– Надеюсь, ты не очень предаешься унынию в этом невольном заточении?
Грейс ответила, что ей здесь хорошо, но все-таки вздохнула. Они так давно знали друг друга, что читали один у другого в сердце, как по книге.
– Я боюсь, ты раскаиваешься, – сказал Джайлс, – что пришла сюда. И еще ты, наверное, думаешь, что я должен был в первый же вечер проводить тебя?
– Нет-нет! Мой дорогой, мой единственный друг, – проговорила, волнуясь, Грейс. – Я сожалею только о том, что причиняю тебе такие неудобства: отняла у тебя твой дом, выгнала на улицу. И я не хочу больше молчать о своих чувствах! Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Ни к одному человеку на свете я не отношусь лучше и никогда не буду относиться. Но поскольку я поклялась принадлежать другому и закон не освободил меня, я не могу сейчас вести себя иначе, не могу нарушить клятвы. Я не считаю себя связанной с ним перед лицом высшей справедливости после всего, что он сделал. Но я дала слово и теперь за это расплачиваюсь.
Остаток вечера Джайлс рубил дрова, принес воды – словом, старался сделать все, чтобы на следующий день Грейс ни в чем не знала нужды. Время от времени они перекидывались словами, и Грейс ненадолго забыла о своих несчастьях и о том, что любовь ее к Джайлсу обречена. Единственным прегрешением Джайлса, если это можно назвать прегрешением, нарушившим принятый им обет святого служения Грейс, был невольный поцелуй, который он запечатлел на ее руке, протянутой в окно на прощание. Он знал, что Грейс плачет, хотя и не видел ее слез.
Она опять стала умолять Джайлса простить ее за то, что, думая только о себе, оставила его без крова. Но это всего на два дня – ведь ей необходимо уехать отсюда, успокаивала она себя.
– А я… я не хочу, чтобы ты уезжала, – сказал горячо Джайлс.
– О Джайлс! Я понимаю… понимаю, – ответила Грейс, – но ведь ты мужчина, а я женщина. Я не могу сказать яснее… Я так хотела бы впустить тебя, но… ты понимаешь, о чем я думаю, ведь ты так хорошо меня знаешь.
– Да, Грейс, да! Я знаю, нерасторжимые узы твоего брака вполне определяют наши отношения. Я просто сказал то, что чувствую.
– Если я останусь, то самое большее через неделю меня здесь найдут, и, сколько мне известно, он может по закону потребовать моего возвращения.
– Да, ты, наверное, права. Ты уйдешь отсюда, когда захочешь, дорогая Грейс.
Может, все еще образуется, на прощание попытался утешить ее Джайлс, и Фитцпирс не будет навязывать ей себя, видя, какую это причиняет ей боль. Затем окно затворилось, ставни захлопнулись, и шорох его шагов умолк.
Не успела Грейс лечь в тот вечер в постель, как завыл ветер, и после первых яростных порывов полил дождь. Ветер дул все сильнее, буря разыгралась вовсю, и трудно было поверить, что не человек из плоти и крови, а нечто бестелесное, невидимое грохочет по крыше, с треском гнет ветви, прыгает с деревьев на трубу, сует голову в дымоход, завывает и свистит снаружи за каждым углом. Как в рассказах ужасов, нарушителем спокойствия был бесплотный дух, которого нельзя увидеть, а можно только ощущать. Первый раз за всю жизнь испытала Грейс страх перед бурей в ночном лесу, потому что никогда раньше не была так одинока. Ей казалось, что она раздвоилась: ее «я», энергичное и одушевленное ясным намерением, исчезло, оставив пустую оболочку.
Ветка соседнего дерева, которое раскачивалось чуть не до земли, как гигантская ладонь, била иногда по крыше, точно по лицу противника, и тотчас усиливалась барабанная дробь дождя, будто кровь брызгала из нанесенной раны. А ведь Джайлс там, снаружи, и Грейс не знала, хорошо ли он защищен от ненастья.
Мысль о замерзшем, промокшем до нитки Джайлсе становилась нестерпимой. Это по ее милости он мокнет сейчас в холодном осеннем лесу. Чтобы дать ей приют, он оставил свой дом, в котором была всего одна комната. Она не достойна была такой жертвы и не может принять ее. Беспокойство ее росло; думая о Джайлсе, она вдруг вспомнила некоторые особенности их сегодняшнего свидания через окно, которые ускользнули было от ее внимания. Его лицо, насколько она могла разглядеть, очень изменилось: щеки опали, яркость красок потухла. Она не назвала бы теперь Джайлса родным братом осени. Она вспомнила, что и тон его голоса стал другим, и ходить он стал медленно: с трудом волочил ноги, как очень уставший человек. А те звуки, которые слышались ей весь день? Она еще подумала, что это щелкает белка. А вдруг это кашлял Джайлс?
Так постепенно Грейс пришла к убеждению, что Уинтерборн или болен, или только что встал на ноги после болезни и что все это время тщательно скрывал от нее свою хворь, чтобы она не терзалась совестью, принимая его гостеприимство, которое в силу обстоятельств требовало отсутствия хозяина дома.
– Мой бесценный, мой дорогой друг! Единственная отрада моего сердца! – воскликнула в сильной тревоге Грейс. – Нет-нет, этого больше не будет!
Соскочив с кровати, она раздула огонь, поспешно оделась и, взяв ключ, пошла к двери, находившейся в двух шагах: дом Джайлса был, к счастью, в один этаж. Грейс не сразу повернула в замке ключ: прижав руку ко лбу, на секунду замешкалась. В окно громко застучали сорвавшиеся с дерева капли, и Грейс решилась: повернув ключ, настежь распахнула дверь.
Темнота снаружи была такая непроглядная, что ее глаза точно залепило черной смолой. Только сейчас она поняла, какой был ливень: с карнизов падали настоящие реки. Она прислушалась, губы ее слегка приоткрылись. Придерживая одной рукой дверь, она вглядывалась в темноту, пока глаза не привыкли и не стали различимы размахи ветвей соседних деревьев. Подавив в себе робость, Грейс громко крикнула:
– Джайлс! Иди в дом!
Ответом ей был лишь шум ветра. Испуганная собственной безрассудной смелостью, Грейс бросилась в дом, захлопнув за собой дверь, но в комнату не вошла; а осталась стоять у порога, глядя в пол с пылающими щеками. А вдруг он совсем здоров? Но стыд очень скоро уступил место жалости. Грейс снова открыла дверь, на этот раз более твердой рукой.
– Джайлс! Джайлс! – опять закричала она, теперь уже во всю силу голоса, преодолев смущение. – Иди в дом! Иди скорее! Где ты? Я была слишком жестока, я думала только о себе! Ты слышишь меня? Я не хочу, чтобы ты оставался снаружи! Сейчас же иди в дом! Джайлс!
На этот раз он откликнулся. Его голос одним из голосов ненастья прилетел к ней сквозь тьму и завывание ветра.
– Я рядом с тобой, Грейс. Не волнуйся. Все в порядке.
– Ты не хочешь идти под крышу? Но ведь ты, наверное, насквозь промок. Иди сюда. Мне теперь все равно, что обо мне подумают или скажут!
– Мне здесь хорошо, Грейс, – опять откликнулся Джайлс. – Не беспокойся. Иди спать. Доброй ночи!
Грейс вздохнула, отступила назад и медленно затворила дверь. Что теперь он подумает о ней после ее безрассудных слов? А может, она заметила в нем перемену, потому что давно не видела его? Говорят, время меняет людей не постепенно, а сразу. Ну что ж, она сделала все, что могла. Он сам не захотел вернуться в дом. И Грейс легла спать.
Глава XLII
На следующее утро Грейс спозаранку подошла к окну. Она решила во что бы то ни стало повидать Джайлса и принялась с воодушевлением готовить завтрак. Пробило восемь часов, и она вдруг вспомнила, что Джайлс не разбудил ее стуком в окно, как вчера, и беспокойство ее переросло в тревогу.
Завтрак был готов и поставлен на подоконник, но Джайлс не появлялся, и Грейс не отходила от окна. Пробило девять часов, завтрак остыл, а Джайлса все не было. Дрозд, распевавший одну и ту же песню на соседнем кусте, слетел на подоконник, схватил с тарелки кусок, проглотил и, озираясь по сторонам, клюнул еще. В десять часов Грейс убрала поднос и села за свою одинокую трапезу. Джайлса, наверное, позвали дела, и он ушел, благо дождь прекратился.
Грейс очень хотелось убедиться, правда ли Джайлса нет возле хижины, и она решилась было осмотреть все кругом, но передумала: день был погожий, и она испугалась, что ее увидит кто-нибудь из дровосеков или просто случайный прохожий. Одиночество ее в тот день усугубилось еще тем, что остановились часы: в них кончился завод, и некому было завести их заново. В очаг с печальным шорохом падали хлопья сажи, намокшей от дождя. Однажды она услыхала за окном какое-то шуршание и выглянула: это тритон выполз из-под листьев, чтобы погреться последний раз на солнышке, которое появится теперь не раньше мая.
Грейс то и дело подходила к окну, но видела очень мало. Перед хижиной на земле лежала бурая масса прошлогодних листьев, а по ней были разбросаны зеленые, чуть подернутые желтизной листья этой осени, которые до времени сорвало с деревьев ночной бурей. У дома стоял развесистый старый бук с большими круглыми впадинами на стволе, откуда торчали когда-то могучие сучья; черный слизняк упорно полз по нему вверх; там и сям, точно ихтиозавры в музее, торчали скелеты облетевших кустов, как веревкой опутанные умирающей жимолостью.
Из другого окна был виден лес. Впереди стояли деревья в одеяниях из лишайника и мягких сапожках из мха. У корней лимонно желтели поганки, иные совсем без ножек, иные на тонких длинных ниточках под крошечными шляпками. Дальше вглубь деревья стояли плотной стеной; они не раз бились в борьбе за жизнь, и сучья их хранили следы увечий. Грейс слышала шум битвы этих исполинов. Под ними из мха торчали, как черные зубы из зеленых десен, высокие трухлявые пни – полуистлевшие останки павших бойцов.
Мох рос везде: то светлыми, то темными зелеными островками среди прелой листвы – и походил то на маленькие елочки, то на плющ, то на малахитовые звезды, а то просто на мох и ни на что больше.
Этот день был невыносимо тягостным для Грейс, еще одного такого же она бы не вынесла. Наконец стало темнеть. Солнце, коснувшись подбородком окоема земли, нащупало слабое место в пелене туч, тонкие лучи его проникли сквозь сырую мглу леса, и мокрые стволы заблестели, а листья под буком, озаренные солнцем, загорелись алыми пятнами. Лучи скоро погасли, и на землю опустилась ночь. Джайлс должен был вот-вот вернуться, а Грейс уже не находила себе места от тревоги и неизвестности.