И все же мгновениями, точно таинственные письмена на стене, перед ним возникали будто бы сказанные миссис Чармонд слова о том, что он погубил свою будущность[25]. Мысли тотчас уносили его прочь от веселой трапезы, в негодовании он задавал себе вопрос, вправе ли миссис Чармонд или кто-либо другой совать нос в его дела, но, поразмыслив, приходил к заключению, что владелица Хинток-хауса проявляет вполне естественный интерес к судьбе приходского врача. Стакан грога избавил его от неприятных раздумий. Находившая на него временами мрачность не укрылась, однако, от взгляда Грейс и старого Мелбери, поэтому оба они облегченно вздохнули, когда один из гостей заявил, что время позднее и пора расходиться по домам. При этих словах Мелбери проворно поднялся с места, словно его подбросило пружиной, и через десять минут в доме не осталось никого, кроме хозяев.
– Послушай, Грейс, – обратился к жене Фитцпирс, едва они остались вдвоем в своей комнате, – мы провели приятный вечер, все было очень мило. Но давай все же договоримся, какого образа жизни нам следует здесь придерживаться. Пусть нам предстоит жить в этом доме, но это не значит, что мы должны общаться со всеми, кто посещает твоих родителей. Говоря по правде, мне это непереносимо.
Поначалу Грейс неприятно поразило его отвращение к тому самому доброму старому укладу деревенской жизни, к которому он выказывал столько интереса в пору ухаживания, но спустя мгновение она согласилась.
– Мы должны вести себя так, словно мы квартиранты, то есть совершенно независимо, как если бы мы жили в наемном доме, – продолжал Фитцпирс.
– Да-да, Эдрид, я понимаю, мы должны вести себя именно так.
– Но ты в мое отсутствие собрала этих людей и даже не подумала о том, каково это мне.
– Ты прав. Мне следовало дождаться тебя. – Она вздохнула. – Но они явились так неожиданно, вот я и подумала, что поступаю как лучше.
На этом их разговор оборвался. Назавтра Фитцпирс отправился в свой первый по приезде обход больных. Со свойственной ему приметливостью, а может быть, мнительностью, он тотчас почувствовал, что односельчане перестали видеть в нем таинственного, непостижимого джентльмена, которому дарованы безграничные возможности. Теперь он был для них просто партнером мистера Мелбери, в известной мере таким же деревенским жителем, как они сами. В обитателях Хинтока крепко держалось врожденное почтение к аристократам, и едва они узнали, что Фитцпирс родом из бакберийских Фитцпирсов, как тотчас стали при встрече с ним касаться шляпы и оказывать ему всяческие знаки уважения и услуги – все то, чего Мелбери не удавалось добиться никакой ценой. Теперь, предав древность рода женитьбой, Фитцпирс утратил в их глазах былой ореол, стал просто деревенским врачом, не более, заслуживающим того же обращения, что и старый Джонс, на которого они посматривали сверху вниз.
Он и раньше не мог похвастаться обширной практикой, теперь же число его пациентов сильно поубавилось. В довершение всего из попечительского совета пришла бумага с жалобой на его заместителя, который отказал в помощи бедняку. Уязвленный, Фитцпирс заявил о своей отставке.
Недели через две после приезда он вбежал в комнату Грейс в необычном возбуждении и объявил:
– Мне предлагают практику в Бедмуте, ту самую, о которой я вел переговоры. Для этого требуется внести восемьсот фунтов. Я думаю, твой отец не откажется их ссудить. Тогда мы уехали бы отсюда навсегда.
Вопрос этот обсуждался и прежде, так что Грейс не была застигнута врасплох. Но не успела она ответить, как в дверь дома постучали, и бабушка Оливер поспешила доложить, что доктора Фитцпирса срочно вызывают в Хинток-хаус к миссис Чармонд, карета которой перевернулась.
– Ну это уже кое-что, – проговорил Фитцпирс с заинтересованностью, которую вряд ли сумел бы объяснить, и добавил про себя: «У меня всегда было предчувствие, что я познакомлюсь с этой загадочной женщиной».
Когда он уходил, Грейс пожелала ему доброй ночи и прибавила:
– Я, наверно, буду уже спать к твоему возвращению.
– Покойной ночи, – рассеянно ответил он и стал спускаться по лестнице.
Впервые со дня свадьбы он ушел из дома, не поцеловав жену.
Глава XXVI
Уинтерборн покинул свой дом. Его теперь редко видели в Хинтоке: он, возможно, и совсем бы не появлялся в деревне, если бы не деловые отношения с Мелбери, в усадьбе которого он оставил сидровый аппарат, ибо своего дома у него больше не было.
Возвращаясь однажды под вечер в лесную хижину, где теперь жил, он заглянул в Хинток и не увидел знакомой островерхой, из бурого камыша крыши отцовского дома, как, впрочем, и самого дома – его снесли по распоряжению управляющего. У Уинтерборна болезненно сжалось сердце, когда он увидел пустырь на месте родного дома. Поужинав в своей хижине, он в сумерки вернулся в Малый Хинток и долго бродил по земле, на которой родился.
Снова и снова возвращался он сюда по вечерам. Даже в темноте он мог различить бывшие границы комнат, легко находил угол кухни, где стояла печь, в которой он пек в детстве яблоки и картошку, отливал грузила и выжигал инициалы на своих и чужих предметах. Яблони в саду были все целы, даже самые старые: стояли, покосившись на северо-восток, – их погнул сильнейший шторм, разразившийся в ноябре 1824 года, когда выбросило на берег Чесильской отмели большое парусное судно. Сейчас эти яблони еще и прогнулись под тяжестью спелых плодов. Висевшие на ветках яблоки ударяли Джайлса по голове, а невидимые в густой траве с хрустом раздавливались под ногами. Их теперь некому было собирать.
В один из таких вечеров Уинтерборн сидел, прислонившись к наклоненному стволу яблони, погруженный в раздумья, устремив взгляд туда, где прежде на небе чернел островерхий силуэт крыши с трубами, а теперь одна за одной загорались неяркие звезды. Пустота на месте старого дома, еще недавно неуклюже выдвигавшегося на дорогу, была теперь особенно заметна.
В вечерней тишине вдруг послышался скрип колес и дробный стук копыт, и скоро на фоне чистого закатного неба обрисовалась коляска, приближавшаяся туда, где дорога в объезд старого дома делала крюк. Коляской правила женщина, сидевшая на высоких козлах, грум ехал на запятках.
Внезапно раздался громкий треск и тотчас за тем легкий испуганный возглас. Уинтерборн вскочил на ноги и бросился на дорогу: коляска опрокинулась на бок; женщина сидела на груде обломков – все, что осталось от родного очага Джайлса; грум держал лошадей под уздцы. Коляска принадлежала миссис Чармонд, а потерпевшей была сама хозяйка Хинток-хауса.
На вопрос Уинтерборна, не ушиблась ли она, миссис Чармонд невнятно ответила, что не знает. Что до остального, то урон был не так велик. Экипаж тотчас поставили на колеса, затем водворили туда миссис Чармонд, но вожжи на этот раз взял грум. Оказалось, что миссис Чармонд, введенная в заблуждение образовавшейся на месте дома пустотой, пустила лошадь прямо на развалины.
– Домой! Скорее домой! – нетерпеливо приказала миссис Чармонд.
Но не проехали они и ста шагов, как до Уинтерборна донеслись – вечер был тихий – слова, сказанные миссис Чармонд груму:
– Стой! Вернись и скажи этому человеку, пусть позовет ко мне доктора. Я чувствую, что ушиблась гораздо сильнее, чем мне показалось в первую минуту.
Уинтерборн усмехнулся: звать доктора, по его мнению, особой надобности не было, – но, выслушав грума, тотчас отправился за доктором. Передав просьбу миссис Чармонд, Уинтерборн отступил в тень, не сводя глаз с дома Мелбери. Он видел, как Фитцпирс ушел, видел в освещенном окне сидевшую за столом Грейс. Так он постоял несколько минут, потом зашагал прочь, слившись с черными деревьями.
Фитцпирс незамедлительно прибыл в Хинток-хаус, чьи двери отворились перед ним впервые. Вопреки ожиданию, он не заметил той тревожной суеты, какая бывает в доме, когда с хозяином несчастье. Его провели наверх по лестнице в уютную, обставленную в чисто женском вкусе комнату, где в мягком свете затененной абажуром лампы полулежала на софе красивая молодая женщина, предусмотрительно приняв позу, не грозившую ее высокой, уложенной в виде короны прическе. Роскошные золотисто-каштановые волосы составляли приятный контраст с малиновым пеньюаром; левая рука, обнаженная почти до плеча, была небрежно откинута; в правой миссис Чармонд держала папиросу, выпуская изящно очерченным ртом ленивые струйки дыма.
Взглянув на миссис Чармонд, доктор невольно подосадовал, оттого что, предвидя тяжелый случай, захватил с собой чуть не всю свою аптечку. Но досада тут же сменилась иным чувством: хотя он никогда прежде здесь не бывал, а миссис Чармонд видел впервые, вся обстановка, эта женщина, его собственное состояние – все показалось ему до странности знакомым. Могло ли такое быть? Уж не видел ли он все это когда-нибудь во сне?
Миссис Чармонд не шевельнулась, а только подняла на Фитцпирса глаза, когда он подошел к софе. Она посмотрела на него исподлобья, и Фитцпирс заметил, как по ее красивому лицу пополз румянец. Она поспешно отвела от него свой глубокий, проникновенный взгляд и рассеянно поднесла к губам папиросу.
На мгновение он забыл, зачем здесь, но тут же, поборов наваждение, выразил пострадавшей сочувствие, приличествующее в таких случаях, и стал расспрашивать с профессиональной обстоятельностью, как произошло несчастье и что миссис Чармонд себе повредила.
– Вы должны мне это сказать: я за тем вас и пригласила, – проговорила миссис Чармонд тоном едва уловимого высокомерия. – Я вам верю, ибо наслышана про вашу ученость, которую вы приобрели неусыпным трудом.
– Постараюсь сделать все, чтобы оправдать ваше лестное обо мне мнение, – сказал молодой человек, поклонившись. – И это будет тем легче, что падение, как я успел заметить, не причинило, к счастью, большого вреда.
– Я сильно ушиблась.
– Да, конечно, – не возражал Фитцпирс, но, осмотрев миссис Чармонд, окончательно убедился, что пациентка совсем не пострадала, и искренне изумился про себя, зачем его позвали, ибо миссис Чармонд отнюдь не производила впечатления слабонервной женщины.