за руку. Итак, вы стали уже писателем... Вы писатель, я - читатель... Попали и мы с вами в круговорот... Жил я радостно, по-детски - проснешься утром и запоешь; любил вас, мечтал о славе, а теперь? Завтра утром лететь в Лас-Вегас в бизнес-классе... с мужиками, а в Лас-Вегасе образованные купцы будут приставать с любезностями. Груба жизнь! Нет, все-таки ты - чайка...
И пусть меня обвинят в сексизме, но нет ничего на свете лучше, чище и восхитительней русской женщины... Княгиня Ольга, Анна Ярославна, Марфа Посадница, Татьяна Ларина, Бетси Тверская, Лизавета Смердящая, Зинаида Гиппиус, Маргарита Тупицына, Ольга Чернышева и Ольга Тобрелутс... Они, именно они открывают глаза на все сложности эпохи, они раздвигают горизонт, они воплощают духовное горение и все лучшее, что только есть в душе, в русской душе, полной мировой отзывчивости... Как гол, как скушен, как бездарен был бы мир без них, - они придают миру и знаковость, и чувственность. Ведь без них ничего бы не оставалось, как только вздохнуть еще глубже и поскорее поспешить проститься, потому что едешь по весьма важному делу, и сесть в кибитку. Тощие лошади, известные в нашем Миргороде под именем курьерских, потянутся, производя копытами своими, погружающимися в серую массу грязи, неприятный для слуха звук. Дождь льет ливмя на жида, сидящего на козлах и накрывшегося рогожкою. Сырость пронимает насквозь. Печальная застава с будкою, в которой инвалид чинит серые доспехи свои, медленно проносится мимо. Опять то же поле, местами изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо. - Скучно на этом свете, господа! - как скучно бы было, если бы не было этих женщин, открывающих неведомое, незнаемое, неземное, не имеющее ничего общего с тупым и подлым настоящим, но - преобразующих это омерзительное настоящее «как плод нейроактивной модели» в некий порядок, и только тогда «открывается захватывающая драма индивидуальных человеческих дыханий, пришептываний и, наконец, экстатических голосов, как будто бы рвущихся наружу из черных коробок, стремящихся волной вместиться в другое человеческое сознание, создать своей жажде еще одно пристанище-тело».
– О, этот Юнг, о, этот Ницше! О, как их блеск меня тревожит! - но, конечно же, гораздо больше меня тревожит блеск Барнетта Ньюмена и Билла Виолы, Пьеро Манцони и Йозефа Бой-са, Джозефа Кошута и Роберта Смитсона, и книга Екатерины Андреевой приоткрывает мне этот блеск, ослепляющий меня, оглушающий, сверкающий в лучах солнца, как осколок волшебного зеркала, отражающего запредельное, и вот уже моя застава не столь грязна, сыра и сера, и неземным величием преисполнена панорама местности по дороге на Южное кладбище, и все изумрудом и яшмой горит, но света источник таинственно скрыт.
ПЕРЕЧИТЫВАЯ «ПИНОККИО»
С середины девяностых Камилла Палья -звезда американского интеллектуального бомонда. Все, что она делает и пишет, широко обсуждается в прессе, и ее первая книга, которой она и обязана своей славе, «Личины сексуальности», стала «академическим бестселлером». Этот оксюморон никого не пугает, а меньше всего - Камиллу Палья. Книга посвящена искусству и литературе от каменного века до Эмили Дикинсон, трактуемых свежо, неожиданно и ново. Как говорит сама Камилла Палья, первым ее побуждением было побеседовать о классических произведениях, забросив за мельницу университетское ханжество, кастрирующее культуру так, как будто оно имеет дело не с вершинами мирового духа, непредсказуемыми и безразличными к общепринятой морали, а готовит для публики бройлерных цыплят.
У нас о Камилле Палья узкие круги узнали давно, и если не читали ее по-английски, то, во всяком случае, любой интеллектуал имел друга или подругу, ее читавших или слышавших о ней от других друга или подруги, нью-йоркских. В отечественной прессе первый о ней заговорил Парамонов (честь ему и хвала), а недавно уже и журнал «Афиша» поместил ее в десятку «людей, изменивших мир» наряду с Усамой бен Ладеном. В общем, «об Ариэле я узнала от подруги», а, конечно же, не из «Бури» Шекспира. Теперь же «Личины сексуальности» вышли на русском, в хорошем переводе, и о Камилле можно судить не только по словам подруги, но и при почти непосредственном знакомстве.
Камилла Палья - шикарная женщина. В ней шикарно все: и мысли, и чувства, и дела, и ботинки. Поразительная, изумительная, ошарашивающая и сногсшибательная. Настоящая звезда девяностых, последний интеллектуал двадцатого века, открывающий двери третьего тысячелетия столь же достойным жестом, сколь достойно распахнули их «клубные детки», ее младшие современники. Палья соединяет в себе весь шик итальянской университетской культуры, хранящей связь с эзотеризмом средневековой схоластики, когда ученые доктора с горящим взором и в бесформенных мантиях из грубых материй, сотканных из шерсти овец, никогда не знавших о пестицидах, обсуждали вопрос о том, какого пола были ангелы; с ренессансной двусмысленностью помешанных на платонизме гуманистов, скаливших гнилые зубы и получавших большие деньги от герцогов, чьи имена звучат как легкий аккорд струн старинной лютни, за изощренные и скучные стихи об андрогинах; с торжественностью барокко, примиряющего духовность католицизма с грубым материализмом натурфилософии так, как это делают аллегорические статуи, украшающие фонтаны Бернини, с их крокодилами из мрамора и мраморными же завитками папоротника; с игривой похотливостью века Просвещения, когда университетские аудитории заполнялись бесчисленными казановами, столь же чувствительными, сколь и учеными, публиковавшими затем что-нибудь вроде «Теории света Исаака Ньютона для дам», как это сделал венецианский интеллектуал граф Франческо Альгаротти; с молодежной революцией шестидесятых и маоистскими лозунгами, намалеванными несмываемой краской в легких готических арках Болонского университета, пропитанных запахом травки; соединяет все это с подлинно нью-йоркским эгоистичным шиком «Секса в большом городе», столь же ироничным, сколь и человечным, самозамкнутым и жестко самоограниченным, как вообще самозамкнута и самоограничена любая культура мегаполиса, претендующего на роль мировой столицы и поэтому ничего не видящего дальше своего носа.
И книга ее шикарна как по размеру, так и по значимости. Она полна определений простых, изысканных и точных, как сумка от Прада или мокасины от Донны Каран: «Надевающая мужскую одежду женщина просто претендует на место в общественной жизни. Но надевающий женские одежды мужчина ищет Бога»; «Ритуальная функция современной поп-культуры: развиваться параллельно правительству, очищая его деяния»; «Гладкая и удлиненная, маньеристиче-ская фигура - цепочка отполированных овалов, подражающая телосложению манекена... Гладкость по сути своей всегда социальна: это природа, смягченная другой, цивилизованной природой»; «Мода - экстериоризация демонической невидимости женщин, тайны ее гениталий. Она представляет аполлоническому глазу мужчины то, что этот глаз никогда не сможет увидеть. Красота - аполлоническии стоп-кадр: она сдерживает и сжато выражает текучесть и неопределенность природы»; «Может быть, самая доблестная попытка избежать роковой женщины и победить природу - это мужская гомосексуальность. Отворачиваясь от матери-Медузы в глубоком почтении или крайнем отвращении, мужчина-гомосексуалист становится одним из величайших фальсификаторов западной абсолютистской идентичности». И, наконец,- «Приличное невыразительно». Как тонко и верно. Великолепно, не правда ли? Будучи экипированной или экипированным подобным образом, вы будете успешны всегда и везде, и на ученом семинаре Йельского университета, и на модной вечеринке, посвященной открытию нового ресторана с кухней минималистского фьюжн.
Стыдно тому, кто подумает об этом плохо, - я, правда, преклоняюсь перед Камиллой Палья и, не решаясь осквернить ее рецензией, предла гаю написанный мною фрагмент в ее манере, разбирающий книгу, известную русскому чита телю более, чем Суинберн, Патер, Готорн и Эмер сон, не относящихся к самым читаемым в России авторам. f ; Итак,
Карло Коллоди (настоящее имя Лоренцини, 1826-1890) - великий писатель, игнорирование которого учебными планами университетов показывает всю недалекость лицемерного гуманитарного образования. Влияние его «Пиноккио» на культуру декаданса и последовавший затем модернизм огромно и до сих пор недооценено. Пункт за пунктом он предвосхищает Фрейда, Юнга, Жене и Барта, и его подчеркнутое внимание к энергии, инстинкту и воображению является мостом между романтизмом Блейка. Водс-ворта и Кольриджа и вышедшими из декаданса великими романистами начала XX в., Прустом, Кафкой и Джойсом. Он писал одновременно с Гюисмансом, Уайльдом и Ницше, и именно его произведение отмечает зенит развития западного аполлонического взгляда, оберегающего культуру от эмоционального хаоса, что, по сути своей, является привилегией культурной функции мужчин. Роман начинается с ошарашивающей читателя сцены, основанной на новом прочтении Евангелия. Непорочное Зачатие оказывается полностью очищенным от рудиментов первобытной мифологии Великой Матери, и Коллоди переводит его в область чистой духовности, отрицающей тайную тоску христианства по дио-нисийским истинам первозданного хтоническо-го болота Вечной Женственности. Мастер Дже-петто - столяр, как и Святой Иосиф, творец и демиург, замкнутый в чистом одиночестве аскетичной кельи, подобной мастерской художника на картинах немецких романтиков. Под нажимом одиночества Джепетто клонируетДеревян-ного человечка, своего маленького сына, рожденного в результате сеющей распри мужественности, выраженной в захватывающей драке Антонио и Джепетто, сплетающихся во влюбленном противоборстве античных «Борцов Бор-гезе» над вожделенным поленом.
Я, как итальянка, ощущаю всем телом емкий и чувствительный в своей чувственности, популярный только в Средиземноморье, культ Святого Иосифа-отца, родившийся в барокко, в болонском академизме (чуть ли не первым художником, изобразившим Иосифа, нежно прижимающего к груди чужого, в сущности, ему младенца, был великий Гвидо Рени), затем разросшийся до размеров католического кича. Гулкая пустота провинциальной церкви в Витербо, и моя бабушка, украшающая искусственными цветами маленькую бумажную иконку с изображением красивого старика, охватившего тонкими п