него.
«Слушай-ка... Ты что, еврей?»
«Мусульманин».
«Нет, серьёзно».
«Словно первый раз видишь».
«Хотела спросить».
Он пожимает плечами. «С этой точки зрения, еврей».
«А я и не знала».
«Мой отец был половинкой. Вероятно, бабушка».
«Что бабушка?»
«Настояла на том, чтобы...»
«Говорят, евреи...»
«М-м?»
«Говорят, женщинам нравится».
«Что нравится?»
«Ну, когда член голый».
«Тебе тоже?»
«Может, и нравится».
Ого! он растёт. Божественный гриб растёт. Мужчина нависает, разбросанные ноги, как щупальцы, обхватывают его ягодицы. Тяжело дыша, любовники перекатываются на ложе, и, оказавшись наверху, женщина превращает победу мужчины в свой триумф, в свою победу.
Они лёжат рядом. Серый день возвращается в комнату. Серая книжечка валяется на полу.
Две вещи определяют место человека на земле: паспорт и детородный член. Две инстанции решают твою судьбу — чиновник и женщина.
Признаться ли себе в том, что только это у него и есть?
Валентина шарит голой рукой, нащупывает книжечку.
В чём дело, паспорт как паспорт.
Не совсем. Федот, да не тот.
«Вот», — сказал он.
Загадочная графа «На основании каких документов выдан...»
На основании справки №... и Положения о...
«Ну и что?»
«А то, что в твоём паспорте, например, такой пометки нет. Она означает: вышел из заключения. Я ходил к юристу. Хотел узнать, что это за Положение».
«И что он сказал?»
«Ничего. Это такая контора адвокатов на пенсии. Старые волки. Работают на общественных началах, можно получить консультацию бесплатно. Они там все сидят в одной комнате. Я говорю: вот я вернулся, хочу узнать, что мне положено, что не положено. Он посмотрел на меня и сказал: пойдёмте, я вас провожу. Вышли в коридор, он говорит: я не могу ответить на ваш вопрос. Не все законы подлежат разглашению. Это Положение секретное».
«Правильно, — сказала Валентина. — Если каждый будет знать... Нам пора, давай одеваться. Слава Богу, что хоть...».
«Что — слава Богу?»
«Что хоть национальность — русский».
Тени жильцов уже копошатся на кухне. Чайник вскипел. Она вернулась и рассказывает:
«Ведьма эта, плоскодонка. Тощая, как щепка. Кто это у вас там ночует, посторонних к себе пускаете, вот придут проверять... Я говорю, а твоё какое собачье дело».
«Но они в самом деле могут проверить. Может, она уже написала».
«Пускай пишет. Начальник меня знает».
Начальник милиции её знает, и тот, к кому они собрались, её тоже знает; так-то оно так, а всё же. Отовсюду внимательные глаза следят за тобой. В толпе равнодушных граждан ты словно инвалид на тележке с колёсиками. Вон там впереди маячит синяя фуражка, ждёт, когда ты подъедешь.
Не попадайся на глаза начальству.
Одиннадцатая заповедь, которую русский народ прибавил к Декалогу Моисея. Звенят подковки сапог. Мильтон марширует навстречу. Переберись на другую сторону улицы. Нырни в переулок. Исчезни, испарись. Поздно, он догоняет тебя. Внезапно задребезжал звонок в коридоре: они стоят на лестнице. Звонок! Ты что, не слышишь? Они пришли за мной.
«Да нет там никого...»
Она одевается. Наклонившись, так что её круглые плоды нависают во всей красе, продевает в шёлковые трусы одну полную ногу за другой, хозяйственно заправляет груди в бюстгальтер.
«А я говорю: звонят».
«Ну, звонят, кто-нибудь откроет».
«Говорю тебе, один звонок, это к нам».
Спрятаться в сортире? Соседи шастают в коридоре. Где такой-то? Вон там — пальцем на дверь уборной.
Вздохнув, она накинула на себя что-то, вышла в коридор и вернулась.
Она лично руководит его экипировкой. Скромно, но прилично. Ни в коем случае не бросаться в глаза, но так, чтобы люди видели, что порядочный человек. Хорошо бы ещё что-нибудь нацепить. Что-нибудь патриотическое. Роется в деревянном блюде с брошками, клипсами, бусами. Вот это будет в самый раз. Алый эмалевый значок «40 лет ВЛКСМ» красуется у писателя на лацкане пиджака.
«Теперь уже поздно».
«Что поздно?»
«Поздно вступать».
Он думает, что этот значок носят только старые комсомольцы. Он никогда не состоял в комсомоле.
«Почему?»
Он пожимает плечами. Так получилось. В эвакуации никакой комсомольской организации не было, и вообще обо всём этом забыли во время войны. В университете вступать было неудобно — когда все давно уже комсомольцы. Да и зачем?
«Призрачная организация», — сказал он.
«Ты так думаешь? — Она усмехнулась. — А вот сейчас увидишь».
Что-то похожее на солнце проглядывает в прорехах серовато-молочных облаков, добрались до бывшей Волоколамской заставы, оттуда троллейбусом, и вон оно, видное издалека, бетонно-стеклянное, с уходящими ввысь рядами окон, с огромными буквами над крышей во всю длину фасада. Вслед за спутницей писатель вступил в просторный вестибюль.
Что-то есть в его внешности, неуверенной походке, притягивающее бдительный взгляд грозного швейцара с лицом мопса. Мимо, мимо... Презрительные девицы с наклеенными ресницами в низких креслах за столиками чёрного стекла, папироса между двумя пальцами, высоко закинутые ноги, коленки в апельсиновых чулках. То ли кого-то поджидают, то ли так положено — чтобы в креслах полулежали модные красотки. Племянница — но теперь она уже не была племянница, она превратилась в таинственную незнакомку, в столичную штучку, в девушку из высших сфер — племянница в светлом габардиновом плаще с пояском, подчеркнувшем бёдра и грудь, в шёлковом платочке вокруг шеи, на цокающих каблучках, показав мимоходом красную служебную книжечку отеля «Комсомольская юность», втолкнула писателя в лифт, и оба отразились в зеркалах, бесшумно, тайно поплыли наверх, бесшумно остановились. Светлый коридор, ковровая дорожка и ряды дверей с узорными бляхами.
Костяшкой пальчика с полированным коготком: тук-тук.
Ещё раз — тук-тук.
«Алексей Фомич, а мы к вам!»
Каблучками в трёхкомнатные хоромы: цок-цок.
Алексей Фомич кажет розовое молодёжное лицо. Он только что принял душ, мокрые волосы, пёстрая шёлковая пижама, щегольская сорочка лимонного цвета, просторные пижамные штаны и меховые шлёпанцы.
«А-а, Валенька... заходи, заходи».
И, должно быть, думает писатель, могучий, как у коня, полновесный орган между крепкими волосатыми ногами.
Однако... какие у неё знакомства.
Она выпархивает из ванной с пушистым полотенцем на вытянутых руках — Валентина здесь как дома. Алексей Фомич вытирает полотенцем крепкий затылок.
«А это, Алексей Фомич, я вам говорила...»
«Прости, Валюша, запамятовал».
«Я вам говорила... насчёт...»
«А! этот. Как же, вспоминаю».
«На вас вся надежда...»
«Чайку? Кофейку? У меня полчаса времени... давай по-быстрому».
«Всё-то вы заняты, нельзя так много работать...»
Дверь неслышно отворилась, въехал столик. Мальчик в курточке и картонной каскетке, тщательно причёсанный, скромно-смазливый, проворно расставляет рюмки, чашки, тарелочки с закусками, ловко орудует штопором. Уселись; так в чём дело-то.
«Я вам уже говорила...»
Она вздыхает. Есть от чего вздохнуть.
«У него...»
«Короче. Когда освободился?»
«Алексей Фомич, за вас».
Пригубить рюмочку. Заодно налили и просителю.
«Время, время! У меня совещание в президиуме».
«Чтобы вы были по-прежнему молодым, красивым...»
«У тебя что, отгул?»
«Я сегодня в ночную смену...»
«Угу. Статья? Тири-рири-ри... — Он напевает, оглядывает трапезу. — Небось пятьдесят восьмая?»
Масло туда-сюда, словно точит нож о булочку. Вилкой листок голландского сыра — шлёп. Сверху ломоть отменной докторской колбасы.
«Алексей Фомич, мальчишкой был. Сболтнул что-то там».
«Тири-ри. — Искоса, писателю: — Небось прокламации писал! В организации состоял! Чего молчишь-то, язык проглотил?»
«Нет», — сказал писатель.
«Боишься сказать, что ли?»
«Ничего не писал и нигде не состоял».
«Все вы так. Каждый из себя невинную жертву корчит. Ладно, кто старое помянет... Поучили тебя маленько, тоже полезно. Ты теперь свободный полноправный гражданин».
«Да ведь в том-то всё и дело, Алексей Фомич, полноправный-то он полноправный...»
«Знаю, знаю... Ничего коньячок, а? Ладно, всё понял. Обещать не обещаю. Посмотрим... Попробуем. Паспорт у тебя с собой?»
Оба возвращались в квартиру возле Красных Ворот. А ты, спросил он.
«Что — я?»
«Какая у тебя должность?»
«Много будешь знать. Какая должность... Горничная. Обыкновенная горничная».
«Это я понял, — сказал писатель. — Только ведь туда, я думаю, просто так не попадёшь».
«Правильно думаешь».
«Как же ты...»
«Как попала? Вот так и попала: по знакомству; а ты как думал? Без блата теперь ни шагу. Само собой, проверка документов, врачебная комиссия, куча всяких справок. Одна анкета — десять страниц. Ну, и конкурс, конечно. Никогда не думала, что пройду. Сто баб на одно место, ужас».
XXXV Интермедия: личная жизнь Валентины
Октябрь или ноябрь
В полдень века золотушное солнце слабо отсвечивает в окнах верхних этажей. Войдём в подворотню. Здесь всё то же. Разве только исчезли пожарные лестницы, никто больше не лезет на крышу, не носится по двору, не играет в «классики», в «колдунчики», в «двенадцать палочек». Двор пуст. Мальчики тридцатых годов лежат в полях под Москвой, в калмыцких степях, в прусских болотах. Тебе, парень, повезло: твоя очередь приблизилась, когда наступил мир, твоё место на кладбищах войны пустует.
Писатель спрашивает себя, что осталось от девушки в бокале. Наши детские увлечения, детская очарованность, детская любовь — если это была любовь — не только запоминаются на всю жизнь, но проецируются на других женщин, участвуют, сознаём мы это или нет, в том особом виде творчества, которое называется любовью. В первые минуты, в то утро, когда он явился с вокзала, ему показалось, что она всё та же. Это была иллюзия. Девушка-русалка давн