Вода и небо - ведь действительно в Петербурге нет ничего прекрасней, чем они, и нет ни одного другого города на земле, где они бы столь мощно вписывались в ландшафт города. Белые ночи являются пиком петербургской фантасмагории, но серые дождливые дни и снежные ночи, когда вода сливается с. небом и город почти пропадает, как тонкая черная полоска, окаймляющая свинцовую реку, - они так же прекрасны. Прекрасны и прогулки в это время, и отвратительная питерская погода делает их только еще более щемящими, безнадежными, меланхоличными и сладостными.
Вода и постоянное медленное течение этой воды, неизменное, но тихое и ничего внешне не меняющее движение - суть Петербурга. «Вы несомненно знаете балладу Кольриджа, где английскому матросу привиделся скользящий по морю корабль: я вспомнил ее, глядя на призрачный спящий город». Подобное понимание genius loci - духа места, - что снизошло на Кюстина во время его петербургской коллизии, мало кого посещает. Долгое время прогулки по Петербургу - это все, что оставалось у ленинградцев, у того нового племени, что заселило берега Невы после гибели старой столицы империи. Только прогулки оказывались связью с тем городом, что видел Кюстин из окна Зимнего дворца. Их ареал даже расширился - петербургский историзм и петербургский модерн, что так ужасали Серебряный век и Мир искусства, естественно влились в петербургскую панораму, став также разрушенными памятниками. Как в Колизей, заходили в 60-70-е годы в загаженные, некогда роскошные подъезды с разбитыми витражами, облупленными атлантами и разрушенными фонтанами. Их ложная мишура и часто безвкусная роскошь приобрели статус культурного абсолюта, став для интеллигентных и даже не очень интеллигентных ленинградских юношей и девушек таким же источником гордости, каким для флорентийцев является Давид Микеланджело и фрески Мазаччо.
Так, с течением времени, что покачивает Петербург, прах и дым, хаос и бездна - все стало культурой, все мифологизировалось, все утвердилось в зыбкой почве петербургских болот. Ведь на самом деле именно Кюстин сделал высший комплимент русскому духу. «Русские - колдуны: под действием их волшебной палочки жизнь превращается в непрерывную фантасмагорию; игра эта утомительная, но разоряются в ней лишь растяпы, ибо там, где все плутуют, никто не остается в проигрыше: одним словом, если употребить поэтическое выражение Шекспира, чьи широкие мазки помогают постичь самую суть природы, русские лживы, как вода». Русские как вода. Боже, как бы хотелось, чтобы так оно и было на самом деле.
S
ЛЕОНАРДО КАК «ЗЕРКАЛО» РОССИИ
Маленький мальчик, рассматривающий огромную старую книгу о Леонардо да Винчи в саду, в каком-то мартобре, в фильме Тарковского «Зеркало», - это наше все, это символ России, встреча прошлого и будущего, традиция и современность, дитя и титан. Звучит «Стабат Матер» Перголези, воздух колок и холоден, слегка озябшие пальцы с видимым усилием отдирают тонкую папиросную бумагу от чудных ликов, и опять, вдруг, возникают Джиневра ди Бенчи и аэростат, запущенный в разреженное холодное пространство Арктики, и голоса католического песнопения звучат мучительно прекрасно, и Россия вдруг оказывается столь едина с СССР, и странным образом она объединена в целое и нераздельное именно Леонардо, ускользающим и странным, и Тарковский вторит Мережковскому, закончившему роман «Леонардо да Винчи» переходом к русской теме и продолжившему его в «Петре Первом», что не заметила, конечно, тупая советская цензура. Не заметила, но почувствовала, и отложила фильм на полку.
Все, кто когда-либо в нашем отечестве в последние пятьдесят лет соприкасался с эпохой Возрождения, будь то профессиональный историк или просто интересующийся, никуда не может убежать от навязшей на зубах марксистской фразы о времени, породившем титанов. Для пишущих на русском языке она стала необходимой, как «Отче Наш» перед обедом: для добродетельного христианина; к ней так привыкли, что о смысле никто уже и не задумывается, - каких, собственно, титанов породило Возрождение? Дело в том, что перечисление имен стало бы невероятно неудобно для марксизма, отразив лишь изобразительное искусство, - ведь все «титаны» литературы, философии и науки находятся за хронологическими рамками Возрождения. Между Данте и Галилеем в итальянской культуре лежит период необычайно интенсивной и напряженной духовной жизни, представляющийся на удивление единым - без фаустовских взлетов. Никоим образом нельзя назвать титанами Мирандолу, Бембо, Полициано, Кас-тильоне и всю эту невероятно обаятельную, но далекую от гениальности компанию гуманистов. Единственный подходящий персонаж - это Ник-коло Макиавелли, фигура с точки зрения марксизма весьма злокачественная.
Остается лишь изобразительное искусство, что не облегчает выбора: требованием того же марксизма к титанам была провозглашенная им «универсальность» ренёссансных гениев. Поэтому Джорджоне, Тициан и Рафаэль автоматически выпадают из этого списка, будучи живописцами по преимуществу, а архитектурная деятельность последнего, как ни преувеличивай ее значения, была в большей степени административной, чем творческой. Остаются лишь Мике-ланджело и Леонардо.
С ними тоже все не слава Богу. Микеландже-ло, конечно, пленял Флорентийскую республику различными оборонными проектами, но они все же больше относились к концептуальному искусству, чем к реальной технологии. Микеланд-жело, правда, был поэтом. Поэтическое творчество, однако, было для него лишь подспорьем в художественном мышлении, и его сонеты - при всей их гениальности - все же субъективные опыты просвещенного человека, посещавшего сады Лоренцо Великолепного и салон Вит-тории Колонна. С пушкинским определением «создатель Ватикана» спорить не хочется, и Ми-келанджело, а никто другой, должен стать архитектором главной святыни католического мира. Но в своей архитектурной деятельности он в первую очередь скульптор, о чем свидетельствует лестница Библиотеки Лауренциана с ее потрясающей атектоничностью. Скульптурность живописи Микеланджело не оспаривает никто, его очевидная цельность противоречит смыслу пресловутой «универсальности».
Более всего марксистское определение подходит Леонардо. Этот таинственный человек занимался всем на свете. Понять, что было для него важнее - техника, наука или искусство, - весьма сложно, и вроде бы ни то, ни другое, ни третье. Леонардо-художник - автор нескольких гениальных произведений; Леонардо-ученый написал темный трактат, полный гениальных намеков и прозрений, но лишенный системности; технический же талант Леонардо оказался воплощенным лишь в увеселительных проектах, предназначенных для придворных праздников. По отдельности взятая каждая область его творчества свидетельствует о гениальных неудачах, но когда «жизненный проект» рассматривается в целом, леонардовские обширность и глубина не могут не восхищать. Если при этом помнить, что существуют к тому же Леонардо-ботаник, Леонардо-скульптор, Леонардо-архитектор, Леонардо-литератор и еще множество образов этого пленительного гения, то становится очевидной невероятная подвижность его мысли, совершенно уникальная в человеческой истории.
Вместе с тем Леонардо, непринужденно скользивший от одного двора к другому, меньше всего соответствует определению «титан». Титаны - это восставшие против богов, и трагический вызов, устремленность к борьбе - главные определяющие их величия. Никакого стремления к борьбе и возмущению в Леонардо не видно. Его жизнь и деятельность построены на желании избежать конфликта, и главное в нем - стремлепне к равновесию бытия и духа. Все разнообра-тс интересов Леонардо было подчинено жажде аштижения цельности, и именно поэтому его ргпессансная универсальность весьма сомнительна. Ведь наиболее цельно Леонардо выглядит при дворе Франциска I, когда он полностью отказался от какой-либо деятельности. Поэтому, говоря о величии ренессансных художников, лучше говорить об интеллектуализме, объединяющем всех этих гениев и делающем их фигурами столь значимыми, что они перерастают рамки реальности, превращаясь в мифологемы европейской цивилизации.
Леонардо, Микеланджело, Рафаэль, Тициан и Джорджоне уже чуть ли не при жизни превратились в мифологические фигуры, в дальнейшем предопределившие все типы европейской художественной деятельности. Как на греческом Олимпе существовали старшие боги, разделившие между собой управление универсумом, так все дальнейшее развитие европейской духовности протекает под знаком этих пяти художников. Леонардо, медлительный синтезатор, выверяющий опытом каждую гениальную догадку, ценящий мысль намного больше результата и в своем рационализме оказывающийся вдруг пугающе многозначным, путающим порок и святость. Микеланджело, бросающий вызов Прометей, чья жизнь - сплошной разлад, страдание и борьба с небом, властью и самим собой. Рафаэль - нежный ангел, прекрасный лицом, мыслью и нравом, находящийся в гармонии с собой и со всем миром. Тициан, великий живописец-политик, силой своего гения заставивший склониться перед собой императора и сконструировавший мир, наполненный повышенной сенситивнос-тью, заменившей интеллигибельность. Джорджоне - поэтическая причуда из красоты, любви и музыки, обреченный исчезнуть сладкий сон, пленительный и краткий, как жизнь этого прекрасного юноши, умершего от поцелуя своей возлюбленной. В дальнейшем, к какой эпохе ни обратись, мы найдем все тех же Леонардо, Рафаэля и Микеланджело.
В самых несхожих обстоятельствах можно выделить те или иные черты ренессансных гениев, что будут проявляться позже в художниках, вроде бы совсем далеко от них отстоящих. В Голландии XVII века леонардовское разнообразие откликнется в Рембрандте, рафаэлевская гармоничность - в Вермере Делфтском, а мике-ланджеловская страстность - в необузданности Халса. Научный леонардизм Сера, рафаэлевская синтетичность Гогена и микеланджеловский темперамент Ван Гога определяют эпоху постимпрессионизма. Бах, Бетховен и Моцарт - Леонардо, Микеланджело и Рафаэль музыки. В XX веке кубизм будет претендовать на научную глубину Леонардо, фовизм - на рафаэлевский пластичный гедонизм и экспрессионизм - па сверхотзывчивость Микеланджело. В сотнях вариантов, измельчавшие и иногда доходяаще до карикатурности, художественные гении, сами того не желая, вынуждены постоянно повторять эти типы, ставшие столь же исчерпывающими, как античное определение четырех темпераментов.