Мой милый, милый Вилли-Вилли, я так беспокоился о тебе многие годы, и твое письмо – источник великой радости: он жив! – и, как ты можешь ожидать, некоторой обиды. Разве ты не знал, что мы любим тебя? Неужели нужно было заставлять нас ждать пять лет? Или больше? Сколько раз мы гадали, что на тебя нашло. Ты всегда был таким своенравным и беззащитным.
Твоя Аделина ужасно страдала, как ты мог ожидать, и, конечно, мы поддерживали с ней связь и старались помогать ей в ее трудной социальной ситуации. Как мужчина, который сам оставил женщину, я понимаю, что ты порицаешь себя, но прошу, пойми, ни один из твоих бунтарских поступков не заставил нас беспокоиться о тебе меньше.
Теперь ты, как вилли-вилли, перенесся в дебри Западной Австралии. Ты неожиданно узнал о своем отце и стал учителем в каком-то готическом классе. Мы сами никогда не ожидали, что окажемся в конце жизни в Terra Australis, а потому понимаем твою ситуацию. Порой мы можем потягаться, чья жизнь менее правдоподобна.
С тех пор как мы виделись, я пережил небольшой удар, ничего страшного, но теперь я вожу с дверной ручкой, воткнутой в руль, если ты понимаешь, о чем я. Мне совсем не трудно заехать в Бахус-Марш, и если там есть кто-то, кто поможет мне погрузить книги, это будет легкой задачей.
Мой вопрос: каков их конечный пункт назначения? Это будет необычная библиотека, я уверен, но ты не сказал, что хочешь с ней сделать. Мы с Ингрид (бесконечно) обсуждали ее судьбу и родили великолепную идею. Я напишу тебе, как только узнаю, что она, как говорят в Мельбурне, выполнима.
Я искал происхождение слова «Куомби», которое мне кажется аборигенским, но не из этих мест. Как оно могло переместиться из Тасмании в Кимберли?
С нетерпением жду твоего ответа и, уважь старого друга, подробного отчета о твоих триумфах и катастрофах.
Мы оба посылаем тебе наши теплые пожелания, дорогой наш Ураган Вилли.
11
В Сиднее нас ждали толпы – мы были воинами в доспехах из песка и грязи, с разводами на ветровых стеклах. В АД И ОБРАТНО, и так далее. Сначала нам пришлось справляться со Снежными чертовыми горами. Простите мой французский.
Первая сотня миль была легкой, строго на восток по шоссе. В Орбосте мы взяли на север, в горы: двести миль со снегом, лежащим на земле. «Ехать со скоростью более 25 миль в час небезопасно», – сказала полиция.
Тоскливый Орбост был прилизан дождем и весь в коровьих лепешках. Мы наполнили баки, и напарник сообщил мне, что я не могу быть штурманом. Это не мое, сказал он. За все годы совместной жизни он никогда не говорил со мной так.
Я вела. Я вела хорошо. Затуманенное ветровое стекло было не очистить, и мне оставалось только опустить окна и ускоряться по горным дорогам, пока нос мой внутри леденел, словно в него засунули замороженные бобы. Коротышка стал реинкарнацией своего отца – пьяным от славы, нетерпеливым, беспокойным, уже воображавшим, какой фокус он покажет, когда мы пересечем финишную черту. Он не смог разобраться с картой, и я ехала окольными путями над пропастью.
Он кричал. Винил карту. И так далее.
Критиковал меня за то, что еду слишком быстро. В то же время я была слишком медленной. Он не позволил мне остановиться в Куме возле почты, где я могла бы поговорить с Беверли.
На головокружительной дороге в Адаминаби ветровое стекло помутнело, появились разводы, царапины. Мы проезжали крутые спуски под снегом и дождем. При спуске с горы Талбинго обычных тормозов не хватало и я пользовалась ручным и переключала передачи, чтобы сдерживать скорость, но вместо этого мы выдавали сорок, затем пятьдесят и шестьдесят миль в час по скользкой дороге.
– Боже, Айрин.
Я думала, мы погибнем.
Осторожно, осторожно я приблизилась к дорожным заграждениям, но потом они закончились, и нас уже ничего не сдерживало: я слышала, как глина и скалы скрежетали, распарывали вопящее тело «холдена».
Коротышка хранил суровое молчание.
Я выбрала не ту сторону, когда вышла с тропы. Мои детки, мои малыши, вы будете жить сиротами, с бородавками и въевшейся грязью и одиноким Рождеством.
Глаза Коротышки – влажное желе, так ему и надо.
По крайней мере я не убила Вилли.
Я потеряла сцепление и юзом пошла на сплошную двойную, чтобы откатиться от горного водоотвода. Обрыв был в тысячу футов. Я встала. Белый туман. Затем ничего не видно, кроме четырех белых кроликов, которые оказались ногами ломовой лошади посреди дороги. Туман рассеялся, и далеко-далеко под нами показалось низкое широкое здание с надписью «Гостиница “Талбинго”» на гофрированной крыше.
Коротышка покинул машину и провел оценку ущерба, словно страховой агент.
Когда я открыла дверь, лошадь начала ссать.
Вскоре мы вошли в паб, где мне позволили воспользоваться телефоном прямо в баре. Я держала большую черную трубку обеими дрожащими руками, слушая, как операторы общаются между собой: один в Куме, другой в Бахус-Марше.
– Это номер Коротышки Бобса, – кричал Бахус-Марш. – Он на Испытании «Редекс».
– Правда? – сказал оператор Кумы. – Это вы звоните? Вы «холден»?
– О, миссис Бобс, – кричала мисс Хоар из Марша. Я так и видела ее – в плиссированной юбке и толстых чулках, колесящей на велосипеде по Гисборн-роуд, возвращавшейся домой на ланч. – Вы еще не победили, миссис Бобс? Мы так гордимся.
– Где ты? – спросила моя печальная дочь.
– Как вы? – спросила я, зная, что миссис Хоар повторит все, что я скажу.
– Лучше возвращайся, – сказала Эдит.
– Мы будем в Сиднее завтра.
– Тогда скажи Ронни. Скажи ему, мама. Тетя Беверли удрала. За нами смотрят кузены.
Сквозь окно, сквозь туман я видела мужа. Он набрал ведро теплой воды и мыл побитую машину. «Болван, – подумала я. – Оставь грязь». Эдит сказала, что Беверли с тем «дядей», кем бы он ни был. Я ответила, что срочно найду Беверли.
Мисс Хоар соединила меня с констеблем Кренделем из полиции Бахус-Марша. Это был тот парень, который принес домой десятифунтовую красноперку.
– Не знаю, что я могу сделать для вас, миссис Бобс.
С чего мне было ожидать, что он окажется чванливым? Он был мил со мной раньше, а теперь я прославляла Марш.
– Можете найти мою сестру? – спросила я.
– Не думаю, что это моя работа.
Я поразилась, услышав его брюзгливый тон. А не стоило: я обращалась к нему, словно он мой слуга. Обо мне писали в газетах, я считала себя выше его. Так он слышал меня, когда я объясняла, что Беверли бросила моих детей одних.
– То же можно сказать и о вас, миссис Бобс.
– Я на «Редексе», вы это знаете.
– Подвергаете опасности малолетних. Верно?
«О боже, прости, что нуждаюсь в тебе», – подумала я. Я была встревожена, и все это слышали: по телефону и в пивном баре гостиницы «Талбинго».
– Прошу, констебль. Простите. Я думаю, у нее мужчина.
– Да, мы знаем об этом, миссис Бобс.
– Вы можете что-то сделать?
– Предоставьте это мне, миссис Бобс.
Я могла бы спросить, что он имел в виду. Могла извиниться за то, что оказалась на передовице мельбурнской «Сан». Он повесил трубку, а я осталась ждать звонка оператора Кумы о счете, и владелец паба заметил мою тревогу и налил мне виски.
Я выпила, заказала еще звонок, и можно было положиться на мисс Хоар, что она узнает названный мной номер.
– Баххубер, В., – вскричала она. Вместе мы слушали, как телефон звонит в пустом доме.
– Все хорошо, миссис Бобс? У вас расстроенный голос.
Я решила, что лучше прервать разговор.
12
В бледном свете утренней зари меня хитростью выманили на веранду учительской резиденции, откуда я увидел «пежо» «Редекса». Возле него собрались Батарея и Лом, Оливер Эму, Чарли Хоббс, весь мой класс, как они всегда выглядели до утреннего душа: кожа еще пыльная, волосы матовые, их лагерная одежда желтовато-болезненно-сера.
Верно, как я уже говорил, Лом был черным человеком с моими чертами лица, но еще у него была развязная походка худосочного ковбоя. Он был тревожащим меня Другим, спортсменом, согнувшим свое гибкое тело за рулем, где, очевидно, его ждал ключ. Железное чудовище дало вспышку, выпустило пламя, а затем закачалось на рессорах в облаке масляного дыма.
Вовеки после этого «пежо» будет любовно зваться «джипом». Теперь оно было очищено и отполировано, обрело брутальную внешность ракеты или гоночной машины, или великого австралийского пулемета «Оуэн» с его мрачной металлической обоймой. Серийный автомобиль стал военным. У него не было ветрового стекла. Жар вздул краску и превратил ее в переливающееся масляное пятно. Внутренности пахли серой и дымом. Пол был металлическим, рычаг переключения передач не имел ручки и заканчивался резьбой, ждущей моей руки.
Это была своего рода презентация. Лом вложил ключи мне в руку. Затем Сьюзи Шаттл (моя лучшая ученица, переводчица и помощница) вышла вперед, чтобы подарить мне от всех студентов картину – мой портрет в виде призрака, «пежо» и бородатый змей.
Я изготовился произнести речь, но мотор закашлял и смолк. Бак был пуст.
– Типон, – сказал Батарея.
– Сифон, – сказала Сьюзи Шаттл, и я понял, что они могут снабдить меня бензином, сколько мне потребуется.
– Еще полно сока, – сказал доктор Батарея, и я приладился к его походке, когда мы пошли к школе мимо усадьбы, огороженной колючей проволокой, где дети Картера «учились на открытом воздухе». Каждый день бедняги сидели перед педальным радио, как маленькие глупыши на колесе, и пока моя компания бежала и кувыркалась в туманном воздухе, я слышал, как дети босса пели школьную песню.
Порознь, но вместе, порознь, но вместе,
Таков девиз нашей школы и гордость наших сердец.
Дочка Картера была серьезна и прилежна – она не одобряла меня – но дважды за обедом ее братишка подрывал позицию отца предательским подмигиванием. Я был бы рад ему в своем классе, особенно сейчас. Не будет преувеличением сказать, что я мог бы спасти его душу.