— Не возьму! Не возьму! — прохрипел фермер.
— Во всяком случае, они мне не нужны! — презрительно сказал Трой. Завернув монеты в ассигнации, он швырнул их на дорогу.
Болдвуд потряс кулаком.
— Ах ты чертов фигляр! Окаянный пес! Но я расправлюсь с тобой! Так и знай, расправлюсь!
Новый взрыв хохота. Трой захлопнул дверь и заперся на замок.
Всю эту ночь можно было видеть темную фигуру Болдвуда, скитавшегося по холмам и лощинам Уэзербери, подобно скорбной тени на мрачных берегах Ахерона.
Глава XXXVУ верхнего окна
На следующий день в ранний час, когда в первых солнечных лучах сверкает роса, разноголосое, еще робкое пение птиц разливалось в бодрящем воздухе, а блеклая голубизна небес там и сям была затянута тонкой паутиной бесплотных облачков, ничуть не омрачавших лучезарного утра. Освещение пейзажа было золотисто-желтое, тени — размытых очертаний. Листья вьющихся растений, оплетавших стены ветхого особняка, поникли, унизанные тяжелыми водяными каплями, которые, словно крохотные линзы, увеличивали находившиеся позади предметы.
Еще не пробило пяти, когда Габриэль и Когген миновали сельский перекресток, направляясь вдвоем в поля. Едва они увидели дом хозяйки, как Габриэлю показалось, что распахнулись створки одного из окон верхнего этажа. Работники как раз проходили мимо старого куста бузины, густо увешанного кистями черных ягод, и на минуту остановились в его тени.
Красивый мужчина лениво свесился из окна. Он посмотрел на восток, потом на запад, как хозяин, с утра оглядывающий свои владения. Мужчина был не кто иной, как сержант Трой. Его красная куртка была наброшена на плечи, но не застегнута, и он держался непринужденно, как солдат на отдыхе.
Первым заговорил Когген.
— Видите, она вышла за него, — спокойно заметил он, глядя на окно.
Габриэль уже все видел и теперь стоял спиной к дому, он не ответил ни слова.
— Так я и думал, что нынче мы что-нибудь да узнаем, — продолжал Когген. — Я слышал, как кто-то уже в сумерках проехал мимо нашего дома, — вы в это время были в отлучке. — Он оглянулся на Габриэля. — Силы небесные, да вы совсем побелели, Оук! Как все равно мертвец!
— Неужто? — спросил Оук со слабой улыбкой.
— Прислонитесь к воротам. Я подожду малость.
— Да, да, хорошо.
Некоторое время они стояли у ворот. Габриэль с отсутствующим видом уставился в землю. Он уносился мыслью в будущее и представлял себе, как горько на протяжении долгих лет она будет раскаиваться в своем опрометчивом поступке. Он сразу же догадался, что они поженились. Но почему все это было обставлено такой таинственностью? Все уже знали, что ей очень тяжело досталась поездка в Бат, так как она не рассчитала расстояния, и что она загнала лошадь, добираясь туда больше двух дней. Не в ее привычках было действовать тайком. При всех своих недостатках она была сама искренность. Неужели же она попала в ловушку? Этот брак причинил Оуку нестерпимую боль и как громом поразил его, хотя всю предыдущую неделю его мучили подозрения, что именно так окончатся ее встречи с Троем вне дома. Ее спокойное возвращение несколько рассеяло его страхи.
Едва уловимое движение кажется почти неподвижностью, но, по существу, не имеет ничего общего с состоянием неподвижности — так и недавнее состояние Оука, питавшего слабую надежду, граничащую с отчаянием, нельзя было назвать полной безнадежностью.
Через несколько минут они двинулись дальше и приблизились к особняку. Сержант все еще смотрел из окна.
— Доброго утра, приятели! — весело крикнул он, когда они поднялись на холм.
Когген ответил на приветствие.
— Что же вы не хотите ему отвечать? — шепнул он Габриэлю. — На вашем месте я поздоровался бы с ним. Можно ни черта не вкладывать в свои слова, но надобно быть учтивым.
Габриэль и сам сообразил, что раз неизбежное совершилось, то чем лучше он примет это событие, тем приятнее будет любимой женщине.
— Доброго утра, сержант Трой, — отозвался он каким-то безжизненным голосом.
— Что за угрюмая развалина этот дом! — заметил Трой, улыбаясь.
— А ведь они, может, и не поженились, — тихонько сказал Когген. — Может, ее там и нету.
Габриэль покачал головой. Военный повернулся лицом к востоку, и солнце заиграло оранжевыми отблесками на его алой куртке.
— А по-моему, это славный старый дом, — возразил Габриэль.
— Может, оно и так. Но я чувствую себя здесь совсем как молодое вино в старой бутыли. Я считаю, что повсюду нужно сделать подъемные окна, а эти старые панели на стенах как-нибудь подновить, а то можно и совсем убрать дубовую обшивку и оклеить стены обоями.
— На мой взгляд, это было бы жалко.
— Ничуть. Один философ как-то сказал при мне, что древние строители, которые творили в эпоху расцвета искусств, не уважали творений своих предшественников — они сносили их или же перестраивали на свой лад. Почему бы и нам не поступать так же? «Творчество не уживается с охраной старины, — уверял он, — и антикварии, будь их хоть миллион, никогда не изобретут нового стиля». Я с ним вполне согласен. Мне хочется придать этому дому более современный вид, чтобы нам жилось в нем повеселей, покуда живется.
Военный обернулся и стал оглядывать обстановку комнаты, прикидывая в уме, какие бы там ввести улучшения.
Габриэль и Когген двинулись дальше.
— Эй, Когген! — крикнул им вдогонку Трой, словно вспомнив что-то. — Вы не знаете, в роду мистера Болдвуда никогда не было сумасшедших?
Джан на минуту задумался.
— Помнится, я от кого-то слышал, что один его дядюшка был не совсем в себе, да не знаю, правда ли это, — отвечал он.
— Впрочем, это не имеет значения, — небрежно бросил Трой. — Так вот! На этой неделе я как-нибудь поработаю с вами в поле, но сперва мне надо уладить кое-какие дела. До свидания! Мы с вами, разумеется, будем по-прежнему на дружеской ноге. Я не из гордых. Никто этого не скажет про сержанта Троя. Но, видно, такая уж мне выпала судьба. Вот вам полкроны, молодцы, выпейте за мое здоровье!
Трой ловко метнул монету через огороженную лужайку, прямо к Габриэлю, но тот резко отшатнулся, покраснев от гнева. Когген ринулся вперед и поймал монету, отскочившую рикошетом от земли.
— Берите ее себе, Когген, — с презрением и даже с некоторой злобой сказал Габриэль. — А я уж обойдусь без его подачек.
— А вы не слишком задавайтесь, — глубокомысленно проговорил Когген. — Ведь если он и впрямь на ней женился, то, помяните мое слово, он купит себе отпускное свидетельство и станет нашим хозяином. Так уж лучше выказывать ему уважение, хотя бы про себя вы и обзывали его вертопрахом.
— Что ж, пожалуй, лучше помалкивать, но пресмыкаться перед ним я не стану. Не умею льстить, и если бы пришлось его ублажать, чтобы остаться на этой должности, то пропади она пропадом!
В эту минуту с ними поравнялся всадник, которого они еще издали увидели на дороге.
— Вот мистер Болдвуд, — сказал Оук. — Любопытно знать, почему это Трой задал такой вопрос.
Когген и Оук почтительно поклонились фермеру и замедлили шаги на случай, если бы он спросил их о чем-нибудь, но, видя, что ему не до них, посторонились и пропустили его.
Жестокое горе, с которым Болдвуд боролся всю ночь и все еще продолжал бороться, не слишком бросалось в глаза, только побледнело его строго очерченное лицо, вздулись жилы на лбу и на висках и залегли глубокие складки вокруг рта. Лошадь уносила его все дальше, и казалось, даже в поступи коня отражалось безысходное отчаяние всадника. На минуту Габриэль отвлекся от своего горя при виде страданий Болдвуда. Он смотрел на широкую спину фермера, который сидел, выпрямившись в седле, не поворачивая шеи и прижав локти к бокам, и широкополая шляпа неподвижно держалась у него на голове. Наконец квадратная фигура Болдвуда скрылась за холмом. Того, кто знал трагедию этого человека, не так поразило бы его внезапное падение, как пугала его неподвижность. Он затаил в недрах сердца горькую тоску, вызванную жестоким столкновением его чувства с действительностью, и как в иных случаях хохот бывает ужаснее слез, так и оцепенение сраженного горем человека было выразительнее любого крика.
Глава XXXVIБлагосостояние под угрозой. Пирушка
Поздним вечером в конце августа, когда для Батшебы были еще новы переживания замужней женщины и все еще не спадал сухой зной, на гумне Верхней уэзерберийской фермы неподвижно стоял человек, разглядывая луну и небо.
В надвигающейся ночи было что-то зловещее. Горячий южный ветер слегка колыхал верхушки деревьев, а по небу стремительно плыли вереницы облаков, причем одни сталкивались с другими под прямым углом, но все они неслись не в том направлении, в каком дул ветер, тянувший внизу. Проглядывавшая сквозь их текучую пелену луна излучала мертвенный металлический блеск. В тусклом лунном свете поля принимали мутный желтоватый оттенок и казались одноцветными, словно просвечивали сквозь цветное стекло. В этот вечер овцы плелись домой, повесив голову и хвост, крикливо суетились грачи, а лошади переступали нехотя, с опаской.
Гроза была неминуема, и, судя по некоторым приметам, она должна была сопровождаться одним из тех затяжных ливней, какие знаменуют собой окончание засушливой летней поры. Не пройдет и двенадцати часов, как погода резко переменится, и уже нельзя будет убирать урожай.
Оук с тревогой смотрел на грузные, не покрытые брезентом стога, их было восемь, и они содержали половину урожая фермы за этот год. Но вот он направился к риге.
Сержант Трой, управлявший теперь фермой вместо жены, избрал этот вечер для ужина и танцев по случаю уборки урожая. По мере того как Оук приближался к риге, все громче раздавались звуки скрипок и тамбуринов и равномерный топот множества ног. Оук подошел к огромным дверям, одна створка была приоткрыта, и он заглянул внутрь.
Середину риги и большую нишу на одном ее конце очистили от всяких посторонних предметов, и это пространство — около двух третей всей площади отвели для празднества, другой же конец, доверху заложенный овсом, был завешен парусиной. Стены, стропила и импровизированные люстры были украшены цветами и гирляндами зелени, а прямо против дверей воздвигнута эстрада, где стоял стол и несколько стульев. Там сидели трое скрипачей, а возле них бесновался человек с растрепанными волосами и лицом, мокрым от пота, потрясая тамбурином.