– Действительно, молодильные яблоки – только ворованные… Я думаю, если бы Профессор, о котором я говорю, смог обнародовать свою методику, Нобелевская премия была бы ему обеспечена. Никто – слышишь? – никто в целом мире не добился таких успехов, как он, скромный врач, один из тысячи, из десятков тысяч, не имеющий ни крупного финансирования, ни доступа к сложному оборудованию, ни развитых связей с зарубежными коллегами… Никто другой не владеет его секретом, никто не сумел продвинуться в его области так далеко! Но цели, в которых он использует свое изобретение, слишком далеки от человеческих представлений об этике, и потому он никогда не откроет, не опубликует своей методики. У него собственная мораль и свои представления о совести, вот и все. Он считает, что все, что происходит с его жертвами, – это возмездие. Наказание им за равнодушие, за предательство близких, за то, как они живут. Он ощущает себя не только всесильным, но и справедливым. Он как волк, санитар леса… И поскольку Профессор собирается жить вечно за счет этой ворованной энергии других людей, он надеется, что возмездие его будет вершиться еще долго, очень долго, и он успеет покарать всех, кто этого заслуживает.
«Бред какой-то! – пронеслось в сознании Волошина. – Неужели у Веры не все в порядке с головой? Хотя вроде бы она совсем не похожа на сумасшедшую…»
– А… ты? – невразумительно спросил Волошин, но решив, что Вера может не понять его, уточнил: – Какова в этом во всем твоя роль? Ты помогала ему в этом?
Вера кивнула с несчастным лицом.
– Но как ты могла? Ты же врач, должна людей спасать, а не губить. Что тебя вообще заставило на такое пойти? Господи, как вспомню лицо Васильцова, каким он был в тот вечер в «Зеленой двери», – у меня все внутри немеет. Он что-то понял, почувствовал – и поэтому так упорно искал тебя, называл ведьмой, дрался, требовал ответов на свои вопросы… А потом умер под твоими окнами, так и не сумев добраться до истины…
Вера вызывающе, почти запальчиво вскинула голову – и в этой запальчивости была какая-то сатанинская гордость, очевидно, долгое время бывшая ей защитой от застарелой боли, горечи и чувства вины.
– Каждый из этих людей заслужил то, что с ним сталось, – повторила она явно чужие, заученные ею слова. – Они сами пробивали бреши в своей ауре, например, отдавая детей-инвалидов в интернаты и детские дома… Этот самый Васильцов сдал племянницу в наш интернат после того, как умерла ее мать и некому стало за ней ухаживать. Он сам виноват!
– А я? Я тоже сам виноват? – жестко поинтересовался Волошин.
– Ты…
И она замолкла, не зная, что ответить.
– И как же, как он это делает?.. – спросил после паузы Виктор.
Вера устало пожала плечами.
– Не все ли тебе равно? Разве дело в технических подробностях?
Он глянул на нее в упор, и глаза его вдруг показались женщине такими темными и жесткими, что она поспешила ответить на его вопрос:
– В общем-то, схема всегда одна и та же, – бесстрастным, точно у автомата, голосом объясняла Вера. – Сначала мы стараемся как можно больше узнать об объе… о человеке. Следим за ним, собираем информацию о нем в прессе и в Интернете, пытаемся понять его интересы, вкусы, привычки. Потом я знакомлюсь с ним и стараюсь обязательно оказаться вместе за столом – неважно где, в клубе, в ресторане или дома. Главное, чтобы были какие-то напитки с выраженным вкусом, лучше всего кофе, но подойдет и спиртное, скажем, коньяк. Я добавляю в него заранее приготовленное средство, которое в сочетании с дымом моих сигарет…
– Так это все-таки особые сигареты? – перебил Волошин. Черт, ему же сразу показались странными и их аромат, и то, что она ни разу за обе их предыдущие встречи не угостилась сигаретой из его пачки…
Вера посмотрела на него со странным выражением – в ее взгляде было и чувство вины, и печаль, и одновременно снисходительность знающего к невежде.
– Конечно, особые. Под их влиянием человек теряет волю, забывает обо всем, легко поддается любому воздействию. Как иначе, ты думаешь, я заставляла бы намеченных жертв делать, что мне нужно? Как усыпляла бы их настолько крепко, чтобы они не слышали голоса в ночи, не почуяли моего влияния, не обратили внимания на мои действия – мы называем их обрядами?
– Обряды? Что ты имеешь в виду? А, я, кажется, понял. Все эти средства наведения порчи, да? Свечи, заклинания, отрезанные волосы, магические круги?
– Не смейся, – поморщилась она. – Со стороны это действительно кажется диким… Но на самом деле очень серьезно.
– Да уж куда серьезнее, – улыбка сползла с его лица. – Знаю, на собственной шкуре испытал…
Вера подняла на него взгляд, полный боли, и снова опустила глаза.
– А я-то все никак не мог понять, почему ты назвала меня по имени, не удосужившись даже спросить о нем… – уныло пробормотал Виктор. – Получается, ты знала все заранее, да? Ты знала, что непременно рано или поздно познакомишься со мной, напросишься ко мне домой, проведешь надо мной свои чертовы обряды, отдашь меня своему чертову Профессору… А я-то, дурак, я-то думал, я-то надеялся!..
И, стиснув зубы, он почти застонал от сознания собственной глупости, собственных безрассудных мечтаний и всего, что несло за собой признание Веры.
А она, казалось, дала себе слово не щадить Виктора, обрушивая на него новые подробности.
– Каждый раз я знакомилась с будущими жертвами по-разному… С тобой вот выбрала клуб. Это я заткнула тогда за «дворник» твоего автомобиля рекламку «Зеленой двери».
Волошин только что за голову не схватился. Сколько же раз она проделывала эти финты? Сколько человек оказались их жертвами?
– Что с ними всеми потом стало? – спросил он требовательно и так громко, что парочка за соседним столиком обернулась на его голос.
Вера тяжело задышала, как будто была загнанной волчицей, а он – охотником, который подобрался слишком близко к ее логову:
– Что с ними стало? С кем что. Кто-то жив до сих пор, только пуст, бессилен и болен – как и те, кого он предал и бросил когда-то…
– Но я-то никого не бросал! – перебил Виктор. – Разве можно меня обвинять в том, о чем я и представления не имел?
А Вера меж тем безжалостно продолжала, не удостоив ответом его реплику:
– Кто-то совсем потерял себя, ушел из семьи, не понимающей, что происходит, стал бомжем. Кто-то сошел с ума и сам попал в клинику. А кто-то отправился на тот свет – как Клочков, фехтовальщик, или как твой знакомый, банкир Васильцов…
– Да, теперь многое становится понятно, – сказал сам себе Волошин. Это было странно, дико – но он верил ей. Каким-то особым чувством, находящимся вне привычного сознания, он понимал – Вера говорит правду. Все так и есть. Все существует на самом деле – и воздействие на людей, и перекачка энергии, и тот, кто все это придумал…
Воцарившееся молчание было на сей раз еще более длительным, будто напоенным грозой, насквозь пропитанным ожиданием бури. Виктор смотрел на русоволосую женщину, которая так долго занимала все его мысли, почти свела его с ума своей красотой и загадочностью – да нет же, не она, это все ее проклятые сигареты и обряды! – и нежданная, непрошеная ненависть разъедала его душу, как ржавчина.
– И как вы только еще живы с вашим Профессором, – изменившимся от этой ненависти голосом произнес он. – Погубили столько людей, искалечили столько судеб! Ты же и вправду – ведьма!..
Вера поежилась под его взглядом и вдруг совсем по-детски пожаловалась:
– Я боялась! Я и в самом деле боялась его, Виктор! И до сих пор боюсь! Мне становилось все страшнее рядом с ним, он хотел все большего, замахивался все на более сильных и влиятельных людей. Ему не нужны были слабые и никчемные, ничего не добившиеся в жизни жертвы – он хотел властвовать над теми, кто богат, счастлив, удачлив… Все это время я жила в страхе. Сначала боялась его, потом… вас. Профессор меня убеждал, что эти… ну, наши жертвы… плохие, недостойные люди… И я знала, что во многом он прав!..
– Плохие, недостойные – как красиво звучит! – снова повысил голос Виктор. – Так и каждый маньяк мнит себя спасителем человечества, которое он очищает от мусора… По-твоему, это Профессору решать, кто достоин жить, кто недостоин? Чем он тогда лучше тех, кто своих детей по крайней мере не убивает, а сдает в детдома?
Вера молчала, стиснув руки на коленях. Кольцо на среднем пальце больно впилось в плоть.
– Почему же я все еще жив? – внезапно спросил Волошин. – Почему я просто… болен, но все же не бомж, не безумный, не мертвец?
– А ты так и не понял почему? – Вера смотрела прямо на него, и он невольно отодвинулся от ее почти осязаемого пристального взгляда. – Я пожалела тебя, Виктор… Я все время делала что-то не так – чуть неправильно, чуть ошибочно, чуть не по схеме… Я изменяла обряд, и выкидывала свои сигареты, и говорила тебе много лишнего, и так надеялась, что ты о чем-нибудь спросишь меня, о чем-нибудь догадаешься! Мне пришлось встречаться с тобой повторно – так неправильно я сделала все в первую встречу, – но ты так и не догадался ни о чем, хотя я почти спасла тебя…
– Почему? – снова еле слышно спросил Виктор и мельком, с усмешкой, успел еще подумать: не слишком ли много «почему?» для одного вечера?
– Потому что ты… ты мне понравился. Только после встречи с тобой я по-настоящему задумалась о том, что мы делаем с чужой жизнью, – Верин голос стал нежным, почти умоляющим. – Ты все изменил… Я сначала сомневалась, не верила… А потом решила: это судьба…
Виктор усмехнулся. Наверное, по сценарию, который крутится сейчас в ее голове, решил он, я должен зарыдать от умиления и прямо здесь, в ресторане, заключить ее в объятия. Неужели она надеется на такую банальную мелодраматическую развязку? Неужели рассчитывает, что я так глуп, что поверю ей – после всего, что она только что рассказала?!
Они снова замолчали. Вера, потупив взгляд, играла чайной ложкой, а Виктор, не отрываясь, смотрел на нее и никак не мог понять, что творится в его душе. Как он совсем еще недавно любил эту женщину, как жаждал быть с ней или хотя бы даже просто увидеть ее, услышать ее голос! Как он искал ее по всей Москве!.. И вдруг она сама пришла к нему и рассказала о себе такое, что он понял – перед ним настоящее чудовище. Он был в ужасе от того, что услышал. Ее рассказ был так нелеп, так абсурден, что Волошин не поверил бы ни единому слову, если бы сам не был действующим лицом этого рассказа.