Ицхак с земляками
1
После дневной трапезы пошел Ицхак к своему земляку, реб Алтеру резнику и моэлю. Увидел его реб Алтер и не узнал, не то что в первый раз, когда он узнал его сразу же, как только тот вошел. Увидела его Гинда-Пуа, жена реб Алтера, и воскликнула: «Да ведь это сын Егудит!» Спросил реб Алтер: «Почему не появлялся ты все это время?» Только начал он рассказывать, что был в Яффе и нашел там хороший заработок, как прервал он его и запел субботний нигун:
Будничные дела – запрещены,
Подсчитывать доходы – не должно,
Но размышления о них – разрешены,
И сватать дочерей можно.
«Когда ешь ты от плодов труда рук твоих, счастлив ты и благо тебе»[110], – но давай прочтем стих дальше. Что написано там? «Жена твоя, как лоза виноградная плодоносная, во внутренних покоях дома твоего». Улыбнулся Ицхак и сказал: «Именно это сказал мне рабби Моше-Амрам». Сказал реб Алтер: «Моше правильно сказал. Кто он, этот рабби Моше-Амрам?» Рассказал ему Ицхак. Сказал реб Алтер: «Согласно моим подсчетам, Ицикл, ты приближаешься к двадцати пяти годам. Скажи мне, сынок, неужели нет здесь среди твоих сионистов кого-нибудь, у кого есть для тебя подходящая девушка? Неужели все – холостые вроде тебя?» Вздохнул Ицхак и промолчал. Посмотрел на него реб Алтер и сказал: «Забота в сердце – человек пусть расскажет. Ты ведь знаешь, что говорит Гемара о словах этих. А именно: пусть расскажет другим». Понял реб Алтер, что Ицхак вот-вот заплачет. Прикрикнул на него, и положил ласково свою мягкую руку ему на плечо, и сказал: «Суббота сегодня, не надо огорчаться. Что, Ицикл, что это такое? Что так огорчает и мучает тебя?» Сказал Ицхак: «Нет… ничего… реб Алтер…» Сказал реб Алтер: «Не будь глупцом, Ицикл… Забота в сердце – человек пусть расскажет…» Сказала Гинда-Пуа: «Ицикл, глаза твои правдивее твоих уст. Если рот твой молчит, глаза твои говорят». Сказал Ицхак: «Что я скажу и что расскажу?» Сказал реб Алтер: «Начни, сын мой, начни, а Господь поможет тебе говорить правду благодаря святой субботе нашей, защищающей нас». Начал Ицхак свой рассказ.
Когда он кончил, сказал реб Алтер: «Так ведь мы можем поговорить с ними». Взглянул Ицхак на ногу реб Алтера, обмотанную ватой, и опустил в отчаянии руки. Сказал реб Алтер: «Видишь ты, сынок, как хорошо человеку, когда есть у него жена? То, что я не могу сделать, она может сделать». Сказала Гинда-Пуа: «Где живут эти «венгры»? Ведь квартал с венгерским колелем – тоже в Иерусалиме. А если это вне стен, так ведь и там тоже живут евреи, и они покажут мне. И я надеюсь на милость Его, Благословенного, что вложит Он слова в мои уста благодаря твоей маме, мир праху ее, да будет она заступницей нашей. Ты видел Хаима Рефаэля? Пойди к нему, Ицикл. Заповедь – порадовать слепого. Но когда придешь к нему, не говори с ним на «литовском»[111], а говори с ним по-еврейски». Воскликнул Ицхак, пораженный: «Разве на «литовском» я говорю?» Сказала Гинда-Пуа: «Ты вставляешь слова, над которыми у нас в городе смеялись. Итак, дома «венгров» недалеко от Меа-Шеарим; если так, я знаю, где они. А если не найду так дал Господь, Благословен Он, рот человеку, чтобы спрашивать. А ты, Ицикл, живешь в Иерусалиме, и красишь стены, и делаешь вывески. Кто мог себе представить, что Иерусалим – город, как и остальные города, и есть тут дома и магазины. Вспоминаю я, каким городом рисовался Иерусалим в моих глазах, и мне просто стыдно, до чего я была глупа. Разве можно, чтобы человек существовал без жилья и без магазина, вроде того, как я представляла себе Иерусалим? Поневоле ты нуждаешься в доме, чтобы жить в нем, и в магазине, чтобы купить себе продукты. А я была убеждена, что питаются здесь Торой и молитвой. Ведь даже когда находились евреи в пустыне и были у них Моше, и Аарон, и Мирьям, и Серах, дочь Ашера, и другие праведники и праведницы, не могли они обходиться без пищи, пока не послал им Господь, Благословен Он, манну небесную и перепелов; и в будущем мире Господь, Благословен Он, кормит каждого достойного мясом ливьятана[112] и дикого быка. А теперь, когда я знаю, что невозможно существовать без квартиры и без пищи, снова я поражаюсь, что называют развалину эту, в которой мы живем, – квартирой, а еду, что мы едим здесь, – едой. Но, хвала Всевышнему, в субботу у нас есть все. Не так ли, Алтер? Подожди, Ицикл, сейчас же мы выпьем по стакану чая».
Когда распрощался Ицхак с реб Алтером и его женой, пошел он к реб Хаиму Рефаэлю. Реб Хаим Рефаэль был слепым от рождения, но всю свою жизнь дышал пыльным воздухом бейт мидраша и прекрасно знал Пятикнижие и шесть разделов Мишны; с того самого дня, что он помнил себя, он жаждал слов Торы. И послал ему Создатель добрых людей, которые читали ему, и повторяли ему, и разъясняли ему, а он учил снова и снова, пока не запоминал все наизусть.
Реб Хаим Рефаэль жил в темной комнате без окон, на нижнем этаже во дворе агуны. Оттого что он был слеп на оба глаза и не нуждался в свете, довольствовался он комнатой без окон. А оттого что не нашел кого-нибудь, кто бы отрекомендовал его перед распорядителями халукой, довольствовался он тесной комнаткой. Но только вот страдал он от дурного запаха во дворе и удивлялся на своих соседей: возможно ли, что святой народ, евреи, которые удостоились жить в Святом городе, осененном особой святостью, настолько пренебрегают его чистотой. Избалованным с детства не был реб Хаим Рефаэль, но все-таки любил свежий воздух. Со временем приучил он себя к запаху двора, а когда приучил себя, оказалось, что это к добру. Почему? На последнем этаже во дворе устроили для себя бреславские хасиды молитвенный дом, и иногда, когда не хватало им десятого человека для миньяна, приглашали его, а ведь молитва их – хороша, отрада для души она. А после молитвы, когда все пускаются в пляс, то берут и его с собой. И хотя он не знает секрета танца, знает он, что хорошо им, ногам его, двигаться в танце. И еще другое преимущество есть там: то, что сидят они и днем и ночью и учатся все вместе, а он напрягает слух и слушает. А в субботу утром после молитвы, когда старший в группе читает всем о рабби Нахмане, кажется ему, что нет наслаждения выше этого. В молитвенном доме бреславских хасидов приобрел себе реб Хаим Рефаэль друга, простого человека, чистильщика сапог из Яффы, который оставил свое ремесло, свой дом, и поднялся в Иерусалим, чтобы тихо и скромно служить Всевышнему. Он приносил реб Хаиму Рефаэлю, воду из колодца и процеживал ее, чистил ему овощи и ходил с ним на рынок за продуктами.
Застал Ицхак его, реб Хаима Рефаэля, сидящим и читающим наизусть недельную главу. Когда тот узнал его по голосу, сказал ему: «С небес прислали мне тебя. Затрудняюсь я тут в одном месте, с Раши[113]. Окажи мне милость и прочти мне. Только я открою сперва дверь и впущу тебе немного света». Сел Ицхак и читал ему, пока не пришло время полуденной молитвы. С тех пор стал приходить Ицхак каждую субботу к реб Хаиму Рефаэлю и читать ему комментарий Раши. А если хватало времени, читал ему «Свет жизни»[114]. Допускал Ицхак ошибку в чтении, указывал реб Хаим Рефаэль на его ошибку – выучил Ицхак мало, зато забыл много.
Часть десятаяИцхак собирается жениться на Шифре
1
Визит Гинды Пуы произвел впечатление. Несмотря на то что Ривка была приветлива с Ицхаком, это было бы позором – выдать дочь за молодого человека, чью семью никто не знает. Теперь, когда пришли достойные люди и засвидетельствовали, что он – из уважаемой семьи, вздохнула она с облегчением и могла высоко держать голову.
К тому, что сделала Гинда-Пуа, добавил слово реб Хаим Рефаэль, пришедший вместе с ней. Она расхваливала родителей, и дедов, и прадедов Ицхака вплоть до реб Юдла-хасида, благословенна его память; а он расхваливал Ицхака и рассказывал, что каждую субботу они вместе учатся. Слепец этот, знающий на память шесть книг Мишны, успокоил немного соседей, которые были уверены, что Ицхак просто сионист-безбожник, как большинство «поляков» и «литваков», прибывающих в Эрец Исраэль, чтобы гневить Создателя в его же доме.
Спросил Ицхак хозяйку дома после того, как заплатил ей за расходы на субботу, можно ли обедать у нее и в будни тоже. Сказала она ему: «Плита, которая варит для всей семьи, сварит и для него. Правда, она не каждый день готовит. Иногда она подогревает то, что осталось от субботы, а иногда все обходятся куском хлеба, зажаренного с луком. Но если он хочет, она готова варить для него, и дети тоже будут довольны». А когда собралась хозяйка дома постирать белье, положила также и его белье в стирку. Избавился Ицхак от забот о еде и от путаницы в голове. От забот о еде? Он не должен был бегать по столовым. От путаницы в голове? Он не знал языка русских прачек.
С того дня, как он поселился у гравера, мог он распоряжаться своим свободным временем, как его душе угодно, к примеру – молиться в синагоге и читать книги. Если он хочет почитать книгу, не нужно ему ходить в Народный дом и не нужно ждать, пока библиотекарь обслужит его. Бейт мидраши в Иерусалиме полны книг, и каждый, желающий учиться, вынимает книгу из шкафа и учится. И не спрашивают тебя твое имя, и имя твоего отца, и род занятий, и адрес, и не записывают, что именно ты берешь читать, и не просят платы за чтение. А что касается газет – хороших новостей они не приносят, а плохие новости разносятся сами по себе. А когда удостоимся мы прихода Избавителя, шофар Машиаха известит нас. Так понемногу перестал Ицхак бывать в большинстве мест, к которым привык, и отдалился от большинства своих прежних друзей, и стал одним из типичных иерусалимцев. Если бы избрала нареченная Ицхака для себя «венгра», соседи Ривки считали бы Ицхака своим. Но оттого, что он – «поляк», не всем это по душе. В будущем, когда возвратится Господь, Благословен Он, на свое царство в Иерусалиме, все евреи будут считаться царскими детьми. Сейчас, когда Иерусалим отдан в руки колелей и разных назначенцев, считает каждый колель себя – отпрыском знатного рода, в то время, как все остальные колели – приемыши у Создателя.
Ицхак написал своему отцу теперь конкретно то, о чем уже писал ему намеком: что он собирается жениться, что невеста – красива и скромна, дочь знаменитого человека, которого знают благодаря его воззваниям и призывам даже за пределами Эрец.
Однако он не упомянул, что о сватовстве ничего не знает отец невесты, что тот болен, парализован и ничего не понимает. А был бы здоров, не пустил бы Ицхака на порог своего дома, а уж о дочери – и говорить не приходится. После всех бед и несчастий убедится отец, что алия Ицхака – с небес была, чтобы мог человек идти за девушкой, предназначенной ему. И кто она – невеста Ицхака? Дочь большого человека, одного из видных людей Иерусалима. Другое письмо написал Ицхак деду Шифры в Цфат и включил в него слова Торы «От Бога – сие, ведь от Бога – она и от Бога – мудрая жена»[115]. И добавил еще несколько слов о причинах и следствиях – что не случайно он попал на один корабль с дедушкой Шифры, а потому что Тот, кто создает поводы и причины, сделал так по высшей мудрости своей, дабы познакомить их друг с другом для самого главного в жизни… и т.д. и т.п.
На улице, по пути на почту, залаял на него пес. Пнул его Ицхак ногой. Свалился пес и покатился по земле. Стало горько на душе пса, и завладели его сердцем дурные мысли. Пролежал пес некоторое время. То, что сделал он Ицхаку – забыл; то, что сделал Ицхак ему, – запомнил. Не собираемся мы вмешиваться в их распри, но все же, вот как было дело. Идет себе человек, погруженный в свои думы. Вдруг кидается на него собака и пугает его. Если бы она не кинулась на него с лаем, Ицхак не дал бы ей пинка. В конце концов, встал пес на ноги и отряхнулся от пыли. Потом встряхнул ушами, и разинул пасть, и оскалил зубы. Шаги Ицхака уже затихли, но все еще Балак надрывается. Но это не голос бессильной муки, а голос объявления войны. Два или три раза он замолкал, поднимал уши и проверял свои зубы, нюхал воздух и снова принимался лаять.
Довольный всем на свете, лег Ицхак спать. И неудивительно, что был он доволен. Заработок ему – обеспечен, и белье – чистое, и носки – починены, и обед – готов ему. Каждый день он – среди людей скромных и смиренных, которые рады тому, что есть у них, и радуются, когда хорошо ему. Отцы, уповающие на Всевышнего; матери, ведущие дом с верой в сердце; мальчики, идущие в хедер, и девочки, нянчащие младших сестер и братьев, – все стали для него как бы членами его семьи. Тишина улиц и шум дворов, гомон рынка и голоса ешив, и все в домах и во дворах, на рынке и в бейт мидрашах, все стало близко его сердцу и стало для него новым бытием. И когда он выходил утром на работу и видел: стариков и старушек, опирающихся на свои палки и спешащих на молитву, и женщин, идущих на рынок, он склонял голову и благословлял их, и они благословляли его. И вечером, когда он возвращается с работы, и сладостная синева светит ему с небес, и покой и тишина разлиты во всем, Ицхак благословляет Творца за то, что Он научил его поселиться здесь. Но как только вспоминал он о договоре с Рабиновичем, охватывала его грусть: ведь он будет вынужден уехать отсюда и вернуться в Яффу.
Лежал Ицхак в постели и грезил о том, что занимало его сердце. Спрашивал себя: чем заслужил я все это? И так как не находил у себя никаких заслуг, то возлагал это на милосердие Господа, Благословен Он, который делает добро людям и иногда отворачивается от их грехов. А поскольку Ицхак не хотел размышлять о вещах, напоминающих ему его прошлое, он принялся размышлять о других людях, с которыми он не общается, но они живут тут, неподалеку. К примеру, о Зундле, владельце дилижанса, получившего в наследство двор Авремеле, своего умершего брата, потому что тот умер бездетным; и вот теперь Зундл – сосед Ицхака. А так как двор носит имя двора Авремеле, а Зундл переехал жить на место умершего Авремеле, стали называть Зундла по имени прежнего владельца – Авремеле, и вернулось имя на свое место. А поскольку стал Ицхак размышлять об Авремеле, пришла ему на память та поездка, когда он поехал в Яффу из-за Сони, и пришел ему на память тот договор, что заключил он с Рабиновичем. Удивляется Ицхак сам себе. Когда он стал компаньоном Рабиновича, то обрадовался, хотя надо было печалиться, ведь он будет вынужден уехать из Иерусалима и вернуться в Яффу. Однако он понадеялся, что найдет способ выйти из положения. Повернулся он к стене и закрыл глаза.
Как только сомкнул глаза, пришли к нему все эти дороги, по которым он ехал, и очутился он вдруг в Яффе. Мечется он из гостиницы в гостиницу и прячется от Рабиновича. Насмехается над ним Соня. Пошел он к Сладкой Ноге. Залаяла на него собака. Сказал Сладкая Нога: «Цуцик, если ты не замолчишь, я отведу тебя к Арзафу». Погладил Зундл лапы собаки и сказал ей: «Не бойся, никогда не делал Арзаф чучело собаки. А ты, Ицхак, не желаешь ли ехать?» Поднялся Ицхак в экипаж, поехал и написал в дороге Рабиновичу: «Вынужден я отменить договор по такой-то и такой-то причине». И то, что писал Ицхак в дороге, записал потом дома, ибо принял решение, что не двинется из Иерусалима и не вернется в Яффу.
Ицхак написал Рабиновичу, что не вернется в Яффу и не двинется из Иерусалима. И написал это наяву, в ясном уме. Переменился Ицхак, и стал походить на своих соседей, и перестал интересоваться большинством вещей, занимавших его прежде, пока не позабыл их совсем, как если бы не было у него с ними никогда ничего общего. Как-то раз довелось ему красить у господина Пусака, который устраивался в новом доме после женитьбы на Лидии, и сказал ему господин Пусак: «Сдается мне, что я видел тебя раньше». Сказал Ицхак: «Ошибается уважаемый господин». Сказал Пусак: «Разве я не видел тебя в Народном доме?» Сказал Ицхак: «Я не был там никогда в жизни». Посмотрел на него господин Пусак и сказал: «Коли так, где же я тебя видел?» – «Не знаю». Пришла Лидия и сказала: «Как я рада, господин Кумар, что повстречалась я с господином и могу попросить у него прощения. Понимаю я, что вела себя некрасиво. Но ведь простит он меня?!» Господин Пусак застыл пораженный. Сказала Лидия мужу: «Стыдно мне, любимый, рассказывать тебе. Я так изменилась благодаря тебе. Вижу я теперь, как некрасиво, как уродливо и безобразно я вела себя. Не смотри на меня так. Сейчас я объясню тебе все. Господин Кумар обедал там же, где обедала я, и я разозлилась на хозяина, что он кормит рабочего за моим столом. Пожалуйста, прости меня, господин Кумар!» Сказал господин Пусак Ицхаку: «Что это? Что это ты прячешься? Или ты церковь обокрал? А уж если обокрал ты церковь, так наверняка Бога там не было».
3
Ушел Ицхак от Пусака, говоря себе: слава Богу, что ушел я от этого старика с миром. А Лидия эта каялась передо мной. Пусть простит он мне, сказала, знаю я, что поступала некрасиво… Фе, фе! А я отрицал и говорил, что никогда не бывал в Народном доме. Выходит, я лгал?
Вспомнил он те дни, когда он обедал за одним столом с Лидией, и те вечера, что проводил в Народном доме. Провел он рукой по лицу и прогнал воспоминания с глаз долой. Как только прогнал их, явились дни его скитаний в Яффе, и все беды и несчастья, которые он пережил там, встали перед ним. Не может быть, что не было ничего хорошего у него в Яффо, но только все, что было хорошо тогда, не казалось ему хорошим теперь. И снова провел он рукой по глазам, как будто можно мановением руки зачеркнуть то, что было. Во всяком случае, те картины ушли от него, и приятные мысли заняли их место. С тех пор как мы сбивали свои ноги в поисках работы, изменила Эрец свое лицо. Фермы и рабочие поселки возникли в стране; и земля, которую обрабатывают там, вся она, принадлежит нации; и работа каждого там является частью национального труда. Нет больше разговоров об экспроприации. Слова, наводящие ужас на крестьян, забыты и исчезли из обращения. И крестьяне тоже стараются забыть свои старые дела. Не преувеличим, если скажем, что наступают новые времена и дух созидания заметен во всем. И похож наш герой в эти минуты на того Ицхака, которого мы знали по ту сторону границ Эрец, да только там это были мечты, а теперь они становятся явью. Трудно на первый взгляд понять: если он так горел желанием работать на земле, почему не поступил подобно нашим товарищам на Кинерете и в его окрестностях, в Эйн-Ганим и в Бен-Шемен? Неужели боялся, что Шифра удержит его? Да только годы, проведенные Ицхаком в городе, связали ему руки.
Спрашивал Ицхак себя: где бы я был сейчас, если бы выдержал испытание и не сбежал бы в город? Принялся он вспоминать все деяния своих друзей, осевших на земле. За какие заслуги закрепились те на земле? И удивлялся сам себе, чего ради он размышляет о вещах, уже ушедших из его сердца? Шаг за шагом дошел он почти до своей комнаты. И увидел – Менахема. Того самого Менахема, у которого обедал в Петах-Тикве. И поскольку они не виделись с того раза, засомневался: Менахем ли это. Тем временем тот исчез. Как только – исчез, уже не было сомнения у Ицхака, что да, он действительно увидел Менахема.
Занес Ицхак свои краски и кисти в комнату, и умыл лицо и руки, и сменил одежду, и собрался пойти к Шифре, хотя время было не подходящим для этого: Шифра занята платьем, она шьет его к хупе. Однако по той самой причине, по которой не стоило ему идти к ней, по той самой причине – он жаждал увидеть ее. Хороша Шифра в любое время, особенно хороша она, когда готовит себе свадебное платье. Глаза ее, цвета золота, прикованы к шитью, и пальцы ее снуют туда и сюда. А ты сидишь и смотришь, как ткань эта, струящаяся по ее коленям, превращается в платье. Но время от времени нужно Шифре примерять это платье, а не может же девушка примерять платье, когда чужой человек в доме, ведь все то время, пока они не встали под хупу, он все равно что чужой. Отказал себе в этом Ицхак и не пошел к Шифре, но пошел молиться, ведь уже пришло время полуденной молитвы.
4
Пришел Ицхак в бейт мидраш и встретил там Менахема, стоявшего перед книжным шкафом и читающего книгу. Поздоровался он с ним и спросил его: «Что делает рабби Менахем здесь?» Улыбнулся Менахем и ответил: «Когда еврей находится в Иерусалиме, не спрашивают его, что он делает здесь, ведь само присутствие еврея в Иерусалиме приравнивается к деянию. Но я прибыл сюда по делу». Взглянул на него Ицхак удивленно. Сказал Менахем: «Владелец одного из домов в моем родном городе умер, оставив малолетних сирот, и есть у них наследство в Моце. Назначил меня суд в моем городе опекуном над наследием сирот, и отправился я взглянуть на наследство. Однако я не уверен, что имею право принять на себя опекунство, так как по закону опекун должен быть человеком сведущим в мирских делах, дабы хранить имущество и получать от него прибыль, а я знаю про себя, что не силен в деловых вопросах. И вот я интересуюсь законом: стоит ли войти в долю и делиться прибылью с сиротами».
Перевел его Ицхак на другую тему и спросил его, живет ли он все еще в Петах-Тикве и есть ли у него средства к существованию? Сказал Менахем: «Квартира моя по-прежнему в Петах-Тикве, та самая, что была мне первым прибежищем в Эрец Исраэль. А что касается средств к существованию… Так ведь нужды человека – вещь относительная и зависят от того, какой заработок считает человек достаточным для своих нужд. А поскольку мои потребности соответствуют моим средствам к существованию, так, само собой, я могу сказать, что есть у меня заработок. А ты, мой дорогой, как у тебя с заработком?» Сказал Ицхак: «Слава Богу». Сказал Менахем: «Когда человек говорит «слава Богу», я не знаю, к добру это или не к добру, ведь обязан человек благословлять Всевышнего за зло так же, как он благословляет Его за добро». Сказал Ицхак: «Пока еще не достиг я такой ступени. В любом случае не на что мне жаловаться. Будь так любезен, рабби Менахем, отобедай со мной». Смутился Менахем и промолчал. Сказал ему Ицхак: «Помню я, рабби Менахем, тот день, когда я обедал за твоим столом, и я прошу тебя пообедать у меня, как я обедал у тебя». Менахем боялся, как бы не съесть кусок, ему не принадлежащий, и боялся, как бы не отказать человеку. Отказать Ицхаку было тяжело для него, и обедать у него было тяжело для него. Ответил он Ицхаку: «Наверное, ты живешь в гостинице, а я не привык есть в гостиницах». Сказал Ицхак: «Живу я у достойных людей, и хозяйка дома готовит мне». Сказал Менахем: «Стоит ли беспокоить женщину?» Сказал Ицхак: «Не оставлю я тебя, пока не отобедаешь со мной».
Привел его Ицхак к себе в комнату. Сидели они – и ели, и пили. Во время обеда сказал Ицхак Менахему: «Ты помнишь, рабби Менахем: когда я был у тебя, мы говорили о труде». Сказал Менахем: «Как же мне не помнить? Разве речи человека – шелуха, которую выплевывают изо рта?» Сказал Ицхак: «Когда я думаю об этом, вынужден я сказать, что те, кто возвысил труд до религии, – именно они осели на земле». Сказал Менахем: «Тот, кто удостоился, – удостоился, но не благодаря своим речам».
Сказал Ицхак:
– Когда я думаю о себе, больно мне, что не выдержал я испытания и не стал земледельцем.
Улыбнулся Менахем:
– Так или иначе, ты бы огорчался.
– Почему ты говоришь так?
– Каждый, кто не сделал чего-то, найдет, из-за чего огорчаться.
Спросил Ицхак Менахема:
– А что делать человеку, чтобы не огорчаться?
– Ты меня спрашиваешь? Я не знаю, что такое огорчение.
– То есть ты радуешься своей доле?
Сказал Менахем:
– Не знаю, что это – радость…
– То есть ты достиг состояния внутреннего равновесия?
– Этой ступени я не достиг, но, если проходит у меня день и я не стыжусь его, я рад.
– Это ты уже говорил мне, когда я был у тебя в Петах-Тикве.
– В Петах-Тикве я сказал тебе: дай Бог, чтобы нам не пришлось стыдиться за Эрец, а сейчас я сказал тебе: если проходит у меня день и мне не стыдно за него, я рад.
– А в чем разница?
– Дай Бог, чтобы не было тут разницы, но иногда человек относится с пренебрежением к жизни в Эрец, поэтому должен человек помнить на всякий случай о каждом своем дне.
Менахем еще говорил, как послышалось пение Авремеле, владельца дилижанса. Встал Менахем и закрыл глаза, как если бы сковал его сон. Сказал Ицхак: «Однажды я ехал в его дилижансе, попросили пассажиры, чтобы он спел «И все будет служить Тебе…», но он не хотел. Почему это?» Сказал Менахем: «Удивляюсь я, как душа его не выходит вместе с его нигунами».
Когда Авремел замолк, сказал Менахем Ицхаку:
– Сяду, произнесу благословение и пойду себе.
Сказал Ицхак:
– Куда хочешь ты пойти, рабби Менахем?
– Зайду в другой бейт мидраш.
– А где ты спишь?
– В любом месте, где я ни окажусь, преклоняю я голову и сплю.
– Так ночуй у меня!
Оглядел Менахем комнату и сказал:
– Если постелешь мне на полу, лягу.
– Нет, я тебе предложу свою кровать.
– То, что я не делаю другим, не хочу, чтобы делали мне.
Сказал Ицхак:
– А если я уговорю тебя?
– Не уговоришь.
– Почему?
Улыбнулся Менахем:
– Вижу я, что ты уподобляешь меня ученому из колеля, который может объяснить все мировые проблемы.
– В какой бейт мидраш собираешься пойти?
– В бейт мидраш, где есть книги и лампа.
Когда они пришли в бейт мидраш, спросил Ицхак Менахема:
– Я могу увидеться с тобой завтра?
– Разве не поденщик ты?
– Я сам себе хозяин и могу отложить работу на другой день.
Сказал Менахем:
– И тебе не будет стыдно за зря прожитый день?
– Достоин он того, рабби Менахем, чтобы отказаться ради него от работы на один день.
– И все это для разговоров? Так или иначе, я занят, собираюсь я пойти в Моцу.
Сказал Ицхак:
– Я пойду с тобой.
– Я привык ходить в одиночестве. Когда я иду один, я могу – видеть.
– Когда ты ехал в Иерусалим, ты же не ехал один. Или, быть может, ты поднимался пешком?
Кивнул ему Менахем головой.
– В честь города ты шел пешком?!
– Нет, просто я не люблю, чтобы лошади тащили меня.
Сказал Ицхак:
– Если так, следовало тебе поехать на поезде.
– Как же я поеду на поезде, который отбирает хлеб у нищих возниц.
– И не тяжела была тебе дорога?
Сказал Менахем:
– Дорога была не тяжелая, но мне было тяжело по другой причине. Ведь сказано, что ходьбы из Яффы до Иерусалима – двенадцать часов, а я дошел за одиннадцать.
Сказал ему Ицхак:
– Конечно же нашел ты объяснение этому.
Улыбнулся Менахем и сказал:
– Речь шла о среднем человеке, а я ведь не такой уж средний.
Вынул Менахем книгу, и стоял, и читал, пока не забрезжил рассвет и они не прочли утреннюю молитву. Вернулся Ицхак к себе в комнату. Малыш лежал на своем ложе, и лицо его лучилось смехом от приснившегося ему доброго сна. Пахло красками Ицхака и деревом резчика. Ицхак разделся и лег в кровать. Прочел «Шма» на ночь и потушил лампу. Спустя короткое время зазвенел комар. Еще прошло время, и затих звон комара, и молчаливая темень окутала комнату.
5
В эти самые дни, когда у Ицхака было все хорошо, так что можно было позавидовать ему (поднимается он рано утром на молитву… и живет, как подобает еврею…), в эти самые дни попала капля горечи в стакан его радости. Похоже на то, что злые ангелы, рожденные его старыми грехами, позавидовали ему и решили смутить его покой. А поскольку не было у них власти днем – днем человек владеет собой, – пришли они к нему ночью, ибо ночью человек не властен над собой. И поскольку не могли они приблизиться к нему, так как ослабла их сила из-за его добрых дел, наняли они исполнителя, хозяина снов, представлявшего собой нечто среднее между добром и злом. Пришел хозяин снов к Ицхаку и потащил его к морю. Забыл Ицхак там свои башмаки. Вернулся за башмаками. Сорвал ветер с него шляпу. Попался ему навстречу какой-то человек и сказал ему: пойдем, я покажу тебе, где твоя шляпа. Как только пошел он с ним, тот исчез. Стоял Ицхак посреди улицы – босой, без обуви, и с непокрытой головой. Услышал голоса молящихся и пошел на голоса. Подошел к двух этажному дому, нижний этаж разрушен, а на верхний, где молятся, поднимаются по висячей лестнице. А лестница стоит прямо. Прислонил он лестницу к дому и поднялся. Как только просунул туда голову, захлопнулась за ним дверь, а тело – снаружи. Так было с ним одну ночь, и две ночи, и три ночи. И уже уверен он был, что не избавится от этого дурного сна вовеки. Но наконец-то ушел его сон и не вернулся. Успокоился он и позабыл свой сон, так же как позабыл многое, виденное им наяву, вроде Яффы и ее очарования. И хороших людей, делавших ему добро, и плохих людей, делавших ему зло, – всех выбросил он из своего сердца. Не потому, что не был он благодарен хорошим, и не потому, что простил плохих, а потому, что душа эта, жаждавшая покоя, хотела забыть все свое прошлое.
6
Ицхак стал бывать у старцев из своего города, живших в Иерусалиме; когда он беседовал с ними на том языке, к которому привык в своем родном городе, казалось ему, что весь мир открыт перед ним, и он мечтал: если удостоит меня Всевышний, приглашу их на мою хупу. И удивлялся сам на себя: я, никто в Торе и никто в учености, сижу с богобоязненными людьми. Вспоминал он о своих товарищах в полях и в городах и чувствовал к ним сострадание, как сожалеют о близких, которым не повезло так, как ему.
Если мы посмотрим на все его прошлое, мы ничего не почувствуем, кроме удивления. Видели мы Ицхака в Яффе и не находили, чем он отличается от остальных наших товарищей, кроме пучка волос в его бороде. Но даже и в этом он не отличался от некоторых из наших друзей, отпускающих себе бороду. А если мы посмотрим на то, что он делал вначале? Тем более удивительно. Может быть, Иерусалим привел к этому? Так сколько есть молодых людей в Иерусалиме, и не видели мы никого, кто бы поступил, как Ицхак. Но Ицхак был простым молодым человеком без претензий на исследования и философствования. И так бывает с простыми евреями, если сворачивают они порой с дороги, то в конце концов возвращаются.
На первый взгляд похож Ицхак на дерево с неглубокими корнями – любой ветер может вырвать его из земли и перевернуть вверх ногами. Но если мы приглядимся к его поступкам внимательно, увидим, что это не так. Все то время, что исполнял Ицхак заповеди машинально, как заведено, не имели заповеди значения в его глазах, поэтому в каждом месте, куда он попадал, он вел себя, как было принято в его окружении. Когда же проснулась в нем душа, жаждущая истины, изменил он свои взгляды, а вместе с ними и свое поведение.
Не за один день, и не за один месяц, и не за один год изменил он свои убеждения и свой образ жизни, но капля за каплей менялись его представления. И не под влиянием богобоязненных людей изменил он их; уже в те времена, когда он жил в Яффе и в поселениях, чувствовал он, что душа его просит чего-то такого, чего не дают ей. В те дни он еще не понимал, чего его душа просит. А когда открылось это ему? Не сразу открылось это ему, а капля за каплей. Под конец превратился он в дерево с глубокими корнями, такое, что, если даже все ветры в мире налетят на него, не сдвинут они его с места.
В эти самые дни, когда ему казалось, что он подошел к желанной цели, стали приходить ему на память события, происходившие с ним вначале, с того самого дня, как он приплыл в Эрец. Те, что не нравились ему, – он старался их позабыть, те, что нравились, – останавливался на них мысленно. То же самое – с людьми. Тот, кто нравился ему, – вспоминал его, того, кто не нравился ему, – изгонял из сердца. Однако именно те, кого он находил достойными людьми, не были им довольны, и временами казалось ему, Ицхаку, что у них были претензии к нему. Говорит Ицхак в ответ, что многие прибыли в Эрец Исраэль обрабатывать землю, и, когда это не удалось им, занялись они тем, чем занялись, каждый по своим возможностям. Конечно, это правда, если бы я устоял и не сбежал так быстро, я был бы уже владельцем земли в Эйн-Ганим или в Галилее, и я и Шифра обрабатывали бы землю, и, возможно, я бы вызвал сюда моих братьев, и сестер, и отца. Но когда Ицхак всматривался в цепь событий, он говорил: слава Богу, что получилось так, как получилось.
Как-то приснился Ицхаку сон, что он стоит на жаре, в местности, лишенной тени. Одолела его жажда, и он был на грани обморока. Видел ясно воду, но не мог до нее добраться. Местность была ему незнакома, и он не понимал, для чего и почему он забрел сюда, и отчего такая тяжесть у него на плечах. Увидел, что Пнина идет за плугом, и спросил: где мы? Сказала Пнина в ответ: разве ты не видишь, что мы в Ум-Джуни[116]. И он уже не удивлялся, для чего он здесь, но удивлялся, что у Пнины – голос Шифры. Снял он мотыгу с плеча и начал рыхлить землю. Появился Асканович с фотографом и встал рядом с идущими за плугом. Проснулся вдруг Ицхак от голоса собаки, залаявшей под окном. Вздохнул Ицхак и сказал себе: когда встану утром с постели, будет болеть у меня голова, как в тот день, когда я познакомился с цфатийцем, уроженцем Маханаима. А тем временем он видит себя сидящим в отцовском доме и читающим в старом номере «Ха-Магида»[117] красивые истории о крестьянах Маханаима. Разозлился Ицхак на самого себя, что губит он свою жизнь в изгнании, в то время как Эрец Исраэль так прекрасна. Сказала Шифра: не сердись, Ицхак. Если бы ты был в Маханаиме, ты бы не познакомился со мной. Ответил Ицхак: правильно ты сказала, Шифра, если бы я поселился в Маханаиме, я бы не познакомился с тобой. И теперь скажу я тебе то, что следует из логики: также и ты, Шифра, не познакомилась бы со мной… Кто тут вопит?? Сколько раз прогонял я ее и пинал я ее, а она – ни с места?!
7
Лето прошло, но болезнь рабби Файша не прошла. Складки на его лице набухли, а глаза как бы застыли. Порой губы его вздрагивают, в движение приходят. До слова, до речи – не доходят. Соседи уже перестали спрашивать о нем, и его знакомые, и ученики тоже не заходили его проведать, так как уже привыкли, что он безнадежный больной. Вспоминал кто-нибудь из них, что надо навестить больного, однако не шел к нему оттого, что не хотел сидеть в обществе женщин. Если бы не Ицхак, постоянно бывающий там, не было бы заметно признака жизни в доме. Ривка и Шифра понимали друг дружку без слов, и даже едва заметное движение век у них было связано только с больным – поел ли, попил ли, чистая ли у него постель?
Ривка не жаловалась и не роптала. На поведение соседей смотрела, как на само собой разумеющееся. А как было с Сонюшкой, ребецн из Бриска, страх перед которой лежал на всем Иерусалиме, так что все знатоки Торы и праведники в городе боялись ее? Как только умер ее муж, раввин Бриска, не обращал на нее внимания ни один человек. Так что тут говорить об этой несчастной Ривке, женщине простой и скромной, чей голос, даже когда муж был здоров, не был слышен? Чудо свыше, что они все еще существуют. Каким образом? В те времена, когда Ицхак был в Яффе, дошли они до точки, достала их нужда. Отправилась Ривка к могиле Шимона-праведника просить за себя. Увидела там женщин, и они толкут битое стекло и керамику на продажу строителям, которые подмешивают его в глину для обмазки крыш и колодцев. Села она работать с ними, но было это ей не под силу, она была изнеженной женщиной, и руки ее не привыкли к грубой работе. После того как она поработала час, и два часа, распухли ее руки, и пальцы начали кровоточить. Сказала ей одна из женщин: «Возвращайся домой, купи себе жаровню и кофейные зерна, а намолотый кофе продавай твоим соседям». Послушалась она и стала так делать. Поджаривала кофе, и молола его, и обходила дома соседей, и кормила понемножку себя и свою семью.
Радость, смешанную с печалью, принесло письмо реб Моше-Амрама. Радость – оттого, что благословил он их на брак, а печаль – ни он, ни Дыся не могут быть на хупе. И так писал он в своем письме из Цфата: «Очень, очень были бы мы рады увидеть собственными глазами хупу нашей, достойной всяческих похвал, внучки (да продлятся ее годы), единственной дочери нашей единственной дочери, с таким молодым человеком, как господин Ицхак (да продлятся его годы), которого мы увидели на корабле в море и познакомились с ним ближе в Иерусалиме, Святом городе, ведь он в высшей степени достойный человек. Но из-за слабости, которая овладела нами, не можем мы подняться в Сион, так как отяжелели наши ноги и силы изменили нам. Но Господь даст добро и пошлет Свое святое благословение, чтобы был этот брак счастливым и чтобы мы удостоились увидеть их потомство, поколение людей праведных, идущих путями Господа. А ты, Ицхак, теперь ты нам как сын; и как отец, который возлюбит сына своего, будем мы любить тебя, и в любви нашей мы заклинаем тебя ходить путями Господа, ибо все, идущие путями Его, да не устыдятся никогда в жизни. А теперь я посылаю тебе десять золотых, чтобы ты мог купить себе талит, и Пятикнижие, и молитвенники; и десять золотых я даю с благословением для твоей дорогой суженой, ведь она – внучка моя (да продлятся ее годы), и нужно ей купить украшения для невесты, так как драгоценностей, привезенных бабушкой (да продлятся ее годы) из-за границы, про которые мы говорили, что она оставит их в наследство нашей внучке (да продлятся ее годы), больше нет у нас: болезнь съела плоды трудов наших, а на остаток купили мы себе землю для могилы до прихода Машиаха. Также и об этом скорбит наше сердце, и темнеет в глазах, что нет у нас возможности послать наполеондор или полнаполеондора тебе, Ривка, доченька наша (да продлятся твои годы), на свадебные расходы, чтобы сделать пир и торжество, как положено, ибо подобает пришедшим разделить с вами радость в день свадьбы Шифры (да продлятся ее годы). Но все же утешился я: слышал я, что есть постановление глав общины, налагающее запрет на устраивающего свадебное торжество собирать больше миньяна, кроме самых близких и шаферов, чтобы не увеличивать чрезмерно расходы. И да возрадуемся мы радостью во много раз более сильною, радостью великой, когда порадует нас Господь возвращением под сень Сиона и Иерусалима всех сынов его, вскоре, в дни наши. Амен».
Когда прочитала Ривка письмо своего отца, укрепилась она в своем решении и начала приготовления к свадьбе дочери. Назначила день хупы и выделила место для молодой четы в доме: не может Шифра жить в другом месте, так как Файш требует особого ухода; нельзя оставить его на одну Ривку – она должна ходить на рынок и обходить дома с кофе, который она жарит для своих соседей.