Отношение к ренессансным гениям, особенно к трем из них: Рафаэлю, Леонардо и Микеланджело, стало лакмусовой бумажкой, определяющей дух времени. Так, XVI век однозначно прошел под знаком Микеланджело, чтобы смениться безусловным трехсотлетним поклонением Рафаэлю. В конце же девятнадцатого века - на рубеже столетий, в эпоху ар нуво, ставшую питательной средой для авангарда, поклонение Рафаэлю сменилось бешеным увлечением Леонардо. Именно он превратился в идола художественной жизни, манящего своей загадочной перверсией. Публикаций, посвященных Леонардо, было напечатано в XX веке намного больше, чем про какого-либо другого художника в мире. «Джоконда» признана главной загадкой человечества, по глубине своей таинственности превосходящей таинственность Бермудского треугольника; и руинированная «Тайная вечеря», чудом спасшаяся после бомбардировок Милана, собирает ежедневно очередь из паломников со всего мира.
В России именно в конце прошлого века увлечение Леонардо превратилось в своего рода леонардоманию. Почти одновременное появление романа Мережковского и толстенного исследования Волынского - лишь самые весомые свидетельства этого поветрия, доходившего до помешательства. Параллельно с ними появляются перевод с французского книги Габриэля Сеайля, солидного труда о творческой биографии Леонардо, и «Леонардо да Винчи» Зигмунда Фрейда - с немецкого, долгое время остававшейся чуть ли не единственной переведенной на русский язык работой великого психоаналитика, во всяком случае - самой читаемой.
В 1906 году в Москве возникает общество Леонардо да Винчи, причем его целью были не столько изучение и пропаганда творчества великого итальянца, сколько художественная деятельность. В выставках этого общества принимали участие А. Бенуа, М. Врубель, А. Васнецов. Леонардо был любимой темой разговоров в декадентских салонах Петербурга; открытие «Мадонны Бенуа» получило такой резонанс, какой не получало ни до, ни после ни одно произведение иностранного художника в России, и, в сущности, покупка «Мадонны Бенуа» - это последнее крупное законное приобретение Эрмитажа. Затем все приобретения музея будут обеспечиваться национализацией.
Страсть к Леонардо, проснувшаяся в русском модерне, очень понятна. В символистских салонах, у Зинаиды Гиппиус, в башне Иванова лучшей темы для бесед было не найти. Из книг Волынского и Мережковского гораздо больше, чем | Леонардо, узнаешь об умонастроении интеллектуальных гостиных обеих столиц. Причудли-ный танец, что совершает Волынский на грани никторианского морализирования и восхищения перед порочными безднами, открывающимися н Леонардо, отлично передает состояние интеллигенции около 1900 года, еще только отходящей от безграничного доверия Стасову, из-под полы читающей «Цветы зла» Бодлера и воспринимающей как скандал первые выпуски «Мира искусства». Забавно, как всего за несколько лет устарели молодые и революционные Дягилев и Бенуа: бывшие в 1898-м необычайно прогрессивными, в десятые годы нового столетия для молодых радикалов они превратились в потрепанных пугал на огороде обывателя. Публикации в 1900 году «Леонардо да Винчи» Волынского и в 1912-м «Леонардо да Винчи» Фрейда как будто отмечают собой границы периода вызревания русской свободы мысли и выражения, свободы, трансформировавшей лирику Надсона в лирику Кузмина.
Ни для кого не парадокс, что революционный авангард был взлелеян в душных модерновых салонах, заставленных вазами Галле, змеистой мебелью и снимками с «Тайной вечери». Радикалы типа Маяковского кушали травяные котлетки в Пенатах и устраивали выставки в доме Адомини, весьма естественно становясь персонажами «Поэмы без героя». Отрицая весь старческий скарб эстетизма Серебряного века, они, однако, сохраняли любовь и интерес к Леонардо. Двусмысленные Иоанны были выброшены за борт современности, но их заменили страсть к утопическим проектам и мечта о парении - любовь к Леонардо перешла в плоть и кровь таллинского авангарда, обернувшись различными башнями и летательными аппаратами. Леонардо из художника прошлого стал художником будущего.
Бесконечные и по большей части бесплодные рассуждения о собственном пути для России, интенсивно муссировавшиеся в салоне Гиппиус, также не обошлись без Леонардо. Конец романа Мережковского - это прямой переход от итальянского Ренессанса к ренессансу русскому - ко времени Петра I со всеми его ужасами и величием. Леонардо становится красной тряпкой для быка русской духовности, привлекательной и раздражающей одновременно - достаточно вспомнить противопоставления иконописи и Леонардо в трудах Флоренского. В дальнейшем это аукнется в «Зеркале» и особенно ~ в «Жертвоприношении» Тарковского, где Леонардо выступит alter ego Андрея Рублева.
Надо сказать, что дитя, листающее в фильме «Зеркало» старинную монографию о Леонардо, скорее всего труд Волынского, и рассматривающее под «Стабат Матер» Перголези «Портрет Джиневры ди Бенчи», весьма знаковое. Как российские декаданс и авангард бросились изучать Ивонардо, так и в советский период и коммунистические ортодоксы, и интеллигентская оппозиция включали Леонардо в набор своих главных ЩI и остей. Количество книг, выпущенных о Леонардо в СССР, перекрывает даже количество книг, выпущенных о Репине. Здесь и монографии, и повести Детгиза, и философские исследо-ИКИЯ, и масса беллетристики. О Фрейде, Мережковском и Волынском вспоминали немногие, но, и сущности, переработка их идей - труды Джи-нилегова, Алтаева и Гастева - приспособила Леонардо для советского общества. Поэтому дитя Тарковского, этот символ духовного генезиса русского человека в советское время, не могло не столкнуться с Леонардо. И действительно, кто и детстве не зачитывался слащавыми описаниями Алтаева, а чуть повзрослев, не старался добыть роман Мережковского! Леонардо в советское время превратился в разрешенный знак культурности, быстро растиражированный советской масскультурой, - поток брошек с Мадонной Литтой и очередь на Джоконду прямое тому подтверждение.
Неким симптомом близящейся коррозии коммунистического сознания явилась демонстрация итальянского сериала о жизни Леонардо, с огромным успехом прошедшего в 70-е по отечественным экранам. Этот сериал предвосхитил мыльные оперы перестройки, сублимировавшей демократическую человечность для отечественного обывателя. Вскоре после фильма даже вышла книга, первый фильмбук на русском языке, тут же ставшая дефицитом. В сериале Леонардо представал не как строгий длиннобородый старик, глядящий на всех советских старшеклассников со страниц учебника истории Средневековья, а как прелестный итальянский юноша. В СССР мало кто знал о Версаче и Валентине, и этот герой из неведомой страны нес на себе отблески невозможной элегантности: сквозь его бутафорские прикиды а ля ренессанс неуловимо просвечивали модные показы этих дохмов, известные лишь по публикациям в труднодоступных польских журналах.
Сериал о Леонардо забавным образом восстановил разомкнутую связь с Волынским и Мережковским. Упадок коммунизма конца 70-х.со-единился с эстетизмом русского модерна. Соответственно, чуть позже, в «Жертвоприношении» Тарковского, созданном в эмиграции во время мучительных раздумий над русской духовностью и русским своеобразием, Леонардо отличается от Леонардо в «Зеркале». В «Зеркале» Леонардо - составная часть гуманистического опыта, делающая человека человеком наряду с переходом через Перекоп, путешествием арктических героев и подвигом пограничников, удерживающих своими телами китайские орды. В «Жертвоприношсиии» же он наделяется чертами демонического соблазна, и на него падает ответственность за то, что человеческий разум создал атомную бомбу. Подобной дьявольской пытливости ума противопоставляется безыскусность веры иконописцев, не способных подвести человечество к такому результату. Опять в русском сознании нозникает леонардовская Белая дьяволица, наваждение Мережковского, олицетворяющее нечистоту Запада перед избранностью православия.
Естественно, что начало перестройки было встречено выходом книги «Леонардо да Винчи» Леонида Баткина и появившимся вслед за ней множеством переизданий Мережковского и Фрейда. История русского XX века оказалась до карикатурности связанной с Леонардо, неизменно менявшем свой облик. Его сухие записи о Са-лаино, фиксировавшие истраченные деньги на его пряжки и береты, протокол быта, подверглись бесконечной множественности интерпретаций: от свидетельства тяги к изнеженной роскоши, признаний невинного педофила и появления сексуальных комплексов до доказательства сочувствия к угнетенным классам. Так до бесконечности, на протяжении всего XX века, образ Леонардо трансформировался вместе с изменениями русского общества, но любовь к нему оставалась постоянной, и сомневаться в том, что славянская душа и Леонардо связаны, не приходится.
Чувство это родилось задолго до книг Волынского и Мережковского. Старые каталоги Эрмитажа пестрят именем Леонардо. На самом деле единственная работа Леонардо, не вызывающая сомнений, «Мадонна Бенуа», пришла в музей в трагическом 1914-м. Менее несомненная, «Мадонна Литта», появилась только в конце XIX века, а бесчисленные эрмитажные Леонардо превратились в леонардески, в работы учеников великого мастера. Желание русских обладать Леонардо тем не менее очевидно. Русская литература до конца XIX века о Леонардо почти не упоминает, но факт большой коллекции леонар-десок сам по себе красноречив. Загадочная славянская душа стала тянуться к сладости Леонардо как только она вкусила плода с древа познания западной культуры. В дальнейшем чем больше она овладевала азбукой последней, тем более отчетливо выступала из исторического небытия фигура Леонардо, заслонив своими гигантскими очертаниями всех остальных «титанов» Возрождения, В своем величии Леонардо в конце концов утратил определенность, превратился для русской культуры в настоящее наваждение, которое она сама в себе и выпестовала.
JНЕСКОЛЬКО СЛОВ О СТАРОЙ ГРАВЮРЕ
В начале двадцатого века было сформировано некое эстетическое противопоставление Петер-Пурга и Москвы. Петербург был провозглашен городом по преимуществу графичным, Москва - живописным. Подчеркивалось, что для Петербурга главные выразительные средства - это контур, линия и ракурс, в то время как для Москвы были характерны объем, цвет, живописная лепка формы. Из этого противопоставления делаются далеко идущие культурологические выводы, очень часто слишком общие, чтобы быть убедительными. Интересно, что антиномия Петербург - Москва чуть ли не дословно п