Тем временем
1
Утром Ицхак проснулся с тяжелой головой, потому что плохо спал ночью из-за собачьего лая под окном. Встал и пошел в столовую съесть чего-нибудь на завтрак. Увидел, что комната полна молящимися, и тот постоялец, у которого умер отец, ведет молитву. Вернулся Ицхак к себе в комнату до окончания молитвы и стал обдумывать все, что ему предстоит сделать. Начал приводить в порядок свои вещи. Поднял саквояж и стал перебирать содержимое, вынимал вещь и клал ее назад, вынимал вещь и клал ее назад, как совершенно не нужную ему.
Опять услышал он голос скорбящего, приглушенный напев. Что же ищу я? Что ищу я? – спрашивал Ицхак сам себя. Тфилин мои я ищу, тфилин я ищу, а они – не со мной, они – не со мной, потому что оставил я их перед отъездом в Яффу среди вещей, в которых нет необходимости. И с каждой фразой, доносящейся из столовой, все больше казалось ему, Ицхаку что происходит там нечто важное. Оставил он свои вещи и вернулся в столовую, где скорбящий собрал миньян. Встал Ицхак среди молящихся, оглядываясь подозрительно вокруг, готовый к защите, не сделает ли кто ему выговор. Ни один человек не сделал ему никакого выговора, а, наоборот, протянули ему тфилин. Взял он их с досадой, и надел, и опять стал подозрительно оглядываться, не смотрят ли на него. Но тотчас же перестал смотреть на других и приступил к молитве.
Когда разошлись все молящиеся, вошла хозяйка дома и принесла ему, Ицхаку, завтрак. После того как поел и попил, произнес он благословение после еды на один из нигунов рабби Файша, услышанный Ицхаком в тот день, когда он пришел навестить реб Моше-Амрама. И когда начал Ицхак свое благословение, в нигун этот вплелась знакомая ему мелодия, из тех, прежних дней, когда он был богобоязненным евреем.
2
Вошел скорбящий и сел на низенькую скамеечку, появилась хозяйка гостиницы и принесла ему завтрак. Увидел он Ицхака и сказал ему: «Кажется мне, что я видел господина на молитве. Не из Галиции ли он? Из какого города он?» Назвал ему Ицхак имя города и спросил: «Откуда узнал господин, что я из Галиции?» Сказал тот: «У нас, уроженцев Эрец Исраэль, меткий глаз». Сказал Ицхак: «Вот как? Уроженец Эрец Исраэль – господин?» Сказал он ему: «Да. Но… горе мне! Причинили мне зло мои занятия, и я вынужден жить за пределами Эрец». Постепенно, понемногу начал он рассказывать о себе. Если перескажем мы все по порядку, так это будет.
Этот человек был сыном крестьянина из Маханаима, того самого Маханаима, который основали выходцы из Галиции, но не удостоились они того, чтобы поселение окрепло; пришло оно в совершенный упадок и до сих пор стоит разрушенное и безлюдное. Сорок тысяч франков вложила Галиция в эту мошаву, большие деньги для галицийских евреев, большинство которых – несчастные бедняки, и даже состоятельные среди них – кормятся с трудом. Объединилось несколько семей, у которых было немного денег, примерно по пятьсот гульденов у каждой семьи, и решили они поселиться в Эрец. Однако чтобы поселить семью на земле, требуется восемь или девять тысяч гульденов.
Прибыли они в Эрец и заложили Маханаим. Поставили себе шалаши из тростниковых циновок – и начали пахать и сеять в нищете, и страданиях, и всякого рода невзгодах, падающих на голову любого новичка в Эрец. Но они мужественно принимали все страдания и ожидали избавления. Пока не кончилась последняя копейка, привезенная с собой из галута, перебивались они кое-как; когда же ушла последняя копейка, не на что им стало жить. Но все еще они не отчаивались. И если являлся к ним кто-то и доказывал, что они доводят себя до самоубийства, его заставляли замолчать. И если газеты писали о них то, что есть на самом деле, они опровергали их и писали, что ничего подобного, совсем наоборот, то-то и то-то родит земля, столько-то и столько-то благ готово для земледельцев. Отчасти они поступали так, потому что стыдились своей бедности, а отчасти поступали так из любви к Эрец Исраэль. А казначеи Маханаима в Галиции подтверждали их слова и даже несколько преувеличивали, дабы не дать повода своим противникам говорить, что они срывают простодушных евреев с их исконных мест и посылают в пустыни Эрец Исраэль умирать от голода. Итак, все то время, что была копейка в их руках, они как-то существовали, когда же иссякла их последняя копейка, стал их казначей брать ссуды у ростовщиков в Цфате под залог пожертвований, которые поступят из-за границы, и выдавал каждой семье сорок франков в месяц, чтобы те не умерли с голоду. И немного помогало им товарищество «Помощь» в Берлине, а также другие товарищества, питающие симпатии к Сиону, обещали им свою поддержку. Однако пожертвования приходят понемногу, по капле, а проценты все растут и растут; и земледельцы, большинство из которых подошли к сорока годам, уже не были в состоянии работать, потому что силы их таяли из-за климата и от голода.
Если бы не пришла новая беда, возможно, что мы бы остались земледельцами. Однако к чему тут – «если бы… да кабы»… Пришла новая беда – саранча, которая покрыла все лицо земли и пожрала все деревья и всю траву. Стояли мы – юноши наши и старики наши, девочки наши и мальчики наши – стояли днями и ночами и колотили во все, что только издавало звук, чтобы прогнать саранчу. После того как съела саранча всю траву земную и все плоды деревьев, не оставив даже соломы на кровати, ушла себе восвояси.
Пока мы боролись с саранчой, забыли мы про все прочие несчастья; как только опомнились от этого удара – вернулись все другие беды и напомнили о себе. Тяжелее всех проблем – проблема заработка, это самая большая беда, ведь она влечет за собой голод. И все те, кто вначале горели желанием одолжить нам денег, отдернули руки от нас, но при этом сжали их в грозный кулак. Итак, взыскивающие – взыскивают (если деньги в рост дают – так и берут), и проценты все растут, и нечем их покрыть, и голод усиливается, и негде денег одолжить. А циновки, из которых собраны наши шалаши, – часть из них съела саранча, часть пришла в негодность сама по себе. Мы сидели в голом поле без тени и без пищи. Покинули крестьяне свои разодранные шалаши и свои незасеянные поля и бежали. Отправился один – туда, другой – сюда, а отец пошел в Цфат. Жил он там в нужде и бедности. Под конец похоронил жену потом похоронил детей, так что не осталось изо всего дома никого, только я и он по милости Всевышнего выжили.
А Цфат в те времена, как и теперь, был погружен в безделье. Нет в нем ни торговли и ни ремесел. Но есть в нем могилы танаев, и могилы амораев[104], и могилы других праведников, и есть там бейт мидраши и синагоги, потому что не найдешь ни одного праведника в галуте, чтобы не было в честь него – синагоги в Цфате. Сидят себе хасиды в бейт мидрашах и в синагогах и устраивают каждый день пирушку и веселье в честь своего праведника, или в честь их отца, или в честь их деда, или же направляются к могилам праведников. И обычно перед уходом или по возвращению выпивают немного вина для укрепления духа.
Пирушки, и славословия, и празднества требуют вина. Изготавливает для себя каждый хозяин дома немного вина, и нечего говорить о владельцах винных лавок, которые только вином и занимаются. Однажды пошел я в Эйн-Зейтим, подошел ко мне араб один и сказал: «Купи у меня виноград». Сказал я ему: «Готов я купить, но, если я не дам тебе денег, не дашь ты мне винограда». Сказал он мне: «Бери, а когда будут у тебя деньги, заплатишь мне». Посмотрел я на его виноград и увидел, что он и хорош, и красив, и по всем статьям превосходит любой другой виноград. Пришло мне в голову купить немного его винограда и приготовить вино для отца, ибо душа отца была полна горечи, и он не выходил за порог дома, а только сидел и сетовал на весь мир и даже на праведников. Говорил он: «Разве не лучше было бы поддержать обрабатывающих Святую Землю теми самыми деньгами, которые уходят на то, чтобы наполнить глотки бездельников?» Итак, взял я виноград, и благословил его от всего сердца, и приготовил немного вина. Но незачем мне его расхваливать, оно само говорит за себя. Короче, приготовил я немного вина. А если делают что-либо в Цфате, так это становится известно всем. Так – и это вино. Однажды сидели хасиды Цанза за празднеством, которое они устроили в честь своего ребе, чья заслуга да защитит нас и весь народ Израиля. Сидели они всю ночь, и пили, и ели, и опять пили, да так, что не осталось у них капли вина на благодарственное благословение. Послали к владельцу винной лавки и не нашли вина или, может, нашли вино, но непригодное для благословения. Некоторые говорят, что видна в этом рука хасидов Садигоры, так как спор между Цанзом и Садигорой[105] еще не затих, и захотели хасиды Садигоры испортить хасидам Цанза их празднество во славу их ребе.
Был там один старик, старый хасид, который удостоился, что ребе из Цанза надел на него тфилин в день его бармицвы, и он хранил эти тфилин и не давал никому до них дотронуться. Сказал мне тот старик: «Слышал я про тебя, что ты изготавливаешь вино. Если ты принесешь мне вина на стакан благословения, я дам тебе завтра развязать мои тфилин». Как только услышал я это, сорвался с места и принес кувшин вина. Произнес старик благословение «…Который добр и творит добро…», выпил вино и сказал, что достойно вино такого благословения. И не переставал хвалить его, пока не назвал его вином, воскрешающим мертвых, каждая капля которого подобна росе возрождения. И другие хасиды тоже не поскупились на похвалы вину. И я не потерпел урон ни в материальном смысле и ни в духовном. В духовном?.. Позволил мне старик развязать тфилин, а когда я стоял и развязывал его тфилин, увидел я, что он задремал, так как был очень стар и опьянел от вина. Взял я тфилин и возложил их на себя, те самые тфилин, что ребе из Цанза держал в руках. Это – то, что относится к духовности.
В материальном смысле – каким образом? С этой ночи получило известность мое вино, и многие стали приходить, чтобы купить вино у меня. И тут я поступил, как барон Ротшильд в свое время. Как? Когда начал барон Ротшильд свою деятельность на благо Эрец Исраэль, сказали ему: столько-то и столько-то евреев в мире, столько-то и столько-то суббот и праздников в году, и нет еврея, который бы не произносил благословение над бокалом вина в субботу и провожая субботу, не говоря уже о четырех пасхальных бокалах. Насадил барон виноградники и высек в скалах два больших винных погреба, один в Ришон ле-Ционе и один в Зихрон-Яакове, и стал изготавливать вино. Так и я. Столько-то и столько-то есть у меня родственников и т.п. И, слава Богу, поставил я хорошо свое дело с производством вин, может быть, лучше, чем Ротшильд. Ведь у Ротшильда есть расходы и нет доходов, а у меня… – каждый из моих родственников присылает ко мне покупателя, как личный свой подарок.
Собрал я немного денег и стал задумываться: надо ли мне оставаться в Цфате? Был у меня родственник в Галиции, виноторговец. Собрался я и поехал к нему. Не особенно обрадовался мне мой родственник, однако предоставил мне кров и стол. Жил я у своего родственника и приглядывался к его коммерции. Увидел мой родич, что выходец из Цфата этот не лодырь и даже разбирается в винах, ввел меня в свое дело и стал советоваться со мной. Потом – не делал уже ничего без моего согласия. Потом – дал мне свою дочь в жены и взял меня в компаньоны. И оба мы не пожалели об этом. И то, что я из Эрец Исраэль, помогло мне, так как большинство раввинов начало покупать у меня вино. А они, да продлятся их дни, понимают, что такое хорошее вино. Говорят, что каждый еврей разбирается в винах, ведь два раза, когда человек из народа Израилева пьет – один раз во время обрезания и один раз на своей свадьбе, не забываются. Но праведники и на самом деле понимают в вине. Если хочешь – то мы это знаем из тайной Торы, как написано в «Зогар»[106] «…и ели, и пили, и созерцали Господа…». Если хочешь – это просто следует из того, что каждый хасид ставит на стол своего ребе бутылку вина, и потому праведники великолепно разбираются в винах.
Итак, жил я в Галиции, и дела мои шли хорошо. Прошли годы, и покинул мой тесть этот мир, и весь его бизнес перешел ко мне. Ввел я несколько новшеств. И раз в три года приезжал в Эрец Исраэль, чтобы исполнить заповедь почитания отца, и проводил здесь несколько месяцев, и изготавливал вино из винограда братьев наших, крестьян из мошавот. А для ребе из Бельза, чтоб он был здоров, я делал вино из винограда, купленного у арабов, чтобы не было опасений в нарушении заповедей седьмого года, отделения десятины и запрета на плоды дерева до третьего года[107]. Кроме того, привозил я плоды из Эрец Исраэль. Однажды поднес я из них приношение одному праведнику в праздник пятнадцатого швата, поцеловал праведник каждый плод, а мне оказал честь, не заслуженную мной, из преклонения перед Эрец Исраэль.
Со временем начал я пренебрегать своим делом. Этому есть много причин, но главное – жаждал я укорениться в Эрец Исраэль; всякий раз, когдая был в Эрец Исраэль, тяжело было мне уезжать; а когда уезжал, хотел тотчас же возвратиться. Но что делать человеку в Эрец Исраэль? Ведь он нуждается в заработке. А здесь товар этот, вино из Эрец Исраэль, не раскупается. Нет у него рынка сбыта ни в Эрец, ни за пределами Эрец. Есть порты за границей, где ты увидишь бочки с вином из Эрец Исраэль, стоящие там годами, и никто не желает его покупать. Как-то раз попал я в Краков, увидел там бочки, валяющиеся в таможне, часть из них – пустые, часть – разбитые, из других – вытекает вино; с таким пренебрежением относились там к винам из Эрец Исраэль.
Короче, стал я думать только о возвращении в Эрец Исраэль. А дело мое, дружище, дело – было большое. Один подвал был у меня площадью в шестьсот квадратных метров, то есть больше половины дунама. А другой подвал был у меня в таможне, временный склад, чтобы не платить дважды таможенный налог. Но ради Эрец Исраэль оставил я мои вина и начал присматриваться к другому делу, которое даст возможность заработка в Эрец Исраэль. Заметил я, что пиво – дорогое. Бутылка в три четверти литра стоит от десяти до пятнадцати грошей. И даже самое простое пиво стоит шесть грошей, потому что нет там пивоваренных заводов. Сказал я себе: построю в Эрец Исраэль пивоваренный завод. Но ведь нет здесь хмеля. Так я могу доставить его из-за границы в Эрец и даже выращивать его здесь. В Эрец Исраэль можно выращивать все на свете.
Оставил я свое дело и отправился в Укошту, чтобы изучать там пивоварение, так как Укошта – это место пива. Три сорта пива варят там: простое, среднее и высшего качества. Это превосходное пиво называется «бок», а «бок» это козел, так как варят это пиво перед их Новым годом, временем спаривания козлов. И как его название, так и оно само, оно придает силу тому, кто его пьет, потому что козел отличается силой. И двести тысяч литров производят там из года в год, кроме солода, эссенции солода и разных сластей. И вагонетки катятся в глубину подвала и выкатываются из подвала, и специальные фабрики есть там для изготовления бочек и бутылок. Провел я там два года и отправился в Пльзень. Пробыл там три месяца и отправился в Прагу. Пробыл там четыре недели и отправился в Нанси. Короче, не оставил ни одного места, славящегося хорошим пивом, чтобы не побывать там. И в каждом из этих мест встречали меня доброжелательно, ибо народы мира почитают Эрец Исраэль. Вдобавок к этому господа, которым я продавал вино, рекомендовали меня в качестве честного и прямого человека, а также крупные коммерсанты, мои коллеги, говорили обо мне хорошее. Понравился я господам, владельцам фабрик, и они открыли мне секреты, которые не открывают никому, кроме своих сыновей. Знали они, что я не собираюсь быть им конкурентом, что хочу наладить немного пивоварения в Палестине – и что за дело им, если я сварю хорошее пиво. Стал я специалистом в этом ремесле и вернулся в Эрец Исраэль. Как только возвратился я, увидел, что тут ничего невозможно сделать. На самом деле известно было мне еще до приезда, что страна эта пустынна и негде тут развернуться деловому человеку, но из-за своего страстного желания сказал я себе, что авось и может быть… Сделал я все, что было в моих силах, и не вышло у меня ничего. И вынужден был я уезжать из Эрец. Поднялся в Иерусалим помолиться у Западной стены. Пришло известие, что мой отец «приказал долго жить», вот я и сижу семь дней в трауре.
Смотрел на него Ицхак и думал: в то время, когда я – жаждал уехать в Эрец Исраэль, жаждал этот – уехать из Эрец Исраэль. Смотрел этот человек на Ицхака и думал, я – уроженец Эрец Исраэль, и отец мой, и мать моя, и братья мои, и сестры мои умерли в Эрец Исраэль, – почему вынужден я мотаться по заграницам, а этот, родившийся в галуте, не в Эрец, живет себе в Эрец Исраэль…
3
Расстался Ицхак со скорбящим и пошел искать себе комнату. Но сперва захотел он увидеть свои вещи, что с ними? Вещи его были оставлены у хозяина дома, в котором он жил до отъезда в Яффе, и он отправился туда. Когда подошел близко к дому, раздумал. Так – один раз, и так – второй раз, и так – третий раз, потому что уже принял решение поменять место и боялся: а вдруг комната свободна, и он соблазнится вернуться туда. Когда решил он поменять место? Когда вернулся в Иерусалим или когда был у Шифры? В любом случае он не пришел к четкому осознанию своего желания и к окончательному решению, пока не пошел подыскивать себе комнату. И не только место жительства захотел он поменять, но также и весь свой образ жизни изменить. Посмотрел он на себя: изменился ли он уже? И поразился, что никакой перемены не было заметно в нем. Но тут же перестал копаться в себе и стал смотреть по сторонам, как человек, вернувшийся с дороги и желающий увидеть, что происходит в городе.
Солнце шпарило, как всегда, но что-то изменилось в городе, ведь пришел уже месяц ав, и начался отсчет девяти дней[108] и двойная печаль лежала на домах, и на дворах, и улицах. Ощутил Ицхак внезапно эту твердую иерусалимскую землю, когда ноги человека не увязают в ней, как в песках Яффы. Посмотрел в одну сторону потом – в другую сторону, как бы не веря, что он и в самом деле в Иерусалиме. И вновь раскрылся перед ним город. Дома и дворы стоят на своих местах, и люди заняты своими делами, как обычно, но какая-то печаль лежит на их лицах. Мясные лавки и все парикмахерские закрыты, а из синагог и из бейт мидрашей возносится голос скорбящих о Сионе; сидят там евреи на земле и произносят полуночную молитву, ведь с семнадцатого числа месяца тамуза и по Девятое ава приходят они в синагоги и бейт мидраши и оплакивают Иерусалим. И хотя еще не наступила полночь, время плача, поторопились особо расторопные и опередили время.
Идет Ицхак по улицам Иерусалима и смотрит по сторонам. Там несет человек этрог, чтобы отослать его родным за границу, а там пробегает еврей из Йемена с арбузом в руке. Тут идет собака за мясником, и видно, что она удивляется, почему не исходит от него запах, как в остальные дни; а там шествует ослица, нагруженная календарями на следующий год; а там хватается заика за полы твоей одежды, и подпрыгивает перед тобой, и тянет заикаясь: «К-к-к-у-п-п-и с-с-е-б-б-е п-п-пла-а-ач н-на-а Д-д-де-в-в-яя-т-т-о-о-е а-а-в-в-в-ааа».
А тем временем едет доктор Мази к больному верхом на осле. Бежит осел туда, куда требуется. Повернул его Мази на противоположную сторону улицы, потому что замечает Лунца, гуляющего с туристом и указывающего тростью на все, на что стоит человеку посмотреть в Иерусалиме. Лунц знает каждую улочку в Иерусалиме лучше старых иерусалимцев, хотя он слеп на оба глаза. Поздоровался Мази с Лунцем, и они принялись обсуждать значение слова, о котором спорят уже несколько вечеров на заседаниях Комитета по развитию языка иврит. Подошел богатый «бухарец» и пригласил Мази на церемонию выкупа первенца ослицы. Повернул Мази осла. Подошли два слепца, торговцы метлами. А навстречу им подошел мул, нагруженный письмами, и два служителя идут за ним следом, чтобы развезти письма по почтовым отделениям, а оттуда послать их нашим братьям в диаспоре. Увидел мул метлы, и задрожал, и сбросил с себя груз. Собралась кучка людей, подняли они несколько писем, и прочли на них название учреждения. Принялись хохотать, так как никогда в жизни не слышали о таком учреждении в Иерусалиме, а тут оно посылает мула, нагруженного письмами с соболезнованиями.
И уже забыл Ицхак про комнату из-за рассказа, который слышал утром в гостинице от того самого цфатийца из Маханаима. Перенесся мысленно Ицхак в другое место и в другое время, когда он, бывало, сидел в отцовском доме и читал в старых газетах добрые вести из Маханаима. Взлетели вдруг буквы с газетных страниц и превратились в тяжелую тучу саранчи. И листы газет тоже изменили свою форму и превратились в циновки и в обожженные поля. Бредет Ицхак по полю без тени и без крова, и солнце жжет ему голову, и жажда иссушает горло. Мог бы Ицхак купить себе за половину матлика стакан прохладительного, ведь в это самое время проходил мимо него торговец напитком из плодов рожкового дерева, и колотил по кувшину, и расхваливал свой товар. Но теперь Ицхак видел в нем одного из членов Маханаима: стоят они и колотят по своим горшкам, чтобы обратить в бегство саранчу. Когда понял Ицхак, что этот – просто торговец напитками, сказал сам себе: а разве не лучше бы было поддержать земледельцев, обрабатывающих Святую Землю, поддержать теми самыми деньгами, на которые бездельники заливают вино в свои глотки? И когда он вспомнил того, кто сказал эти слова, вспомнил он все, что рассказывал ему этот уроженец Маханаима – и о ссудах под проценты, и о горечи на душе его отца. А я, сказал Ицхак себе, я иду себе, как будто не было ничего. Налились глаза Ицхака слезами, и все беды, которые пали на него со дня его приезда в Эрец, пришли и встали перед ним. Но он не опечалился, наоборот, показалось ему, что будто бы он уже выбрался из глубин несчастий и наступают благословенные времена. На основании чего? На основании того, что в глубине души он надеялся встать с Шифрой под хупу.
И как только он вспомнил об этом, встали перед ним все слова письма, написанного вчера отцу. «Не утаю от родителя моего, да продлятся его годы и т.д. Даст Бог, и смогу я сообщить о завершении начатого и т.д....» Берет отец письмо, и читает его, и показывает его господину Этемноту. Читает господин Этемнот и говорит: «Какой язык!» Рад Ицхак, что вставил несколько высокопарных фраз в письмо, не то что раньше, когда писал простым языком. Возвращает господин Этемнот письмо отцу и говорит: «Итак, рабби Шимон, должны мы поздравить вас». Кланяется ему отец и отвечает скромно: «Теперь, когда я удостоился, что господин Этемнот поздравил меня, понимаю я, что Ицхак и вправду жених». Переполнилось сердце Ицхака любовью и благодарностью к Шифре, ведь благодаря ей доставил Всевышний радость его отцу.
4
Повстречалась ему одна девушка. Если мы не ошибаемся, так это – та самая девушка, с которой он познакомился у Блойкопфа. Подняла она на него глаза и сказала: «Чуть было не прошла я мимо и не узнала тебя. Если бы была я уверена, что ты меня поймешь правильно, я бы сказала, что есть в тебе, господин Кумар, нечто не поддающееся объяснению. Лицо твое отрешено, как у человека, поставившего преграду между собой и миром. Что это? Почему не видим мы тебя? Заходи к нам, Кумар!» Как только распрощался он с ней, встретил он того человека, у которого жил перед отъездом в Яффу. Приветствовал тот его и затеял с ним длинный разговор. А в ходе беседы намекнул ему, что жилец, занявший его комнату, не нравится ему, и он хотел бы избавиться от него.
Как только Ицхак распрощался с хозяином дома, попался ему навстречу тот самый учитель, что жил с ним по соседству. Заговорил он с ним и сказал ему, что дом его открыт для таких людей, как он, и если ему нужно, то есть у него прекрасная комната для сдачи внаем, та, где жила его свояченица. И раз упомянул про свою свояченицу, стал рассыпаться в похвалах ей. Как только распрощался он с ним, привязался к нему Мендл, обойщик мебели. Тот самый Мендл, что судится с женой, пытаясь развестись с ней, потому что приглянулась ему ребецн, американка, бывшая жена Сладкой Ноги. Не успели они пройти вместе три-четыре шага, как повысил Мендл голос и заорал: «Что ты скажешь про этого пустоголового, про этого Ляйхтпуса, называющего себя Сладкой Ногой? Невежда этот, ветреник этот, ничтожество, грешник этот, безбожник этот, который недостоин даже пустой болтовни со мной, сует свой нос между мной и ею, лишь бы не дать ей выйти за меня замуж. За меня, богобоязненного человека, и искушенного в Торе, и обладателя возвышенных качеств, и состоящего в каком-никаком родстве с двумя известными раввинами?! Однако к чему мне говорить с тобой? Ведь ты тоже такой, как он, ведь если бы ты не был такой же, разве ты бы знался с ним? А рабби Хаим, рабби Хаим?! Со славословием Всевышнему на устах и обоюдоострым мечом в руках?! Так неужели оттого, что он – неподкупный (чего мы не можем сказать о всех других раввинах), властен он выговаривать мне из-за женщины, которую наущают злые люди не давать согласия на развод со мной? Хочешь ты или не хочешь, получишь ты гет в руки. Слава Богу, Иерусалим полон раввинами и писцами, и посланца, который доставит гет, найти не так уж трудно. Я не завидую тебе, Гитчи, я не завидую тебе. Даже стертого асимона я не дам тебе. Сейчас, мирным путем, готов я дать тебе, потом – фигу тебе! Ведь ты знаком с ребецн? Подумай, разве не замечательно, что я хочу жениться на ней? И ты обязан поговорить о ней с Ляйхтпусом, чтобы он не стоял у меня на дороге. На пользу это ему не пойдет. Если я ничего не значу в его глазах, зато считаются со мной у консула. И не говори: так ведь Ляйхтпус – «русский» и что может австро-венгерский консул сделать русскому? Консул, если захочет – сможет. И не думай, что я пошел с тобой ради тебя – просто ты попался мне навстречу, так я и пошел с тобой, чтобы не позорить тебя».
Понял Ицхак, что куда бы он ни свернул, везде одно и то же. То попадается ему навстречу человек, который хочет отговорить его от принятого решения, то прилип к нему просто невыносимый человек. И он не знал, что все эти задержки были для него к добру. Каким образом? Рядом с вокзалом находилась большая пивная Рихарда Вагнера. Вчера нанял Рихард Вагнер маляра покрасить мебель. Напился маляр и оставил свою работу посередине. Пошел Рихард Вагнер поискать себе для работы еврея, непьющего. Увидел Ицхака и пригласил его. Пошел Ицхак к хозяину дома, у которого оставил свои вещи, и отослал их в гостиницу с носильщиком, а с собой взял свои рабочие принадлежности и пошел к Рихарду Вагнеру.
Рихард Вагнер – человек маленького роста с черными густыми волосами; и живот его почти достает до подбородка, и лицо – синюшное, и усы закручены с двух сторон и почти касаются глаз; а глаза его, как у египетских танцовщиц, которые подмигивают во все стороны на абсолютно неподвижном лице; а голос его как бы исходит из его пупка и похож на окрик. В отличие от него, его жена высокая и худая, и волосы у нее жидкие, и лицо распаленное, как печь из кирпича, и что-то вроде напева сопровождает ее речь, как у женщины, приходящей в себя после внезапного испуга. Оба родились в Эрец – родители их прибыли в Святую Землю, чтобы жить здесь в святости. Все то время, пока старики были живы, она работала вместе со своим отцом, который делал кареты и телеги, а Рихард изготавливал со своим отцом вино для священников. Когда умерли старики, оставила она – свое ремесло, и оставил он – свое ремесло, и открыли они пивную, дающую заработок легкий и веселый.
5
Ицхак занимался своим делом во дворе под маслиной. Время от времени Вагнер и его жена выходили посмотреть и говорили друг другу: «Еврей этот не лодырничает на работе». Прошло время обеда, а он не садился перекусить, тогда принесли они ему хлеб, и сыр, и пиво. Так как они не взяли с него денег, а подарков от них он не хотел, он поправил им вывеску на пивной, краски которой выцвели, и обновил крылья ангела над вывеской, и добавил в кувшине, что в руке у ангела, шапку пены над пивом.
Покончив с вывеской, он вернулся к основной работе. Тем временем стало вечереть. Отяжелела кисть в руке маляра, и все предметы, которые он покрасил, покрылись темной влагой. День на исходе, сказал Ицхак, и что-то похожее на грусть окутало его. Поднял он голову, и посмотрел на лучи заходящего солнца, и подумал: сейчас собирается миньян в гостинице, потом… читают там о воскурении в Храме, потом… повторяет скорбящий молитву «Восемнадцать благословений», потом… он произносит «Прости нам…». Хорошо им, верующим, во время молитвы. Но что дает молитва такому человеку, как я? В любом случае, если бы я был сейчас в гостинице, я бы присоединился к миньяну. Снова закинул он вверх голову и посмотрел на небо. Края его на западе заалели, и солнце катилось, как огненный шар в море пламени, среди огненного воинства, в озере крови, среди золотых стрел, пронзающих серые облака, в розовых туманах, окруженное печальными факелами. Навстречу сиреневатым горам, навстречу темной земле. И что-то похожее на задушенное мычание поднимается из земли, и еле слышный звук идет с гор. И иногда горы цепляются за небо, а иногда земля стелется в шлейфе гор, и ничего из того, что наполняло небеса совсем недавно, только что, уже не видно. И между засеребрившимся небом и потемневшей землей встает темный столб, который расползается все больше и больше. Опустил Ицхак кисть, и взял кувшин, и омыл руки, и закрыл глаза, и начал молиться «Счастливы....». Молится он и спрашивает сам себя: разве собирался я молиться? Встали перед ним слова молитвы, одно за другим, пока не забыл он, чего хотел и чего не хотел. Стоял он, разбитый, с сокрушенным сердцем, и произносил полуденную молитву. А когда закончил полуденную молитву, начал читать вечернюю.
Закончив молитву, оставил он кисть и краски у заказчика и пошел в город. Звезды – крошечные, будто они из золота, будто они из серебра, как голубой огонь, как алый огонь – сверкают в черной синеве небес.
И прохлада, сладкая и душистая, поднялась от земли. И звук, похожий на звук разворачиваемых ковров, разносится из-под ног верблюдов. Иногда слышится завывание шакалов и иногда – голос ветра, напоминающий шум больших вод. Идет Ицхак по городу, но сердце его блуждает в других краях: в бараке Рабиновича, в комнате Сони, в Маханаиме, в доме скорбящего. Так Ицхак шел, погруженный в свои мысли, пока не подошел к дому рабби Файша.
6
Маленькая лампа висела на стене, и запах кофе разносился по дому. Ривки не было дома. С тех пор как уменьшилась ее халука, она стала обходить соседок и предлагать им купить у нее кофе. Аромат кофе, и свет лампы, и белоснежная постель рабби Файша придавали дому вид благополучия. Однако все благополучие дома было только видимостью. «Боже мой! Может быть, знаешь Ты, что случилось здесь?» – спрашивал себя Ицхак, глядя на Шифру. И она тоже глядела на него сквозь слезы, и вся ее красота исчезла от горя.
Что случилось?! В этот самый день пошла мать Шифры получать халуку и услышала резкие слова от раздающего халуку по поводу ее дочери и «того» парня. Ривка слушала слова, позорящие ее, и молчала, ведь она сама дала людям повод, так как приветливо встретила Ицхака. Только вовсе не она ввела Ицхака в дом, а отец ее, вот кто ввел его в дом и приблизил его. Но отец… Большую часть своей жизни он провел за границей и привык иметь дело с самыми разными людьми. Жители Иерусалима, отрешенные от мира… Не всякий человек достоин того, чтобы они знались с ним. Что плохого находят они в Ицхаке? Владыка мира! Кому расскажет она о своих несчастьях и перед кем раскроет свое сердце? Файш лежит как мертвый, а она – хуже вдовы: вдова… муж ее умер, а вдова – жива; а она… и муж ее не жив, и она – не мертва. А отец ее и мать ее – далеко отсюда, на расстоянии езды в несколько дней, и пока придет письмо от них, глаза проглядишь и слезами изойдешь. Заламывает Ривка руки и говорит: «Скажите мне, люди добрые, что мне делать?» Говорят соседки Ривке: «Нас ты спрашиваешь? Спроси свою дочь!» Кричит Ривка в муке: «Владыка мира! Что вы хотите от моей дочери?» Отвечает ей соседка: «Добра ей и добра тебе я хочу, пока парень у нее в руках, поставь им хупу». Отпрянула Ривка назад и опять идет за соседкой, ведь никогда не приходило Ривке в голову, что Ицхак – пара Шифре, а тут приходит… эта женщина и говорит: «Поставь им хупу!»