не прошел день, а потом он пошел к Соне и просидел с ней за полночь, к чему не привык в Иерусалиме, и, уж если не успевал порой лечь там в постель вовремя, наверстывал упущенное в следующую ночь.
Остался он в кровати и принялся размышлять о событиях вчерашнего дня. «Ведь все прошло хорошо», – подумал Ицхак вслух. Однако голос его прозвучал неуверенно. Развел он руками и спросил: зачем я поехал в Яффу? Знал Ицхак, для чего он поехал в Яффу: для того, чтобы выяснить все с Соней; для того, чтобы быть ему свободным ради Шифры. И дело это далось ему в руки с завидной легкостью. И хотя следовало бы ему радоваться, что освободился он от Сони без труда, было больно ему: настолько он ничего не значил в ее глазах, что отшвырнула она его безо всякой досады.
Лежал он и перебирал мысленно ее слова: те, что сказала ему вчера в своей комнате, и те, что сказала потом по пути с Яркони, и те, что говорила в кафе. Если клубок ниток выпал из твоих рук и размотался, немало труда требуется, чтобы смотать его вновь – так трудился Ицхак, собирая все Сонины слова, пока не вернулся к исходной точке. И ничего из сказанного ею не успокоило его обиженную душу. Отбросил он одеяло и спрыгнул с кровати. Кое-как оделся, и сунул ноги в сандалии, и взял полотенце, и пошел к морю.
2
Ицхак приехал в Яффу, чтобы говорить с Соней, теперь, поговорив с ней, он мог вернуться в Иерусалим. Но люди типа Ицхака если уж пускаются в такую дальнюю дорогу – из Иерусалима в Яффу, обычно не возвращаются тут же, а если даже и хотят немедленно вернуться, находят предлоги для задержки и остаются. В тот год почти не было дождей, и Иерусалим, который пьет воду из колодцев, вынужден был ограничивать себя в питье, нечего уж и говорить о купании. И теперь, когда он прибыл в Яффу, захотелось ему искупаться в море.
Остался Ицхак в гостинице. Не было у него ничего с Соней, ни к чему ему стала отдельная комната. Этот дом снял новый хозяин для себя и для своих домочадцев, но так как были там лишние комнаты, две-три из них он сдавал. Это не было для него единственным заработком, и он не поднимал плату за съем, потому мог такой человек, как Ицхак, у которого не много денег, поселиться там. И еще одно преимущество было там: хозяин гостиницы, прибывший в Эрец Исраэль вовсе не ради сионизма, считал себя пришельцем, а «людей Эрец Исраэль» – жителями, и потому старался быть особо обходительным с каждым постояльцем. И еще: дом стоял у моря, и, если есть желание, можно встать утром и искупаться, а потом поесть и снова искупаться, и поспать, и выкупаться, и снова поесть.
Хотя Ицхак ничего не делал, ему не было скучно. У того, кто купается в море и не должен работать, дни текут незаметно, потому что купание приводит к усталости, а усталость требует отдыха. Все те годы, что Ицхак жил в Эрец Исраэль, не помнил он таких чудесных дней, как эти дни в Яффе. Шум морских волн услаждал ему сон ночью, а днем дремота охватывала его тело сама по себе. Спал вволю, и ел досыта, и навещал Сладкую Ногу. Сидел у него пару часов, смотрел на его изделия и слушал истории их создания. За одной историей тянулась другая история, и за рассказом – рассказ, и каждый рассказ порождал другие рассказы. Бывает, что человек проживет столько лет, сколько прожил Мафусаил, и ничего с ним не происходит. Но если Сладкая Нога посмотрит на него, то для него вся его жизнь – цепь приключений.
Сладкая Нога ничего не выдумывает, просто рассказы его – результат его видения, то есть он рассказывает о том, что видит. Как он рассказывает о людях, так он рассказывает о своих собаках: о своей первой собаке, и о собаке, что живет у него сейчас, и о собаке, жившей у него в промежуток времени между этими двумя. Та, первая собака, была бродягой. Однажды она ушла и долго не возвращалась. Через некоторое время вернулась, вся израненная и истекающая кровью. Давал он ей хлеб, смоченный в молоке, и лечил ее раны. Как только поправилась она, сказал ей: «Бродяга ты, иди и ищи себе новых хозяев». А та, что теперь у него, – воровка, но она признает свой грех и, получая наказание, не сердится. А та, что между ними, что было с ней? Как-то раз проходил мимо человек, узнала в нем собака своего прежнего хозяина и побежала за ним. Через некоторое время человек этот встретил Сладкую Ногу и сказал ему: «Твоя собака пришла ко мне». – «Раз пришла к тебе, пусть живет у тебя». – «Она не нужна мне». Сладкая Нога ответил: «Мне она тоже не нужна. Почему? Если она оставила меня и ушла к тебе, значит, ей не нравится у меня в доме. А собаку, которая покидает своего хозяина и уходит, не возвращают назад. Теперь, когда она находится с тобой, она скучает обо мне, потом, когда она будет жить у меня, она станет скучать о тебе». Сказал тот ему: «Если это так, кто сторожит твой дом?» Сказал он ему: «Если нет тут никого, кто кричит «гав-гав», не замечают воры мой барак и не приходят воровать».
Сладкая Нога говорит со своими собаками на идише, а не на русском и не на иврите. Не на русском – чтобы не понимала собака язык интеллигенток, которые иногда прогуливаются возле его барака. Не на иврите – из-за учеников ивритской гимназии. Чтобы не подружилась слишком с ними собака – сердится он на детей из ивритоязычных школ. Пятнадцатого швата выходят они на большое мероприятие, сажают саженцы, но не ухаживают за ними потом: не поливают их, не окучивают, а оставляют их без ухода, и те засыхают. А почему он не сердится на учителей? Так ведь учителя собираются, только чтобы речи произносить, а речи – это речи.
Сладкая Нога встретил Ицхака, будто расстался он с ним час назад, и не спросил его, где тот был все это время. Как – он не требует, чтобы приходили к нему, так – он не сердится, если не приходят к нему. Слово за слово рассказал ему Сладкая Нога, что и он тоже был в Иерусалиме: он отправился туда навестить своего отца и попросить у него его инструменты. А отец не дал ему инструментов, потому что не хотел, чтобы тот использовал их для повседневных работ. После того как выполнил его отец заказ в Большой синагоге в Иерусалиме, он оберегал свои инструменты от всякой работы, лишенной святости. Однако человек не живет вечно, и через сто двадцать лет кто-нибудь воспользуется его инструментами. Нет, говорил отец, зимой приходят паломники из России, и, когда они отправятся к Иордану и к Мертвому морю, он пойдет с ними и бросит свои инструменты в Мертвое море. Два месяца провел Сладкая Нога в Иерусалиме, и не было места, где бы не побывал он. Особенно любил бродить он под сводами рынков среди продавцов благовоний и золотых дел мастеров, а оттуда шел к Западной стене. Однажды задержался он там до полуночи. Пришли бреславские хасиды оплакивать разрушение Храма. Дали ему брошюру и сказали: «Здесь ты найдешь то, что необходимо твоей душе». Положил он брошюру в карман. Ночью увидел во сне сад, полный благовонных деревьев. Хотел войти в сад, но не пускали его. Увидел его владелец сада, а лицо у него – лицо ребе, протянул он ему руку и ввел его. Назавтра пошел он к Западной стене. Спросили его бреславские хасиды: «Заглянул ты в книгу нашего учителя?» Сказал им: «Нет». Сказали ему: «Почему?» Сказал им: «Не знаю». Сказали ему: «Твое лицо светится, что случилось с тобой?» Сказал он им: «Не случилось со мной ничего». Сказали ему: «И все-таки…» Вспомнил он свой сон и рассказал им. Сказали ему: «Счастлив ты, что удостоился увидеть учителя нашего во сне». Спросили они его: «Как выглядел учитель наш в эти минуты?» Рассказал он им. Сказали ему: «Он это, это он!»
Часть пятаяЗа чашкой чая
1
Как-то раз встретил Ицхак у Сладкой Ноги Хемдата. Хемдату нечем заняться, и он ничего не делает. Все то время, что был он в галуте, а сердце его – в Эрец Исраэль, он писал стихи, теперь, когда он живет в Эрец Исраэль, что ему делать? Сочинять стихи о тоске, терзающей его?
Но не потому он молчал. Казалось ему, что если напишет он то, что хочется ему написать, это будет его последняя вещь, и он боялся, что умрет. Как боялись мы в детстве, когда читали у мудрецов «И раскайся за день до твоей смерти!». И мы боялись, что, может быть, этот самый день уже наступил, а мы не успели раскаяться.
Хемдат и Ицхак были ровесниками и должны были идти в армию. Уклонились они от мобилизации и приплыли в Эрец Исраэль в один и тот же день на двух разных кораблях. Хемдат приветливо встретил Ицхака, хотя и не любил его ремесла: есть в нем доля обмана, ведь маляры приукрашивают безобразные вещи.
Сладкая Нога не разговаривает сразу с двумя гостями, ведь любой, обращающийся к двоим, похож для него на человека, говорящего перед аудиторией, а любой, говорящий перед аудиторией, похож на оратора, а уж ораторов в Яффе предостаточно и без него. А поскольку и Хемдат и Ицхак – оба здесь, оставил он их и занялся своим делом.
Спросил Хемдат Ицхака, когда они остались вдвоем: «Что нового ты слышал оттуда?» (Оттуда – то есть из Галиции.) И глаза его затуманились, как у человека, вспомнившего дорогое ему место. Нечего было Ицхаку рассказывать. Взял его Хемдат под руку и сказал ему: «Пойдем!» Пошли они по песку. Это – песок Яффы, в котором ты увязаешь. Ицхак, привыкший к земле Иерусалима, удивлялся сам себе, как он ухитряется вытаскивать свои ноги из этих песков. Не успеваешь вытащить одну ногу, как уже вторая утопает в песке. Хемдат, привыкший к Яффе, шел по песку, будто по ковру.
Все еще жил Хемдат в Неве-Цедек и решил пригласить Ицхака к себе на чашку кофе. Только он собрался пригласить его, как подошли они к гостинице Яакова Малкова. Сказал ему Хемдат, Ицхаку: «Если ты не возражаешь, зайдем!»
Яаков Малков был хасидом ХАБАДа и немного писателем. День, когда появлялась статья его в газете «Хавацелет», был великим днем для него. Ведь у этой газеты много читателей, и его статья будет прочитана большой аудиторией. Так как он страдал хрипотой, то выбрал для себя жизнь в Яффе, а не в Хевроне и не в Иерусалиме, море – хорошо для горла. Яффа не принадлежит к святым городам, и жители ее не получают халуку, но обязан еврей содержать жену и детей, поэтому открыл он отель. И три комнаты было у него: столовая, и комната для постояльцев, и комната для себя и домочадцев. А в сезон, когда много отдыхающих, расстилает он циновки на дворе, переселяется туда и сдает свою комнату купальщикам, приезжающим из Иерусалима. Следовало бы его дому служить гостиницей для жителей Старого ишува, да только захватили его дом товарищи наши, сбежавшие от шума гостиниц Леви-Ицхака и Зусмана, где каждый вечер собирается народ на собрания. И надо быть признательным Малкову: старается он услужить каждому гостю и не просит за это плату, кроме самой малости, разрешенной Торой, и подает им кушанья, полезные для здоровья. Ведь в любой день может прийти избавление; а когда возвратит Господь, Благословен Он, народ Израиля в его обитель, все евреи раскаются, и потому подает он им вкусные и здоровые кушанья, чтобы были у них силы для раскаяния. И взволнованный до глубины души тем, что его поколение удостоилось жить в Земле Обетованной, но при этом ведет себя так, будто живет в изгнании, начинает Малков напевать красивый и печальный нигун, как меламед, который говорит своим ученикам: «Идите, дети, слушайте меня, страху перед Всевышним научу я вас!» И как он переживает за людей своего поколения, так он поражается терпению Господа, Благословен Он, который видит их деяния и молчит.
2
Когда вошли туда Хемдат и Ицхак, не было там посетителей, кроме старика, возраст которого не был виден ни в его бороде цвета корицы и ни в его движениях. Но видна была в нем доброта и расторопность. На голове его была черная фетровая шляпа, и одежда его была из белого полотна, не короткая и не длинная, как и у большинства простых верующих людей в Яффе; в жаркое время года они носят легкую белую полотняную одежду.
Сидел старик и пил чай. Выпивал один стакан, и платил за него, и благословлял – и просил второй стакан, и вновь платил. Когда собрался он уходить, то заметил Хемдата и спросил, как его дела? Сказал ему Хемдат: «Если тебе хорошо – мне хорошо», Сказал старец: «Это самое прекрасное пожелание изо всех пожеланий, когда еврей связывает свое благополучие с благополучием своего ближнего… А этот еврей? Кто он?» – «Мой друг, приехавший на морские купания». Сказал старец Ицхаку: «Отлично ты поступаешь, мой друг, морская вода лечит. Болит у тебя что-нибудь, дружок?» Сказал Яаков Малков: «Болит у него поясница». Покачал старец сочувственно головой и сказал: «Господь пошлет тебе излечение». Сказал Яаков Малков: «Мешок с динарами оттягивает ему поясницу, вот и болит у него поясница». Рассмеялся Яаков Малков, рассмеялся и старик.
Когда он вышел, пошел Малков проводить его и сказал ему: «Реб Зерах, большое дело есть у меня к тебе». Сказал реб Зерах: «Я не занимаюсь большими делами». Сказал он ему: «Это касается пожертвования, и сказали наши мудрецы, благословенна их память, что велико значение пожертвований, которые продлевают годы жизни человека в этом мире и дают ему жизнь в мире будущем». Сказал реб Зерах: «Сколько ты хочешь?» Сказал Малков: «Тысячи тысяч и десятки тысяч я хочу, да только пока я пересчитаю все деньги, может, не дай Бог, душа бедняка расстаться с телом, и потому ограничусь я на данный момент одним бишликом». Вытащил реб Зерах кошелек и дал ему деньги. Взял Малков деньги и хотел положить их в карман. Сказал ему реб Зерах: «Каждый получающий деньги обязан пересчитать их». Сказал Малков: «Достоин он того, реб Зерах, чтобы положиться на него: он умеет считать деньги». Сказал ему реб Зерах: «Тем не менее». Сосчитал Малков деньги и увидел, что до бишлика не хватает матлика. Сказал ему реб Зерах: «Один матлик я вычел, чтобы моя жена, Рахель-Лея, тоже могла дать пожертвование». Сказал Малков: «Неужели ради пожертвований Рахели-Леи мы обездолим бедняка?» Сказал реб Зерах: «Чтобы ты не сердился на мою Рахель-Лею, добавлю тебе этот матлик».
Спросил Хемдат Малкова, когда тот вернулся от реб Зераха: «Что это за боль в пояснице и мешок с динарами и отчего вы смеялись так?» Сказал Малков: «Это был намек. Когда покупал реб Зерах землю, на которой построены дома Неве-Шалом, дал он владельцам земли вексель, который называют чеком. Не захотели они принять чек, ведь в те времена не было банка в Яффе. Поехал он в Иерусалим и обменял чек на деньги. Сшил себе длинный мешок вместо кармана, и положил динары в этот карман, и прикрепил его к пояснице, чтобы не заметили карман грабители в дороге. Грабители не заметили кармана, зато поясница заметила его, пока не начал он купаться в море и не вылечился».
Спросил Ицхак Хемдата: «Кто он, реб Зерах этот?» Сказал он ему: «Так ведь он – рабби Зерах Барнет, из тех, кто строил Меа-Шеарим в Иерусалиме, и Петах-Тикву, и Яффу! Когда впервые появился рабби Зерах в Яффе, еще до того, как отправился в Петах-Тикву, не нашел он здесь ашкеназского миньяна для молитвы. И уже гораздо позже, когда он вынужден был оставить Петах-Тикву, так как понял, что не может прокормиться работой на земле, вернулся он в Яффу, и купил участок земли, и построил дома, и заселил их. Странно мне, что ты не слышал о рабби Зерахе».
Несмотря на то что Ицхак долгое время жил в Яффе, он не помнил, как выглядел рабби Зерах, ведь тот не выделялся своим внешним видом среди остальных жителей Яффы. И хотя выполнял Ицхак несколько раз малярные работы в домах Барнета, не интересовался он, кто таков Барнет, чье имя носит целый ряд домов, как не спрашивал и о других домах и улицах, в честь кого они названы. А может быть, он и вовсе не встречался с ним: в те годы, когда Ицхак жил в Яффе, был рабби Зерах за границей. Как только видел рабби Зерах, что деньги его кончаются, а в Яффе нет у него возможности заработать, возвращался он в Лондон на свою фабрику. И благодаря тому что вся его деятельность была ради Эрец Исраэль, труды его не были напрасны. И когда были полны его руки от благословения Всевышнего, возвращался он в Эрец Исраэль и делил свои деньги на три части: треть – на постройку домов, и треть – для хедеров, и треть – для себя.
Сказал Малков: «Неблагодарное поколение! Не знает оно тех, кто строил для них! Ведь если бы не реб Зерах и ему подобные, не было бы у вас даже места для ночлега. Ты знаешь Асканского, и Аскановича, и Аскансона, которые пришли на все готовое к накрытому столу, и едят приготовленное для них другими, и получают плату за то, что поедают это, – и тут взглянул Малков на Ицхака сердито и добавил: – Уже сказал об этом «Хапоэль Хацаир» и раскрыл их лицо, – и точно, нужно было написать об этом. А я еще добавлю: вот осуждаете вы халуку и говорите, что вся халука попадает в карманы тех, кто распоряжается ею. Мало того что все это выдумки, но ведь эти распорядители растят детей в мире Торы, и остаются в Эрец Исраэль, и страна отстраивается и развивается. Обладатели же новой халуки, берущие себе во много раз больше, – какая польза стране от них? Собирают конгрессы, чтобы поехать за границу, и ходят там по театрам и циркам, и обогащают гоев на деньги, оторванные евреями от куска хлеба. А детей своих посылают учиться за границу, и те становятся там полными гоями. Однако отдадим должное этим грешникам. Оттого что они превращаются в гоев, они оседают в других странах, и не возвращаются сюда, и не загрязняют Эрец подобно своим родителям».
Сказал Хемдат: «Видел я, что реб Зерах пил и расплачивался, и потом снова пил и расплачивался, почему не заплатить сразу?» Сказал Малков: «Кажется ему, что хватит ему одного стакана, а так как недостаточно ему, пьет второй. И ведь все платят половину матлика, а он платит целый матлик, чтобы заплатить за тех, что пьют и не платят. Но ведь дом его полная чаша, зачем же он приходит пить чай ко мне? Потому что он не хочет утруждать свою жену, которая готовит обеды для учеников в бейт мидраше, выстроенном им».
3
Они еще беседуют, как вошел человек небольшого роста с белокурой бородой и красивыми синими глазами. Неловкий в движениях, в истрепанной одежде, всем своим видом показывающий, что он стесняется людей. Стеснительность эта появилась не оттого, что он высоко ставит людей, а оттого – что он низко ставит себя. Но сквозь эту стеснительность проглядывала его мудрость, несмотря на все его простодушие и наивность. Как только увидел его Малков, позвал свою дочь и сказал ей: «Йетеле, Йетеле! Принеси поскорее стакан чаю Бреннеру!» Малков обычно не просит свою дочь помогать ему, но раз Бреннер пришел – жаль ему даже на минуту оторваться от него, поэтому позвал он дочь.
Малков и Бреннер учили Тору у одного и того же ребе, у ребе Хашиля-Наты Гнесина, отца Ури Нисана Гнесина, и потому особая близость была между ними, хотя и не учились они в одно и то же время, так как Малков был старше Бреннера. Хотя Бреннер изменился и перестал соблюдать заповеди, Малков не переставал любить его. Он помнил его преданность Торе и богобоязненность в юности и любил его за добрый нрав, и широту души, и за то, что даже после того, как он пошел по дурной дороге, не старался повести за собой других к неверию.
Сказал Бреннер Хемдату: «Я проходил вчера и видел у тебя зажженную лампу». Сказал тот ему: «Почему же ты не зашел?» Сказал он ему: «Так ведь ты превратил свою комнату во что-то вроде фетиша, как же я зайду?» Промолчал Хемдат и подумал: верно сказал Бреннер – если бы я не сделал из своей комнаты нечто вроде фетиша, я не сидел бы сейчас здесь, а сидел у себя в комнате вместе со своим земляком и мы говорили бы о Галиции. Сказал Хемдат Бреннеру: «А ты доволен своей комнатой?» Сказал тот ему: «Доволен». Сказал Хемдат: «Но ведь она темная». Сказал тот ему: «Я пододвинул свой стол к окну». Сказал он ему: «Но уличный шум лишает тебя покоя». – «Хемдат, Хемдат! – ответил Бреннер. – Все еще ты убежден, что покой зависит от внешних вещей! Покой – это то, что внутри».
Все это время не сводил Ицхак глаз с этого большого писателя, брата всех униженных, который не отличается ни своей одеждой и ничем другим от простых рабочих. Заметил его Бреннер и поздоровался с ним. Ответил ему Ицхак на приветствие и не мог опомниться, что вот он поздоровался с самим Бреннером и не чувствует, что это – Бреннер!