– Итак, – сказал я, – я так понимаю, у вас есть свободное место.
– Не волнуйтесь, – уверил он, – я покажу, что к чему. Вы должны познакомиться с оригиналами, коммунистами. Здесь их было пятеро, но я стал стрелять им по радиаторам. Ни один из них не работал, но они подбивали моих людей бастовать, чтобы им платили. Знаете, скольких я кормлю? Чертовы полторы сотни. Если настанет день, когда придется платить, я просто прогоню их с земли.
Я почувствовал, что только пунка-валла угадал мое негодование. В тот момент я воображал его тамилом – из-за острого тонкого носа.
Я сидел за столом у Картера в хмурой тьме, но затем прибыли керосиновые лампы, и при желтом дымном свете он разрезал огромный ростбиф. Два тихих светловолосых ребенка присоединились к нам, но мне не назвали их имена.
Гаррет хлебал свою добрую порцию рома и позволял себе защищать департамент образования, как и ожидалось.
– Видите, мистер Баххубер, – сказал Картер, – я могу поладить с кем угодно. Спросите миссус. Скажи им, Джэнет. Я лаю хуже, чем кусаю.
Миссис Картер наградила меня усталой улыбкой, и я понял, что нет силы, которая сможет удержать меня в этом аду. Я встану рано и буду дежурить у «морриса-майнора», пока не починят тормоза.
3
Возможно, я плакала из-за разваливающегося брака, а может, от напряжения в нескончаемом Испытании «Редекс». Но скорее всего дело было в том, что этот хрупкий старый пастор нес мандарины в точности так, как его сын, когда предложил нам яйца в приветственный дар. Это был отец Вилли, и конечно, он утешил меня, его рука легла легко, как листок, на мое плечо.
– Милая леди. – Он освободил меня от картонной коробки. – Вам определенно нужна чашка чая.
Он отвернулся, не зная даже, кто я, черт возьми, такая. Я последовала за ним. Его фигура была прямая, узкоплечая, поступь слегка норовистая. Я пыхтела сзади по бетонной дорожке, мимо пыльного, выцветшего на солнце «форда-префекта», мимо компостной кучи, и вошла в гараж, который уже много лет не видел автомобиля.
Типичный образчик «папиного сарая», в котором теперь хранились столярные принадлежности, садовые горшки, инкубаторы и засыхающие растения, например «петушиные хвосты»[111], свисающие с балок.
Локтем он подвинул деревянный рубанок и поставил коробку «Ардмоны» на верстак. Что я собиралась ему рассказать?
Там стоял шаткий карточный столик, табуретка и кухонный стул. Он подал мне стул и занял табуретку, и налил черного чая в откручивающуюся крышку термоса. Не было ни сахара, ни молока.
– Итак? – спросил он.
Когда он увидел, что я хочу открыть коробку, то достал карманный нож с костяной ручкой, старой и пожелтелой, разрезал изоленту, которой мой муж ее скрепил. Тогда я поняла, что должна говорить быстро.
– Я миссис Бобс, – сказала я. – Из Бахус-Марша. Под Мельбурном.
Но коробка уже открылась, и он увидел.
– Я надеялась, что вы похороните его как полагается?
Его челюсть удлинилась, губы сжались. Я извинилась.
– Вы приехали из Мельбурна?
– Верно, но его народ не хочет к нему прикасаться.
Он прикрыл веснушчатой рукой рот и подбородок.
– Его народ?
– Аборигены.
– И вы из Мельбурна. Но приехали сюда?
– Простите, мистер Баххубер. Мне некого больше просить. Видите ли, мы участвуем в Испытании «Редекс». – Последнее было ошибкой, приведшей только к путанице, и чтобы разобраться в ней, ушло время. – Я знаю вашего сына, – выдала я наконец.
Он произнес резко:
– Какого сына?
– Вилли.
– Откуда вы знаете Вилли?
– Я видела его несколько дней назад. В Бруме.
Он выглядел ошеломленным.
– Мы участвуем в гонках.
Он повернулся к картонной коробке и достал череп с его ложа из рваной газеты.
– Но это, – сказал он аккуратно, – это маленький ребенок.
– Но ведь его нужно похоронить?
Он ответил не сразу:
– Вы знали нашего Вилли?
Кто не запутается, сколько бы ему ни было лет? Он меня совершенно не знал. Никогда не слышал о Бахус-Марше и о том, что его сын жил там. Он хоть знал, что Вилли стал учителем?
– Бедный Вилли, – сказал он, пробегая рукой по черепу, гладкому, как яичная скорлупа, замешкавшись возле отверстия. – Я сослужил тебе плохую службу, дружок.
Его бледные глаза хотели от меня чего-то, что я не могла назвать.
– Это был ужасный поступок для христианина. Я думаю об этом каждый день.
– Мне так жаль.
– Да, – сказал он нетерпеливо (он не хотел сочувствия). – Но, видите ли, он чувствовал себя здесь как дома, был таким довольным, правда. Он убежал, о, он убежал, миссис… хотите посмотреть его комнату?
Я не могла тратить время, но да, я должна была увидеть комнату, и пастор уверенным жестом опустил череп назад в гнездо. Закрыл коробку и положил поверх широкий деревянный рубанок. Затем взял меня за руку, уже без капли нетерпения, и вывел на солнечный свет. Незадолго до этого шел дождь, и капли блестели на мангольде, и новенькие ступеньки позади его дома были ярко-желтыми.
Ему не нужно было говорить мне, что его жена умерла. Печального состояния кухни, маленьких пластиковых пакетов для очистков, висящих на дверных ручках, было достаточно, чтобы сообщить: «Я сейчас один». Он поторопил меня в зал, а затем в затхлую комнату, поднял в ней темно-коричневые голландские жалюзи и осветил, словно выцветшую фотографию, сделанную в дни, когда еще не было «Кодахрома», пустую и чистую спальню с потускневшими спортивными призами, крикетным мячом и тремя томами детской энциклопедии, занявшими длинные полки над крошечной партой. Сильно потрепанный медвежонок отдыхал на подушке, и на стене над ним был пришпилен поржавевшими плоскоголовыми канцелярскими кнопками черно-белый рисунок замка. Я предположила, что он сказочный, но, честно говоря, у меня от него пошли мурашки.
– Германия? – спросила я.
– Его замок на Рейне.
Я подумала: «Где его игрушки?»
Старик уже опускал жалюзи:
– Я не доверял ему достаточно, чтобы сказать, – признался он. – И каким-то образом он должен был это чувствовать, не думаете? Он был теплым и ласковым, но не мог полагаться на нашу любовь. Это ведь понятно? Почему же еще он убежал с девушкой? Мы бы ее тоже любили. Со всеми малышами, с каждым.
Комната была мрачной, но пока он не проявлял желания оставить ее.
– Я не мог сказать ему, что он нам не родной.
– Понимаю.
– Нет, боюсь, вы не понимаете. Он был аборигеном. Понимаете проблему? Миссис?..
– Бобс.
– Миссис Бобс, зачем мне было удручать его этим, когда он так хорошо вписался? В Аделаиде? Я думал, что щажу его. Но затем он одарил бедную девушку черным ребенком. Что он подумал? Куда он делся? Мы видели ее потом, но его – уже нет. Все эти годы мы любили его, заботились о нем, и в то же время мы были термитами у основ его жизни. Мы разрушали его.
У него был испуганный, встревоженный, обвиняющий взгляд.
– Я бы хотела его вернуть, – произнесла я, думая, как бы все прошло, будь он еще нашим любимым штурманом, как необычно было бы увидеть воссоединение этой семьи.
– Тогда что это в коробке, и почему вы пришли сюда уличить меня? Я должен был сказать ему. Должен был найти его народ. Пришло письмо с расспросами, знаете, из Мардоварры. Честно, я не видел смысла. Ребенком с ним очень плохо обращались, знаете. Когда он появился у нас, он был ужасно болен. Он мог погибнуть. Правда. Я думал, зачем беспокоить его тем, о чем он не помнит?
– Это была та рана на плече?
– Ах, вы знаете о ней? Он не знал, откуда она у него. Мы придумали смешную историю.
– Но потом у него родился ребенок.
– Если бы только они не сбежали. Если бы я был там, если бы я был там. Что я натворил.
Он проводил меня назад через весь дом. У меня заканчивалось время.
– Мистер Баххубер, можно от вас позвонить?
– Я больше не священник. Когда людям нужен мой совет, они просто приходят. – И он улыбнулся, и я поняла, что не смогу вызвать такси.
Вернувшись в гараж, он поднял деревянный рубанок с картонной коробки:
– По крайней мере оставьте мне это.
Я подумала: «О боже, он рехнулся».
– Мистер Баххубер, это не Вилли.
– Как же это может быть Вилли? Это дитя.
– Да.
– Для ясности, миссис Бобс из Бахус-Марша, по закону я ничего не могу сделать для этого бедняги. У нас нет ни доклада коронера, ни свидетельства о смерти. Вы словно нашли его на дороге.
– Да.
– Мы совершали ужасные вещи, вы это знаете?
– Да.
– Не только немцы, вы понимаете.
– Да.
– Знаете, миссис Бобс, часто случалось, что член моей общины просил меня хранить какую-то вещицу, письмо, фотографию, которую ему не хватало духа выбросить, но он боялся, что семья найдет ее после его смерти. Много раз я принимал такую ношу.
– Да.
– Так что я сохраню вашу.
– Но это неправильно.
– Не существует ничего правильного, – сказал старик, – есть только много, много зол, и порой мы не можем сделать ничего лучше, кроме как молиться о прощении.
В сарае он выпил чай, не вспомнив, что налил его для меня.
– Видите ли, его сын нуждается в нем, – продолжил он. – Мальчик оторван от корней. Мать вышла замуж снова, за какого-то американца, черного, кажется, эдакого закоренелого холостяка. Правильно ли это? Лучший ли это выбор?
– Мистер Баххубер, простите. Мне нужно уходить.
Он не укорил меня, но склонил голову набок и нахмурился.
– У меня нет телефона, – сказал он.
– Знаю.
– Да, но подождите. У меня есть номер.
Я ждала. Я не могла опоздать. Он рылся на верстаке среди стружек, банок с гвоздями и обрезками дерева. Наконец достал плотницкий карандаш и написал им на обрезке бруса с желобком.
– Если у вас есть новости о нем, – попросил он, – сообщите мальчику или его матери. Так вы их найдете.
Я не хотела брать. Мне пришлось. Я должна была остаться с ним. Мне было пора. Я поцеловала его и почувствовала, как он напрягся.