оумирали, обретя ореол бессмертных классиков, и самые эпатирующие мероприятия, даже выходки венских акционистов приобрели привкус события из светской хроники. Семидесятые беззаботно наслаждались плодами молодежной революции, хотя ее герои к этому времени стали вполне себе взрослыми мальчиками и девочками. В восьмидесятые пустота поп-тусовки становится все ощутимее, и над миром нависает смертельная угроза - акт, призванный продолжать жизнь, стал угрожать смертью. Восьмидесятые - это сексуальная революция, втиснутая в презерватив, и напряжение от смертельной опасности вдруг заставляет болезненно тосковать по форме. Те, кто продолжают настаивать на своей авангардности, все более и более зарываются в свалке отходов, в которую превращается все поле модернизма, а в воздухе нарастает тоска по классике.
В моду среди интеллектуалов входит неоклассицизм XVIH-XIX вв., те, кто ахал около Бойса, ахают перед Гвидо Рени, гламур это увлечение подхватывает, низводя его до рекламных постеров с эфебистыми манекенщиками и Горгоной Роспильози, превращенной в марку Версаче; сваленные в подвалы бесчисленных академий слепки становятся любимым: местом пер-формансов и акций, а интерьеры а 1а Холляйн украшают мотивы из Рафаэля. Все эти изменения стиля - индикатор растущей растерянности и внутреннего страха конца, конца всего того, что называлось XX веком, который как-никак был большим стилем.
Мэпплторп не только уловил, но и сформулировал этот стиль, и его страшная смерть в 1989 году подвела черту этому страху, определившему истерические поиски формы, способной дать хоть какую-то устойчивость. Последняя фотография Мэпплторпа, его автопортрет, на котором видны одни глаза, это не только вечная тема встречи со Смертью, но и трагическое прощание с XX веком. Именно ощущение конечности стиля роднит Мэпплторпа с маньеризмом, с его рафинированно истеричными поисками совершенства, оказывающемся все время на грани, на очень хрупкой грани экстравагантной элегантности, почти извращенной, и стремления к просветленному спокойствию классики. Об этом и была выставка в Эрмитаже и Доме Фотографии под названием «Роберт Мэпплторп и классическая традиция».
А мне все - порнограф да порнограф, самый скандальный, о, как мне это надоело! Звонят различные журналисты, и все опять двадцать пять, да что такое маньеризм, да почему соединили, да кто на выставку ходил в Берлине, а для какой публики в Петербурге, все одно и то же, одно и то же. И вдруг:
– А какое отношение ваша выставка имеет к порнографии и гомосексуализму?
– ДА НИКАКОГО!!! - в ярости ору я чистую правду, с ума все посходили, что ли, в зрелом возрасте никто не знает, что такое порнография, столь невинна вся пресса, а с ней и весь народ? Про выставку Рубенса вы будете спрашивать, какое она отношение имеет к гетеросексуализму? Никакого отношения большие художники ни к какому сексуализму вообще не имеют, сколько бы их ни использовали в альбомах эротики. Поиски жареного - это ваши проблемы, не художников. Искусство имеет отношение к Сексу в той же степени,, что и к Космосу. Неужели непонятно, что «Проклятые» Голциуса, так же как и «Томас» Мэпплторпа, это тоска по полету во Вселенной и провозглашение его героической обреченности? Протрите глазки, если про искусство пишете, а не выискивайте на картинке член, занимая ум читателей его замерами. Для подобных занятий есть магазины для взрослых, ваши же журналы периодически публикуют их адреса.
Но нет, совершенно неуемна Россия в своей половой недоразвитости. Одна питерская газета договорилась до того, что «...случай с Мэпплтор-пом - сознательный эпатаж. В его творчестве затрагивается столько табуированных тем. Смерть Мэпплторпа от СПИДа - событие из этого же ряда?». Милая газета, любая смерть - трагическое переживание индивидуального Апокалипсиса, с которым рушится весь мир, от СПИДа ли, от гильотины, инфлюэнцы или океанского тайфуна. И говорить, что смерть от СПИДа - эпатаж, да еще в стране, где от этой болезни умирают сотни и тысячи,, так как у правительства нет денег на то, чтобы снабдить больных уже существующими лекарствами, это уж слишком... Пио-нэры, идите в жопу!
ВСЕ И НИЧТО, ИЛИ ЗАМЕТКИ
В Петербурге, по дороге на Южное кладбище, есть удивительное место, чей вид поражает мысль и взгляд быть может не меньше, а даже и больше, чем избитые туристические красоты этого города - Дворцовая площадь, Летний сад, Марсово поле - и прочие культурные и исторические достопримечательности. Безбрежное пространство расстилается как вечность, покрытое множеством предметов, собирающихся в пирамиды, напоминающие о лучших произведениях Ансельма Кифера, величественных и мрачных, как самоощущение искусствоведа в начале XXI века, после того как тысячи раз была диагностирована смерть искусства, и ничего от него не осталось, кроме как профессии, все еще его, искусство, изучающей. Над пирамидами поднимается легкий дымок от огня, пытающегося, но не способного пожрать грандиозные нагромождения памяти, и вялые белесые клубы томительно застилают небо прозрачной и меланхоличной дымкой, смягчающей свет петербургского солнца, и без того светящего лишь в меру своих возможностей и ни на один люкс не больше. От созерцания этой картины, похожей на все пейзажи после битвы, вместе взятые, по телу и разуму пробегает приятная дрожь, она же - болезненная судорога, в общем, то, что так гениально описал Стерн, ибо то, что дает жизнь, дает и смерть одновременно. Дриппинг Джексона Полдока и прожженная фанера Ива Кляйна, липстик Оль-денбурга и уорхоловская банка из-под супа, дю-шановское велосипедное колесо и лампочки Джеффа Уолла, безголовые куклы Синди Шер-ман и веревки Евы Хессе, туалеты Кабакова и коврики Тимура Новикова - все сливается в единую величественную панораму, в великое ВСЕ, оно же - НИЧТО. Над кучами парят прекрасные белые чайки - бачые, белые, как Христовы невесты, - и с печальными, душераздирающими, мелодичными, как музыка Кейджа, криками что-то колдуют над побоищем, время от времени вороша пирамиды изящной лапкой, что-то рассматривая, что-то откладывая, что-то поклевывая, что-то повертывая. И вдруг, неожиданно, прекрасная чайка срывается с места, унося в клюве НЕЧТО, и оглушительное, нежное и шумное хлопанье крыльев отдается в ушах аллюзией на Барта, Лакана, Дерриду и Розалинду Краус. Что несет она в своих изящных, как удар хлыста или иероглиф непознаваемого, лапках? Выставку «Высокое и Низкое: Современное искусство и популярная культура» в МоМА, Нью-Йорк, или вышедший в 1993 году в Москве первый номер «Художественного журнала»? Американский журнал «Possibilities» с манифестами Поллока и Ротко или смерть -Клемента Гринберга? Прием в НАТО государств Центральной и Восточной Европы или полет Юрия Гагарина? Нет сомненья - что-то нужное, важное, большое, и медленный, но сильный ее полет завораживает, заколдовывает, и долго-долго, напряженно вывернув шею, можно следить за уверенными взмахами широких крыл, пока птица не растает в серебристом свете сумеречного северного солнца.
Я не буду говорить, что целовал землю, по которой ты ходила... Тебя не надо убивать. Не склоняйся к столу. Ты так утомилась! Отдохнула бы... отдохни! Подними голову. Ты - чайка... Не то. Ты - писатель. Ну да! Не слушай смех Аркади-ной и Тригорина, не слушай, останься на месте, не смотри в замочную скважину. И он здесь... Возвращайся. Ну да... Ничего... Да... Он не верит в искусство, в современное искусство, все смеется над твоими мечтами, и мало-помалу ты тоже перестала верить и пала духом... А тут заботы любви, ревность, постоянный страх за маленького.. Ты стала мелочною, ничтожною, писала бессмысленно... Ты не знала, что делать с руками, не умела положить пальцы на клавиатуру компьютера, не владела голосом. Никто не понимает этого состояния, когда чувствуешь, что пишешь ужасно. Ты - чайка. Нет, не то... Помните, у" они подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил... Сюжет для небольшого рассказа. Это не то... Не три себе лоб. О чем это ты? Я говорю о современном искусстве. Теперь уж ты не так... Ты уже настоящая писательница, ты пишешь с наслаждением, с восторгом, пьянеешь от текста и чувствуешь себя прекрасной. А теперь, хоть ты и живешь здесь, и все ходишь пешком, и даже ездишь в метро, все ездишь и думаешь, думаешь и чувствуешь, с каждым днем все растут твои душевные силы... Ты теперь знаешь, понимаешь, что в твоем деле - все равно, мыслишь ты или пишешь - главное не слава, не блеск, не то, о чем мечтают другие, а умение терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Веруй в Дюшана, Поллока, Кляйна, Кабакова и Тимура Новикова, веруй в Барта, Лакана, Дер-риду и философию Энди Уорхола, веруй в Бод-рийяра, ЛеВитта, Рестани и Челанта, веруй в Ро-залинду Краус, Риту Тупицыну, Мону Хатум и Юлию Кристеву. Веруй в дискурс, парадигму, им-плицитность, фаллодизайн, репрезентацию и амбивалентность модернизма-как-нелинейного-нерационального-смысла. Ты веруешь, и тебе не так больно, и когда ты думаешь о своем призвании, то не боишься жизни.
Ты нашла свою дорогу, ты знаешь, куда идешь, а все остальные носятся в хаосе грез и образов, не зная, для чего и кому это нужно. Они не веруют и не знают, в чем их призвание.
Ты - чайка... Нет, не то... О чем я? Да... Бод-рийяр... «Чем дальше заводит нас безудержная тяга к "правдивости" пола, к полнейшему разоблачению сексуальной функции, тем глубже мы втягиваемся в пустую аккумуляцию знаков... Вся наша культура тела, включая сюда способы "выражения" его "желания", всю стереофонию телесного желания, - отмечена неизгладимой печатью монструозности и непристойности...» «И да поможет господь всем бесприютным скитальцам...» Ничего. Не рыдайте.
Ничего, мне легче от этого... Я уже два года не плакал. А вчера поздно вечером я дочитал книгу «Все и Ничто». Всю, все пятьсот десять страниц, даже сообщение о ТОРГОВОМ ДОМЕ «Гуманитарная Академия», располагающееся на пятьсот одиннадцатой. Оно там помещено. Я заплакал в первый раз после двух лет, и у меня отлегло, стало яснее на душе. Видите, я уже не плачу. Возьмите меня