Фитцпирс попытался читать и раскрыл начатое сочинение немецкого метафизика. Доктор любил подобные книги, ибо не был человеком практическим и мир идеальный предпочитал реальному, а открытие принципов – их применению. Юная дама не выходила у него из головы. Он мог бы пойти за ней следом, но, не будучи человеком действия, предпочел следовать за ней в мыслях. И все же, выйдя к вечеру погулять, Фитцпирс невольно направился в сторону Хинток-хауса, не подозревая, что днем туда же ходила Грейс, которую с утра занимали мысли о миссис Чармонд. Грейс дошла до вершины холма, откуда открывался вид на усадьбу, и возвратилась домой окольным путем.
Фитцпирс тоже взобрался на холм и взглянул вниз: ставни были закрыты, из одной трубы поднимался дым. Самый вид усадьбы говорил о том, что миссис Чармонд уехала, а в доме никто не живет. Сообразив, что виденная им юная дама не могла быть той миссис Чармонд, о которой он столько слышал, доктор ощутил смутное разочарование. Равнодушно отвернувшись от опустевшей усадьбы, как от тела, покинутого душой, он зашагал назад.
Поздно вечером Фитцпирса вызвали к больному, жившему за две мили. Как и большинство молодых сельских врачей, Фитцпирс не мог похвастаться, что разъезжает по вызовам в лакированном кабриолете со слугой: довольствовался обычной двуколкой и сам управлялся с лошадью – то привязывал ее у жилища больного к столбу, штакетине или крюку, то давал мальчишке пенни, чтобы тот подержал ее под уздцы на время визита. Иногда ему приходилось подолгу утешать пациента, и тогда мальчишке медяк доставался недешево.
Унылые ночные поездки в одиночестве случались довольно часто, ибо роды в отдаленных и труднодоступных местах происходили, как правило, именно ночью. Будучи человеком городским, доктор боялся одиночества в темном ночном лесу. Править лошадью он толком не умел, и нередко ему приходило в голову, что, случись с ним в лесной чащобе несчастье, он погибнет от одного сознания своего одиночества, поэтому он обычно предлагал подвезти любому крестьянину или даже мальчишке, лишь бы приобрести чье-то общество и воспользоваться затем мелкой услугой вроде открывания ворот.
Когда этой ночью доктор выезжал из деревни, свет его фонаря упал на Уинтерборна, праздно разгуливавшего у дороги, словно у него не было никакой цели в жизни. О лучшем попутчике не приходилось мечтать, и Фитцпирс не раздумывая спросил, не хочет ли тот прокатиться по лесу в такую славную ночь.
Джайлса несколько удивила эта любезность, однако он не возразил и уселся в двуколку рядом с Фитцпирсом.
Над ними раскинулась черная сеть ветвей, наброшенная на звездное небо: все деревья походили друг на друга, и ни одно не походило на соседнее. Почти касаясь головой низких ветвей, они время от времени замечали на них причудливые тени, похожие на головастиков. Джайлс объяснил, что это фазаны, устроившиеся на ночлег, а порой доносившиеся до них раскаты ружейных выстрелов, подтверждали, что не ему одному ведомо, что представляют собой тени на сучьях.
Наконец доктор решился задать Джайлсу занимавший его вопрос:
– Что это за юная дама живет в наших краях?.. Она очаровательна… знаете, в белом боа, в перчатках с белой выпушкой…
Уинтерборн уже раз видел, как доктор тайно наблюдал за Грейс, да и по описанию сразу понял, о ком идет речь, но, мрачный и настороженный от природы и к тому же подавленный своей бедой, предпочел ответить уклончиво:
– На днях я видел юную даму: беседовала с миссис Чармонд. Должно быть, та самая.
Фитцпирс сделал из этого вывод, что Уинтерборн не видел, как он рассматривал Грейс из-за кустов, и сказал:
– Эта девушка, должно быть, настоящая дама. Едва ли она живет в Хинтоке постоянно, иначе я бы ее заприметил. Да она и не похожа на деревенскую.
– Она не живет в Хинток-хаусе?
– Нет, там никто не живет.
– Может, она гостит в деревне или у кого-нибудь из фермеров?
– Маловероятно. Она совсем не такого рода. – И Фитцпирс начал вслух декламировать, полагая, видимо, что с Джайлсом можно не считаться:
Она своим сияньем залила
Дотоле бездыханный и пустой
Простор земли – сама легка, светла,
Как облачко с рассветною росой,
Спешащее дорогой голубой
Пустыню влагой одарить. Она
Взрастала тут, в стране моей родной,
И для меня была подобьем сна,
Который после бурь дарует тишина[17].
Уинтерборн догадывался, что эти стихи сочинил не Фитцпирс, но и чужие строки ясно говорили о том, что доктор очарован его бывшей невестой. Сердце у Джайлса заныло.
– Вы, кажется, здорово влюбились в нее, сэр, – проговорил он, упрямо избегая называть Грейс по имени.
– Нет-нет… дело не в этом. Когда человек живет в одиночестве, как я здесь, чувства копятся в нем, как электричество в лейденской банке. Любовь – понятие субъективное, это сама сущность человека, ipsa hominis essentia, как говорил великий философ Спиноза; это радость, которой мы озаряем любой подходящий объект в поле нашего зрения, – точно так же многоцветие радуги одинаково озаряет дуб, ясень или вяз. Поэтому, если бы вместо этой юной дамы передо мной появилась другая, я испытал бы к ней тот же интерес и процитировал бы ту же строфу из Шелли. Все мы несчастные жертвы обстоятельств!
– Так или иначе, в наших краях это называется «влюбиться», – повторил Уинтерборн.
– Вы отчасти правы, только заметьте, что влюблен я в собственный вымысел, а на самом деле я никого не люблю.
– Скажите, сэр, а что, такое отношение к людям входит в обязанности сельского врача? – спросил Уинтерборн, прибегая к Сократовой иронии.
Лицо его было так простодушно, что Фитцпирс с готовностью ответил:
– Нет, нисколько. Сказать по правде, сельским врачом быть не так уж трудно: пропишешь старушке горькую микстуру – чем горше, тем лучше; вскроешь череп; побудешь при родах для порядка – люди тут такие здоровые, что и без врача обойдутся. А ставить опыты, заниматься исследованиями в этих условиях невозможно, хотя, впрочем, я кое-что пробовал сделать.
Джайлс не стал оспаривать взгляды доктора; его поразило странное сходство между Фитцпирсом и Грейс: оба, разговорившись, так увлекались своими суждениями, что забывали, насколько эти суждения должны быть чужды ему, Джайлсу.
Лишь на обратном пути доктор вернулся к разговору о Грейс. Они остановились у придорожного трактира, выпили бренди и сидру, а когда снова тронулись в путь, приободренный выпивкой Фитцпирс проговорил:
– Да, хотел бы я знать, кто эта юная дама.
– А не все ли равно? Она же только дерево, на которое падает ваша радуга.
– Ха-ха-ха! Верно.
– Вы не женаты, сэр?
– Нет, и не собираюсь. Надеюсь, меня хватит на большее, чем женитьба и жизнь до гроба в Хинтоке. Вообще-то, врачу жениться неплохо, и иногда об этом даже приятно подумать, особенно когда за окном завывает ветер и дождь и ветви стучат по крыше. Верно ли говорят, что после смерти Саута вы потеряли все?
– Да. Больше, чем все.
Они выехали на главную улицу Хинтока, если главной улицей можно назвать участок дороги, на три четверти окаймленный рощами и садами. Одним из первых на их пути был дом Мелбери. Из окна спальни на улицу падал свет. Сейчас все раскроется, подумал Уинтерборн. Зачем он пытался скрыть от Фитцпирса, что знает Грейс? «Кто удержит ветер рукой? Кто принесет воду в подоле?»[18] Лучше бы он откровенно ответил на расспросы доктора – все равно шила в мешке не утаишь. Двуколка поравнялась с домом, и в окне вырисовалась фигура Грейс, задергивавшей занавески.
– Так вот она! – воскликнул Фитцпирс. – Как она туда попала?
– Нет ничего проще. Это ее дом. Она дочь мистера Мелбери.
– Не может быть! Откуда у него такая дочь?
Уинтерборн сухо рассмеялся:
– Деньги сделают все, было бы из чего. Отдайте неглупую и смазливую хинтокскую девушку в хорошую школу, и она сойдет за настоящую даму.
– Это верно, – пробормотал разочарованный доктор. – Мне и в голову не приходило, что она дочь Мелбери.
– И это ее принижает в ваших глазах. – Голос Уинтерборна дрогнул.
– Ну нет, – сказал доктор с чувством. – Нисколько не принижает. Я потрясен. Черт возьми! Я за ней приударю. Она ведь очаровательна!
– Не для меня, – сказал Уинтерборн.
По уклончивым репликам молчаливого Уинтерборна доктор Фитцпирс заключил, что тот недолюбливает мисс Мелбери за высокомерие. Не потому ли он не хотел сказать ее имени? Этот вывод, впрочем, не помешал ему восхищаться Грейс Мелбери.
Глава XVII
Грейс стояла в окне, задергивая занавески, потому что в доме случилась беда – слегла никогда доселе не хворавшая бабушка Оливер. Как и всем очень здоровым людям, мысль о болезни была ей почти так же непереносима, как мысль о самой смерти. Она хлопотала по дому, пока не свалилась: один-единственный день болезни сделал ее другим человеком, ничто в ней не напоминало бойкую бабушку Оливер, командовавшую на дворе и в мастерской. Ей было худо, и все же она упрямо не соглашалась видеть врача, Фитцпирса.
Джайлс и доктор заметили Грейс в окне комнаты, где лежала бабушка Оливер. Грейс укладывалась спать, когда ей сказали, что бабушка просит ее зайти.
Грейс поставила свечу на стул возле постели больной, и профиль старушки четкой тенью обозначился на беленой стене; ее большая голова казалась еще больше из-за юбки, тюрбаном обкрученной вокруг головы. Грейс немного прибрала в комнате и подошла к бабушке.
– Вот и я. Давайте, пока не очень поздно, пошлем за доктором.
– Я не хочу, – объявила бабушка Оливер.
– Тогда кто-то должен посидеть с вами.