– Всем нравятся хлопушки, – заявил Опасный Дэн, который позже скажет то же самое в «Сидней Морнинг Гералд».
– Взрывы не покрываются рыболовной лицензией, – сообщил констебль. – Не то чтобы это учитывалось в вашем случае, мистер Бобс, если вы меня понимаете.
– Иди умойся, – сказала миссис Боббсик Эдит. – Ты тоже, – обратилась она к сестре.
– Дед разбомбил ручей! – закричал Ронни. Он запустил руки в пах и поднял одну ногу в воздух.
– Иди уже, – сказала миссис Боббсик, – если хочешь писать, иди.
– Бум! – кричал Ронни. – Бум! – Побежал по садовой дорожке и захлопнул за собой дверь сортира.
Браконьер купался в славе. Он стоял посреди своего улова и раскачивался на каблуках, засунув руки глубоко в карманы плаща. Он поднял бровь, заигрывая с Беверли, и достал из кармана плаща то, что когда-то было сосиской, обернутой в жирную коричневую бумагу, Landjäger[57] моей матушки, если быть точным. Если тут кто и был к нему враждебен, он этого, казалось, не замечал.
– Все любят хлопушки.
– О Господи Иисусе, – сказала миссис Боббсик. – Эдит, иди в ванную. Сейчас же. Иди. Папа, поговорим снаружи?
– Брось. – Дэн кинул Landjäger внучке. – Это не опасно.
– Убирайся.
Миссис Глисон смотрела на меня, я отвернулся.
– Я просто дразнюсь, – сказал Дэн. – Баххубер, вы ничего не говорите.
– Оставьте мистера Баххубера в покое, все вы! – вскричала миссис Боббсик, одновременно пытаясь вырвать Landjäger у дочери.
– Это всего лишь гелигнит, – сказала Эдит. – Он не опасен, мам. Дед мог взорвать сортир, пока там сидит Ронни.
– Ты мог, мог, папа?
– Я устраиваю розыгрыши. Никого никогда не ранило.
Воздух колыхался, а губы миссис Боббсик стали тонкими и сжались от ярости.
– Папа, – сказала она. – Выйди. Немедля. Поговорим.
Бог ветра сжал кулаки:
– Хочешь драться, как мужик?
Миссис Боббсик широко раскрыла сетчатую дверь:
– Прошу, папа, прошу.
– На «Редексе» ты будешь жалеть, что не умеешь обращаться с гелигнитом.
Миссис Боббсик отпустила дверь, и та закрылась:
– Что ты имеешь в виду? Что там с «Редексом»?
– Возможно, я стану вашим соперником.
– Ты не посмеешь.
– Я участвовал в испытаниях автомобилей, когда тебя еще на свете не было.
Миссис Боббсик села:
– Тебя нет в «Редексе».
Старик широко оскалился:
– Мы будем по-дружески соперничать.
– Ты можешь оставить Коротышку в покое?
– Я говорил с приятелем, Мюрреем, он участвовал в прошлогоднем «Редексе». Нахваливает взрывчатку, что я ему дал.
– Дай нам пожить, папа.
– Мюррей говорит, дорога от Клонкарри тянется на восемьдесят миль. Она такая узкая, что, если машина впереди сломается, ты застрянешь без гелигнита. Возьми коробку. Научись расчищать дорогу. Я понимаю, что ты нервничаешь, – сказал он миссис Боббсик.
– Хватит дышать ему в спину.
– Это никому не повредит.
– Ты только и делаешь, что вредишь.
– Я занимался этим долгие годы. Можешь бросить эту штуку в огонь и прыгнуть на него. Его специально подрывать надо. Итак, окунаешь в гелигнит палочку длиной с карандаш по середину, а затем нужно купить детонаторы. Это опасные штуки, – сообщил он Ронни, когда тот вошел. – «Деты», как их называют. Храни их отдельно от гелигнита, и все будет тип-топ.
Бог ветра положил вторую палку гелигнита на кухонный стол:
– Поиграй с ней, – сказал он миссис Глисон. – Ну же. Покрути.
Ронни тут же схватил гелигнит и принялся танцевать с ним по кухне, ударяя им себя по голове, пока мать не шлепнула его по ногам – тогда он уронил гелигнит и убежал прочь в слезах.
– Я почищу рыбу, – сказал я.
– Я помогу, – сказала Беверли. – Должен же у них быть нож.
Мне не оставалось выбора, кроме как встать рядом с ней, пока она исследует кухонный шкаф. Ее плечи пахли кокосом, а я приметил нож с деревянной ручкой, и она вложила его в мою ладонь и сомкнула мои пальцы.
Детей выпроводили с кухни, и я принялся чистить рыбу, стоя у стола. Миссис Боббсик была в саду. Дэн рассказывал Беверли про гелигнит, та время от времени понимающе кивала.
Тем не менее именно она отправилась искать муку для обвалки. Я сделал продольные надрезы с каждого бока. Поймал спинной плавник между большим пальцем и лезвием, а затем, как знахарь, поднял его в воздух. Затем засунул пальцы в рану, поднял всю плоть и снял кожу, как носок с ноги, замерев на секунду, когда миссис Глисон, извинившись, оставила Опасного Дэна.
Она взяла у меня филе и обмакнула сладкую белую плоть в муку. «Почувствуй тяжесть», – подумал я, не совсем понимая, что сейчас происходит. Это было невозможно.
22
Тянулись дни, полные суеты и хлопот. Баххубер сдал экзамен на права в полиции Бахус-Марша, где его спросили, какого цвета апельсин. Он помогал поставлять новые автомобили покупателям и был всячески полезен, хотя и не всегда доступен, когда нам было нужно.
Наконец оказалось, что он посещал библиотеку в Мельбурне, исследовал маршрут «Редекса», в частности дороги к северу от Рокхэмптона, потому что, как он сказал, никто из нас по ним не ездил. Сам так решил, не спрашивая, но угадал.
После ужина он показал карты и записи. Сестра возбудилась сверх всяких приличий. Теперь у нее была чертова указка.
– Это более чем академический интерес, – сказал он.
Коротышка запал на слово «академический».
«Только из академического интереса», – переспрашивал он Баххубера, который так и не понимал, что над ним подшучивают.
«Редекс» определенно подарил моему мужу надежду, но «только из академического интереса» я тоже любила водить машину. Порой я побаивалась, что меня оставят. Бессонными ночами я воображала, как ускоряюсь вдоль поймы реки, которую описывал Баххубер: заросли бригалоу[58], камни, летящие из-под колес других машин. Это было мое приключение, на «Хрустальном шоссе»[59], названном так из-за осколков ветровых стекол, рассеянных на обочине. Оно было неровным, испещренным канавами, его пересекали ручьи. Когда мы услышали, что его также называют «Отрезок ужасов», то решили, что это из-за дорожных условий. Баххубер не оспаривал этого, пока детей не уложили спать. Тогда он выдал все без утайки.
Коротышка не притронулся к пиву, пока слушал жуткие истории.
– Неужели это правда? – спросил он.
Беверли горячо закивала. Я подумала: «Ей-то почем знать?»
Баххубер сказал, что целые семьи сбрасывали с вершин утесов, расстреливали, детям разбивали головы дубинками. На Гулболбе более трехсот человек застрелили или утопили, и это называлось «рассеяние»[60].
– Это правда случилось?
Нет, это были черные люди. Это случилось сотню лет назад. Для меня это звучало как ужасы из Библии. Не из современности. Итак убейте всех детей мужеского пола, и всех женщин, познавших мужа на мужеском ложе, убейте[61].
– Помоги мне бог! – вскричал Коротышка, который расстроился бы и слушая историю распятия. – Нам-то это зачем?
Он крайне внимательно изучил восемьдесят миль через Кимберли, от Мардоварры до Холлз-Крик, восемь страниц маршрутных карт, на каждом листе изображена вертикальная черная змея пути, изрезанная тонкими прямыми линиями с предостережениями о песках, водных переправах и воротах на дороге.
– Мы знаем, в какую сторону открываются ворота! – вскричала Беверли, словно это она составляла карту, словно она перелетела на метле две тысячи миль через красную пустыню до Кимберли, будто она понимала их важность для нас, водителей, которые вынуждены сталкиваться с этими препятствиями, крадущими у нас время. Тем не менее: знай мы, в какую сторону открываются ворота, мы бы точно знали, где остановиться, развернуться или проехать вперед.
– Разрази меня гром, – сказал мой муж. – Ты умный шельмец, Баххубер. Как ты это узнал? От почтальона?
Баххубер посмотрел на моего мужа с прищуром, и я подумала: он станет штурманом, а я останусь дома мамочкой. Признаюсь, я почувствовала себя обманутой Коротышкой. На этом этапе все влюбились в Баххубера, включая, должна сказать, мою сестру. Ночью мы слышали их сквозь стены из фибры[62], через проезд. Конечно, нас это совершенно не касалось, но мы были супружеской парой, и весь стресс и напряжение, связанные с «Редексом», притупили наши чувства. Как же печально было лежать на спине, не касаясь друг друга. Я думала, что он предал меня.
Он отдалился, и я оплакивала те годы, когда мы прижимались друг к другу ночи напролет, нашу славную жизнь, которую мы разрушили, привнеся «Редекс» в нашу постель. Я ощущала Коротышку рядом со мной, неспящим: я не нравилась ему, но он меня хотел.
Беверли и Баххубер меня разбудили. Было четыре утра, я пошла в кухню и заварила чай. Рано или поздно она проскользнула бы назад в свой фургон. Я открыла заднюю дверь и ждала. Крикнула мопок. Луна выползла из-за облака. Грязная кошка выслеживала мышей среди канны. Наконец я услышала мягкий стук сетчатой двери у Баххубера, а затем ржавую петлю садовых ворот. Включила свет сзади, чтобы она увидела, как я иду по тропинке к прачечной, и подождала возле котла.
Она пришла босиком, держа в руке скомканные грязные чулки. Ее макияж размазался. Волосы в пучке растрепались. Я забрала у нее чулки и молча положила их в бетонную лохань.
– Он очень наивный, – предупредила я ее. – Это все видят.
– Наивный? – Она усмехнулась. – Ему двадцать шесть лет.
– Ему причинили боль.
– Бедняжка Айрин, – сказала сестра. – Мне так жаль.
И я вспомнила, почему вечно с ней ссорилась. Я мечтала о старшей сестре, которая приглядывала бы за мной, но этого никогда не случалось: она всегда брала то, что могла взять, а меня унижала. Я предложила ей устраивать свою жизнь подальше от моего дома.