Радушие
1
Слова соседок запали ей в душу. Хотя не в первый раз они говорили так и изо дня в день распускали про них сплетни, задело ее это только сейчас. И когда задело это ее, решила отдалить Ицхака от своего дома. Вела Ривка внутренний диалог с Ицхаком: что сделала тебе моя дочь и что ты хочешь от нее? Неужели такова плата моему отцу за то, что он ввел тебя в наш дом? За что ты позоришь его внучку? Убежден ты, что, если нет тут никого, кроме женщин, ты можешь делать все, что тебе вздумается? Не беспокойся, Файш, твоя дочь – моя дочь, и я не отдам ее кому попало. Не раз в течение дня смотрела Ривка на дочь и как бы говорила ей: если ты не помешаешь мне, так я обещаю тебе, что не случится с тобой ничего дурного.
Ривка вернулась с рынка и увидела, что дома темно. Поставила свои сумки и спросила шепотом: «Ты спишь, Шифра?» Ответила Шифра: «Не сплю». – «Если так, зажжем лампу». Проверила, есть ли в лампе керосин. Зажгла, повесила ее на гвоздь в стене и бросила осторожный взгляд на кровать мужа. Почувствовал ее взгляд рабби Файш и уставился на нее. Взяла она салфетку, и положила ему на грудь, и подала ему ужин. Потом взяла молитвенник и прочитала вечернюю молитву. Помолившись, вернулась к мужу, и перестелила ему постель, и прошептала: «Спокойной ночи», проверяя при этом взглядом, слышал ли он ее пожелание и понял ли ее слова. «А ты, мама? – сказала Шифра. – Ты сегодня ничего не ела?» Сказала Ривка: «Да вот, я ем». Взяла кусочек хлеба с каплей масла. После того как съела и произнесла благословение, прибавила свет в лампе, и принесла корзину с носками, и села за работу.
Сидела она и занималась своим делом, потом подняла голову и сказала: «Письмо от дедушки не пришло». – «Не пришло», – ответила Шифра. Снова сказала Ривка: «Но ведь не может быть, что он не написал нам?» Сказала Шифра: «Конечно, написал, да только письмо не дошло до нас». Сказала Ривка: «Как это понять – не дошло до нас. Если он написал нам, должно было письмо прийти к нам». Сказала Шифра: «В Цфате нет другой почты, кроме турецкой, а про турецкую почту известно, что всякий пославший письмо с ее помощью – все равно что и не посылал». Сказала Ривка: «Но ведь есть здесь люди, получающие письма из Цфата. И мы тоже получали письма из Цфата». Сказала Шифра: «Это было чудо». Сказала Ривка: «Может быть, не дошло наше письмо к дедушке?» Сказала Шифра: «Зачем ты так говоришь?» Сказала Ривка: «Кажется мне, что идут к нам». Покраснела Шифра и промолчала. Прошло немного времени, и не пришел никто. Взглянула Ривка на дверь и сказала: «Не понимаю, что случилось со мной, весь день чудится мне, будто приходят и уходят. Нет, и в самом деле, идут. Кто там пришел?»
2
Ицхак постучался в дверь и вошел. Подняла Ривка голову в страхе. То, чего она боялась днем, пришло к ней вечером. Подумала Ривка: надо ему сказать что-нибудь. Забыла, что приняла решение отдалить Ицхака, и сказала: «Садись, Ицхак, садись! Что нового в мире? Вижу я, что ты пришел после работы. Ты, верно, не ужинал? – И как только услышала, что он работал весь день у гоя, сказала: – Значит, ты не ел ничего вареного». Пошла к плите приготовить ему еду, и постаралась приготовить ему что-то вкусное, чтобы тот поел с удовольствием.
Слушала Шифра и удивлялась. Что увидела в нем мама, чтобы приблизить так Ицхака? Почувствовала себя Шифра забытой и оставленной. Отец болен, старики живут в Цфате. Не осталось у нее никого, кроме мамы. Теперь мама старается перед Ицхаком. Охватила ее печаль, как будто осталась она одна-одинешенька в мире.
Расстелила Ривка скатерть на столе и стала торопить Ицхака садиться ужинать. Омыл Ицхак руки и с аппетитом принялся за еду. Уже два дня не ел он ничего вареного, а тут горячая пища и добрый взгляд. «Кушай, Ицхак, кушай!» – говорила Ривка ласково, и подбадривала его, чтобы он поел и попил. Покончив с едой и питьем, произнес он благословение. И хотя всегда человек произносит благословение после еды, Ривка удивилась. Уверена была Ривка, что каждый сионист – безбожник, а тут видит, что он произносит благословение.
Лежала там на столе шкатулка для этрога – каждый день вынимает ее Ривка, чтобы заложить ее, и каждый день забывает отнести в заклад. Увидел Ицхак шкатулку и восхитился ее красотой. Сказала Ривка Шифре: «Эту шкатулку подарил мой отец твоему отцу в день его свадьбы». Посмотрела Шифра странным взглядом, как будто странно, что у ее отца и мамы была свадьба. Вздохнула Ривка: «Как была я близка к тому, чтобы заложить эту шкатулку. А если бы заложила ее – вопрос, смогла ли бы я ее потом выкупить. Сколько всего приключилось с нами с того дня, как подарил отец эту шкатулку Файшу. Но среди всех этих бед были и хорошие дни».
Горит лампа на стене, и разноцветная скатерть накинута на край стола. Вбирает в себя серебряная шкатулка свет лампы и цветы, вышитые на скатерти, и изливает это сияние на Ицхака, и на Ривку, и на Шифру. Рабби Файш дремлет, а Ривка сидит и говорит. Многие годы Ривка молчала, теперь выходят слова из ее уст и вместе с ними проходят перед ней прожитые годы. И кажется ей, что годы бедствий тоже не были лишены добра. Подняла Шифра глаза. Произошло что-то в доме, а она не знает, что произошло.
Сказала Ривка Ицхаку: «Ицхак, никогда не рассказывал ты нам, откуда ты приехал, есть ли у тебя отец и мать, братья и сестры?» И, говоря это, поразилась сама себе, что ни разу до этого не пришло ей в голову спросить его. Ответил Ицхак: «Мама моя, мир праху ее, умерла за полтора года до моей алии в Эрец Исраэль, и остался отец вдовцом, несмотря на то что приказала она ему перед смертью, чтобы женился, потому что сироты – маленькие и нуждаются в присмотре. Но отец не женился. Говорил отец: как это приведу я чужую женщину в дом?» Сказала Ривка: «Значит, сирота ты, без матери». И вздохнула, как будто только что он осиротел. Подняла Шифра глаза и посмотрела на Ицхака, как девочка, которая росла в безмятежности и вдруг услышала, что у одного из ее близких кто-то умер. Оглядела она Ицхака и удивилась, что его потеря совсем незаметна, и посмотрела на мать и порадовалась, что та жива и здорова. И вновь почувствовала Шифра, что что-то есть здесь в доме, чего не было раньше. Так же как матери ее, ей было хорошо. С того дня, как заболел муж, не представляла себе Ривка, что способна она отвлечься от мыслей о его болезни. Вспомнила Ривка все, что пришлось ей пережить с тех пор, как заболел рабби Файш, и вспомнила она дни, когда муж был здоров, а также дни, когда она была юной девушкой. Удивилась сама на себя, что за такое короткое время вспомнила так много. Если бы начала рассказывать, не хватило бы ей времени. И, как бы пытаясь убедиться, можно ли все это передать в рассказе, начала рассказ. Если мы перескажем одно за другим, так это было.
3
Реб Моше-Амрам, отец Ривки, был виноторговцем, и вина его любили повсюду. Господа и госпожи, праведники и хасиды (да не будут первые упомянуты вместе со вторыми) с удовольствием его пили. И он получал за год прибыли больше, чем съедал за три года. А она, Ривка, утешением была, так как она явилась в мир силой молитвы, ведь молились о ней, чтобы пришла она в мир; и усладой души была, так как отдали за нее душу. Когда собралась ее мать рожать, продолжались роды тридцать три часа, и все эти часы не отходил мамин отец от кровати мамы. Не ел, и не пил, и не раздевался, и не ложился спать. В соседней комнате стояли старцы города, и во внутренних комнатах сидели все меламеды города со своими маленькими учениками и читали псалмы, а матери этих детей пошли на кладбище и распростерлись на могилах в молитве. Но Он, Благословенный, хотел большего. И когда понял это дедушка, мамин отец, – пошел в синагогу, и раскрыл шкаф, где лежит свиток Торы, и сказал: «Мою жизнь – вместо ее жизни!» Приняты были его слова, и угодна была его жертва. Ушел он из мира, и родилась Ривка.
Чудесным было детство Ривки. Все, что бы она ни попросила, давали ей. А она не просила ничего. Как может просить девочка то, чего никогда не видела собственными глазами. Однажды привел домой ее отец юношу – знатока Торы и пригласил всех именитых жителей города. Принесла мать множество тарелок со сластями, которые подают на помолвках, и поставила тарелку перед каждым. Встал юноша и произнес потрясающее толкование. Когда закончил свое толкование, то взял свою тарелку и начал есть, а когда опустела его тарелка, взял у соседа, и не оставил тарелки, которую бы не опустошил. Что сделала Ривка? Поставила перед ним блюдо, полное еды. Взял он блюдо и съел все, что в нем было. Спросила мать Ривку: «Юноша этот – как он тебе?» Сказала Ривка: «Не хочу я его». Сказала мама: «И я тоже считаю, что он не тот, кто бы подошел тебе». Умилостивил отец молодого человека речами, и подарками, и отослал его. Позже, когда приехала Ривка с мужем в Эрец Исраэль, пошли они к нему, чтобы он благословил их; со временем он прославился, как человек Божий. Он – не узнал Ривку, но Ривка – узнала его.
Спустя несколько дней после этого привел отец к ним Файша. Файш был худой молодой человек прямо, как Шифра, и глаза его заполняли все лицо, и свет исходил из них, сжигающий все вокруг. Он не поднимал глаз на Ривку, но Ривка не сводила глаз с него. Пейсы его лежали на щеках как два кошерных ножа, а движения его были быстры, как у птицы в винограднике. Толкований он не произносил и премудростей не говорил, но как только раскрыл рот, привлек к себе всеобщее внимание.
Спросила мать Ривку: «Он люб тебе?» Сказала Ривка: «Разве принято спрашивать девушек, кто им люб и кто не люб?» Сказала мать: «Я и отец хотим выдать тебя за него». Сказала Ривка: «Раз так, то что? Хочешь, чтобы я спорила с отцом и матерью?» Рассмеялась мать, и Ривка тоже рассмеялась.
После замужества смех слетел с ее губ, так как вынуждена она была расстаться с отцом и матерью. А почему вынуждена она была расстаться с ними? Из-за Файша, который терпеть не мог поляков и галицийцев, приходивших покупать вино у ее отца; и голоса их – странные, и движения их – странные, и артикуляция – странная. Да к тому же дом отца ему не нравился, оттого что излишний достаток был в доме, оттого что едят там жирное мясо, и пьют старое вино, и спят на мягких постелях, и красиво одеваются. Файш говорил, что все эти излишества удерживают человека от служения Всевышнему в страхе и трепете и от изучения Торы. Начал он отказываться от стола, и постился каждый понедельник и четверг, и спал на жесткой постели – и не успокоился, пока не решил оставить дом ее отца и отправиться куда-нибудь в другое место. Нашелся маленький городок, где требовался резник. Взял он Ривку и отправился с ней туда.
Отцу и матери тяжела была разлука с единственной дочерью, еще тяжелее было их единственной дочери уйти от отца и матери, и покинуть дом, полный любви и ласки, и отправиться туда, где ее не знают и где она не знает никого. Когда прибыли они туда, прибыла новая беда. Файш не хотел резать откормленных гусынь, хотя во всей стране это считалось кошерным, а жители городка не хотели отказываться от откормленных гусынь – и так начался раздор между ними и Файшем. И, уж начавшись, не прекращался. И когда он забраковывал им какую-нибудь скотину, кричали: мол, завидно ему, что они будут есть мясо. Разозлился он на них и закричал: «Злодеи! Хотите вы, чтобы я разрешил вам есть падаль и трефное? Если падаль вы ищете, много падали валяется на помойках, идите и ешьте!» Разозлились они на него и заявили, что все его запреты не что иное, как месть. Разозлился Файш, что подозревают его в использовании Торы для мести. Разозлились они на него: мало того что он не разрешает им есть мясо, так еще называет их злодеями. Не смог он больше оставаться там. Решил перебраться в другое место.
Начал он интересоваться самыми разными городами и местечками, но не находил подходящего. В одном селении находил он порок в том, что посылают там сыновей в казенные учебные заведения; в другом селении находил порок в том, что девочки носят красные ботинки, подобно простолюдинкам. Наконец, попалось ему кошерное место, где все члены общины были известны своей богобоязненностью. Не прошло много времени, как он попал там на свадьбу. Увидел, что невеста зажигает свечи перед своей хупой и произносит при этом благословение Судного дня. Старый обычай был в той общине: невесты перед своей хупой произносили благословение «…зажигать свечу Судного дня», так как уподобляли там день хупы Судному дню, и все отвечали «амен». Закричал на них сердито Файш: «Ведь это благословение – впустую!» – и чуть не испортил всю хупу. Короче, куда бы ни направлялся он, всюду находил порок. Если ищем пороки – находим. Сказал себе Файш: зачем мне проводить всю свою жизнь в изгнании? Лучше отправлюсь я в Эрец Исраэль; прикованы к ней глаза Всевышнего во все времена, и конечно же злоумышленник не может жить там, и я не должен буду губить свою жизнь среди злодеев. Огромная радость объяла его душу. И в избытке радости он сжал руку своей жены, чего не делал обычно, и сказал ей, Ривке: «В этом году, если будет на то воля Божья, мы поедем в Эрец Исраэль». Услышала Ривка и ужаснулась. Как оставит она страну, где родилась, и отправится в далекий край, за море, и никогда больше не увидит своего отца и свою мать? Она плакала и рыдала, а он радовался, что вразумил его Господь отправиться в Эрец Исраэль, чтобы служить Создателю, да будет Благословен Он, в Его обители. А поскольку был он упрям, то, что задумал, – от того не отступится.
Трудно женщине, чей муж – упрямый, но нечто положительное есть в этом упрямстве. Бывает, что человек сегодня желает одного, как только жена привыкает – передумал; начала привыкать понемногу – уже опять передумал. И совсем не то, если муж последователен в своем намерении, тогда не должна жена каждый раз приспосабливаться заново. Услышали ее отец и мама, что Файш собирается поехать в Эрец Исраэль, и поневоле ответили «амен». Знали они Файша и понимали, что он не передумает, будут ли они согласны или нет. И утешались тем, что в Эрец Исраэль у молодых родятся дети. На самом деле так и было. Не прошло и года, как родилась Шифра. Сейчас рабби Файш, тот, кто не согрешил ни перед единым человеком в мире, распростерт на постели, больной, сраженный ужасом перед собакой. А Ицхак, наш товарищ, – тот, кого не принимали в доме Файша, – свой человек в его доме оттого, что он написал на шкуре собаки дурацкие слова. И ни Ицхак, и ни рабби Файш не знают, что та самая собака и те самые слова привели к этому.
4
Спросила Ривка Ицхака: «И ты не скучаешь по своему отцу?» Сказал Ицхак: «Вначале я очень скучал по отцу, и по братьям, и по сестрам, и даже по своему городу; а теперь не знаю, скучаю ли я». Опустила Шифра глаза и покраснела. Сказала Ривка: «Что изменилось теперь по сравнению с тем, что было раньше?» Покраснел Ицхак. Достал платок из кармана, и вытер лоб, и сказал: «Жарко тут». Сказала Шифра: «Во всяком случае, не так, как в Яффе». Сказал Ицхак: «Но в Яффе дует ветер с моря». Сказала Ривка: «Зато солнце Яффе вдвое сильнее, чем в Иерусалиме, и песок – жгучий огонь. Когда пошла я встречать отца и маму в порту, казалось мне, что я приговорена к казни в кипящей воде. Целый день вытирала я пот с лица, но пот возвращался снова и снова». Сказал Ицхак: «В тот день было жарко». Сказала Ривка: «Благословен, напоминающий забытое: ведь ты плыл с отцом и мамой на одном корабле».
Вспомнил Ицхак эти минуты, когда вошел его корабль в порт, и прибыла Ривка, чтобы встретить своих отца и мать, и он завидовал им, что уже по прибытии в Эрец нашли они дом и родных. Все, что произошло с ним с того самого часа и по сегодняшний день, промелькнуло перед его глазами, и он поразился. Разве не лучше было бы ему сойти с корабля вместе с Ривкой, а не колебаться так?
Сказала Ривка: «Теперь ты – сидишь здесь у нас, а отец и мама – в Цфате. Сколько лет молилась я, чтобы удостоиться увидеть их. Услышал Всевышний мою молитву, и они приехали. А теперь – уехали в Цфат. Увижу ли я их когда-нибудь?» Сказала Шифра: «Почему нет?» Сказала Ривка: «Отец болен, и мама нездорова. Владыка мира! Пожалей и смилуйся над нами!» Сказала Шифра: «Поезжай к ним». Бросила Ривка взгляд на кровать мужа и сказала: «О чем ты говоришь, доченька, он болен, а я поеду?»
Подумал Ицхак, если я… тогда она… – то есть если я женюсь на Шифре, сможет она, моя теща, поехать к родителям. Сказала Ривка: «Мой отец и моя мать – в Эрец Исраэль, а я не могу их увидеть… Поезжай, они говорят мне. Легко вам говорить, поезжай! Почему ты смеешься, Шифра?» Сказала Шифра: «Я только одна говорила, а ты говоришь – вам». Вспомнила Ривка о том, что решила раньше по поводу Ицхака, и разозлилась на саму себя, ведь все, что она сделала, – сделала ровно наоборот. Смотрела Шифра на мать и удивлялась.
5
Так же и на второй день, и на третий день продолжал Ицхак красить у Рихарда Вагнера. Когда нанял Вагнер Ицхака на один день, то нанял его закончить работу брошенную другим маляром. Как только увидел, что работа его хороша, поставил перед ним остальные предметы обстановки. Как делал он, так делала и его жена. Всякий раз, как приходила она взглянуть на его работу, приносила с собой вещи для покраски. Проработал Ицхак два дня, и три дня, и четыре дня. Покрасил скамейки, и стулья, и столы в саду, и садовую беседку, и доски для навеса, и шесты, на которые натягивают навес от солнца. Когда увидела жена Вагнера сад и садовую мебель, сказала: «Пусть поработает еврей у нас еще день и обновит обстановку в доме». Когда увидел Вагнер, что домашняя мебель стала красивее, чем была когда-то, сказал: «Пусть поработает он еще пару дней, пока не обновит весь дом». Красил Ицхак еще день, и еще день, и не оставалось у него свободного времени на поиски комнаты, поэтому он все еще жил в гостинице.
Шоэль-Гиршл вернулся из своей поездки за Иордан. Бизнес ему не удался. Но он не жалел о поездке. Столько лет заперт он был в городе, без свежего воздуха, и всего-то приходилось ему проходить из гостиницы до бейт мидраша и из бейт мидраша до гостиницы. Вдруг представилась ему возможность попутешествовать по стране и увидеть Иордан, и Мертвое море, и землю Моава, и другие места, упомянутые в Торе. Господь, Благословен Он, любит народ Израиля, и Он дал нам землю желанную, добрую и просторную, которая за грехи наши многие была отнята у нашего народа. Но и в гневе своем помнил Он о нас, и жалел нас, и дал нам замечательные заповеди. Удостаивается еврей – выходит он и ездит по стране, чтобы купить пшеницу для мацы и лулавы к празднику, и видит хоть немногое из того хорошего, что есть у нас. Бродит Шоэль-Гиршл по своей гостинице подобно первому человеку, изгнанному из рая, и самые разные картины, виденные им в дороге, встают перед ним. То он – поднимается в пальмовую рощу, то он – плывет в лодке по Мертвому морю. И тяжелая зеленовато-синеватая вода с зелеными пальмами, как бы окутанными сияющим зеленоватым шелком, поднимает в его сердце желания, которых он не знал никогда в жизни. Бродит он и напевает печальный нигун «…в падении нашем Он помнит о нас, и Его милость навеки…», и рассказывает, и рассказывает обо всем, что видел на Иордане, и на Мертвом море, и во всех тех местах, где побывал, и вздыхает, что за грехи наши многие забрано все из рук наших. «А ты, Ицхак-эффенди, – сказал Шоэль-Гиршл Ицхаку, – был в Яффе? Что нового в Яффе? Слышал я, что строится город. Шестьдесят домов зараз. Не посоветуешь ли ты мне учиться писать мезузы? Можно заработать на мезузах больше, чем я заработал на лулавах. Или, может быть, отправимся за Иордан и откроем там маслобойню? Ротель овечьего молока там – два бишлика, и на нем – сметана толщиной в два пальца, а утром она твердеет, и можно резать ее ножом».
Когда закончилась работа Ицхака у Вагнера, пошел он к Эфраиму-штукатуру. Сказал Ицхак Эфраиму: «Ты ведь со многими имеешь дело, может быть, тебе известно что-нибудь о комнате для меня?» Привел его Эфраим к одному граверу, который впал в нужду и был вынужден сдать комнату.