Фрейд считал религию бегством и ошибкой, утверждал Себастьян. Верно же было совершенно обратное. Религия была «непосредственной связью» между всеми народами, между нами с черными и другими, известными как «дикари». Хотя все религии различались, говорил он, архетипы и символы оставались теми же. «Ваш змей – не ваш пенис, – заявил он, – это бог».
Оглядываясь назад, я подозреваю, что он был из польской аристократии. Поразительно, что я так и не спросил его об этом. Я невежественно воображал его шрам военным ранением, хотя тот, очевидно, был получен на дуэли в Гейдельберге или Бонне. Себастьян был из старинного рода, полагаю, и перевез те гигантские суповые ложки через океан по причине, о которой я никогда не узнаю.
Он сказал мне, что Юнгу приснилась Первая мировая война в ноябре 1913 года, до ее начала. Великому человеку приснилась карта, по сути, великий потоп и смерть тысяч людей. Он видел, как кровь покрывает северные и нижние земли между Северным морем и Альпами. Он видел мощные желтые волны, дрейфующие обломки цивилизации, бесчисленных утопленников в море крови.
Помню, как вышел из «Альбиона» тем желтым зимним вечером. Я все еще вижу угол Лигон-стрит и Грэттен-стрит и точно помню целые предложения, процитированные Себастьяном. Я искал, но так и не нашел их в книге. Он сам их придумал? Был ли мой учитель безумен?
Тот вечер был в июне 1950 года. Себастьян и его махонькая женушка были двумя из трех наших добрых друзей в Мельбурне – третьим был Мэдисон Ли, первый медбрат и первый чернокожий, с которым я познакомился. Какой диковинкой был Мэдисон в тот год, когда политика Белой Австралии действовала в полную силу! За несколько лет до этого правительство не желало выпускать чернокожих солдат на берег, но Мэдисону разрешили остаться как «личности выдающихся достоинств», что, как он утверждал, было недоразумением. По правде, сказала Аделина, он спас сына австралийского генерала. В любом случае он работал в ту же смену, что и Аделина. Он был ее и моим другом. Он готовил острые блюда по-луизиански с ябби из ручья Мерри. Видимо, это было étouffée[72], хотя мы никогда о таком не слыхивали. Еще он пел после ужина в квартире в Восточном Мельбурне. Его «Мона Лиза» звучала лучше, чем у Нэта Кинга Коула[73]. Раз или два он приводил девушку, но привычки у него были убежденного холостяка. Я имею в виду его изящество, его изысканность, его щегольскую чистоплотность, боль и томление его бархатного голоса.
Мне было легче оттого, что он находился рядом, когда у Аделины отошли воды, и спокойней, что он поехал с нами в больницу. Он составил мне компанию в приемной, где мы ели пироги с мясом и пили фанту с беспечностью невинных мальчишек.
Но когда появился акушер в операционной форме, тут же стало понятно, что что-то пошло не так. Я увидел это на узком, словно выточенном лице врача: какой-то выверт, гнев – и подумал: «Они оплошали, она погибла». Я взглянул на Мэдисона, и он увидел то же, что и я. Врач хотел говорить со мной.
– Нет, – сказал он, – наедине.
Я проследовал за ним по коридору, ненавидя свои дурацкие скрипучие туфли. Не знаю, куда мы пришли. Была ли это «смотровая»? Помню люльку, недовольную медсестру. Они оба посмотрели на меня с жутким сочувствием. Я подумал: «Я выращу ребенка один. Буду заботиться о нем вечно».
Но затем я увидел, что это н наш ребенок. Он был черным, с густыми черными волосами.
Доктор сказал, что ему жаль.
В моей голове бушевала песчаная буря. Я покинул комнату и потерялся в больнице. Появился в кухне, затем была улица и бесчеловечные трамвайные пути, мокрые от летнего дождя. Я был бурей ярости и горя, вилли-вилли, двадцати одного года, собирался совершить поступок, который займет секунду и будет длиться всю жизнь.
От Сиднея до Таунсвилла, 1300 миль
1
Через две недели автомобили «Редекса» стартуют из Сиднея. Мы переехали из частного казана в общий котел. В шоу-рум кипела работа, тут храм Автомобиля «Редекса» номер 92. Когда-то скромная загородная машинка, наша демонстрационная модель стала свирепым зверем, четырехглазым, с защищенными сеткой головными фарами. Мы приделали мощный кенгурятник и нанесли наклейки «Калтекса» и «Эс-Пи-Си»[74]. Коротышка продавал с витрины, принимал заказы в спекулятивном сером костюме. Никто, казалось, не понимал, что я тоже буду водителем.
Машина обречена порвать одну-другую рессору. Замена привела бы к потере баллов. Вечерами мы облачались в комбинезоны и возвращались к тренировкам: меняли шины и рессоры.
По ночам муж в трусах проделывал зарядку канадских летчиков, а я лежала в постели, и смотрела на него, и гадала, сколько денег заплатить Беверли, чтобы уговорить ее остаться с детьми. Я лежала в темноте, воображая ее лицо, как она с наслаждением мне откажет.
Ах, она ждала этого, заявила она, когда я затронула тему. Она понимала ситуацию, сказала она мне. Я использовала Баххубера, чтобы оставить ее в Марше, а теперь она вынуждена стать моей няней. Что ж, ей опротивел Баххубер. Что я думала об этом?
Я сказала, что это грустно, конечно.
– Я что, глупая? – поинтересовалась она.
«Да, – подумала я. – Я глупая. Мне бы пришлось остаться дома».
– При чем тут Баххубер? – спросила она. – Давай, – сказала она. – Колеси по стране. Мне больше негде жить.
Спасибо тебе, боже, добрый милый Иисус, будь благословенно твое спасение.
Баххубер носил шорты даже в холодную погоду, а моей сестре не нравились его ноги. Коротышка учил его, как убирать стремянку рессоры, класть доску между ушком подвески и землей, затем натягивать пружину так, чтобы ушко достигло точки, где можно приладить стремянку. Я собиралась за руль. Серьезно собиралась. Набрала запасных зажимов на вторые листы, чтобы уменьшить упругость подвески, когда будем проезжать ухабы и стиральные доски.
Русский шпион изменил своей стране[75], и газеты полнились фотографиями московских громил, пытавшихся втащить его жену в самолет. Бен Калво прибежал в шоу-рум с последними новостями, твердя да-да-да, «Не беспокойтесь о русских. Взгляните на это».
Там была привлекательная женщина с выпяченной грудью. Гленда Кловердейл стала чемпионкой «Нечего терять». Я бы не поверила ей ни на мгновение.
Кончился сезон яблок. Я составила огромную карту Австралии для шоу-рум, а Беверли перехватила ее у меня. «Прости, – сказала она. – Подумала, что больше в этом смыслю». Затем она забрала моих детей, чтобы те помогли ей раскрасить карту. Сначала мне было приятно.
Двоюродные братья наконец-то заинтересовались Ронни и Эдит. Вместе они написали на окне ИСПЫТАНИЕ РЕДЕКС 1954 люминесцентным оранжевым. Сделали зеленые флажки, чтобы отмечать продвижение Автомобиля № 92 по земле черных, которую не пересекал еще ни один «холден». Мне не нравилось, что мои детки жмутся к тете, и она, конечно, это знала. Но я получила то, что сама хотела, разве нет?
После чая местные семьи стояли в темноте улицы и пялились в окно шоу-рум, пока дети добавляли подробности на карте: РЕШЕТКА[76], КАНАВА, ПЕРЕПРАВА, ГЛУБОКАЯ ПЫЛЬ и т. д.
Я собирала шиллинги для телефонных будок вдоль дороги. Прятала подарки детям, которые они находили бы каждый день, пока меня нет: ленты для Эдит, например, или миленькое колечко. Я купила значок шерифа для Ронни. Раскошелилась на «Волшебное пианино Спарки»[77], настоящий «альбом» с тремя десятидюймовыми пластинками, шесть сторон, общее время звучания двадцать минут.
Коротышка не хотел везти лишние шины на крыше, но у нас не было выбора. Запасной бак горючего занял слишком много места, тут мы тоже ничего поделать не могли. Коротышка занял каждый дюйм пространства. Мы смеялись над Баххубером, пакуя атлас его бабушки и книгу под названием «Ответ Иову»[78]. Он обладал первой быстросохнущей рубашкой, что я видела.
Данстен все еще путался у нас под ногами, но я ожидала, что мы скоро от него избавимся. Баххубер не взял штанов, только рубашки и шорты. Он предпочитал быть босиком, чем в потных туфлях.
Наша страна убивала белых людей, осмелившихся пересечь ее, бедняги Бёрк, и Уиллз, и Лейкхардт[79]. Теперь мы столкнемся с землей-убийцей. Нас ждали дороги с пылью в два фута глубиной. Мы собирались обогнуть весь наш смертоносный континент в той же машине, на которой Джо Блоу[80] ездил на работу. Нам было неприятно слышать, что Баххубер сравнивал нас с псами, которые метят свою территорию мочой.
Мы появились на первой полосе «Бахус-Марш Экспресс»: Коротышка и я вместе со всеми «холденами», которые уже успели продать. Признаюсь, это было восхитительно. Я воображала, что это и есть слава. Мне позвонили из мельбурнского «Аргуса». У них было заявление от соперницы, известной как Бабуся Конвей: «Мой девиз – никогда не трогать двигатель, – сказала она. – Вечно кличешь беду, поднимая капот».
Прокомментирую ли я эту чепуху?
Я отказалась, и Коротышка разозлился. Сказал: «Очнись, Айрин». Мы участвовали для дела. Я должна быть готова к Сиднею, где все узнают, что я женщина-водитель. Учитывая вышесказанное: конечно, Коротышка был сыном своего отца, и когда он наконец направился из Марша в Сидней, то организовал эскорт новых владельцев «холденов», которые сопровождали его из города по аллее Славы. Он решил, что это будет «достойно статьи».
Я хотела, чтобы дети проехали с нами эти первые несколько миль. Но затем оказалось, что Эдит с Элис Тадболл шили форму для девочек-скаутов, а Ронни с кузенами куда-то пропал. Я не позволила этому все испортить. Не обиделась, когда наш штурман влез на заднее сиденье и принялся изучать свод правил «Редекса», словно это чтение поможет нам победить.