К тому же приближалась весна. От яростной страсти Жак наверняка бы изошел прыщами, если бы не имел (под рукой) Мартину, с которой практиковался, не переставая думать о Доминике. К тому же этот главный неуспех придавал его существованию прежний душок[153], и мало-помалу Жак отказывался от риса, сваренного на неделю вперед, и воды с привкусом хлорки ради более сочных явств и более радужных напитков. Это объяснялось еще и тем, что его драматические таланты ценились все больше и больше, он часто массовничал и получал денежки. С другой стороны, в это время уже пробовали заставлять экраны говорить[154], а поскольку Жак оказался фоногеничным, его изрядно обнадежили.
— Говорят, вам дали роль в следующем фильме Брунеллески[155], — сказала Доминика.
— Откуда вы знаете? Ах да, от вашего приятеля, влиятельного типа в кинематографической индустрии. Поблагодарите его за то, что он помог мне вначале. Этим я обязан вам, Доминика.
— Когда вы начинаете сниматься?
— Сегодня после обеда. Но знаете, у меня совсем маленькая роль. Я — чемпион мира по боксу, а один молодой боксер, не кто иной, как Вальмег, отправляет меня в нокаут в третьем раунде и становится в свою очередь чемпионом мира. Фильм звуковой. Это вообще первый звуковой фильм Брунеллески: настоящее событие.
— После этого вы пойдете вверх. Как я рада за вас, — сказала Доминика.
— Мне наплевать, — сказал Жак. — Мне на все это наплевать. Доминика, я вас люблю, я вас люблю.
Он уже бредил вовсю, и если бы не проходившие на некоем расстоянии граждане, он бы поимел ее безжалостно.
Она так и не решалась так совсем и не.
Он взял ее за руки и удерживал перед собой, совсем как отец, который отдает под свой единоличный суд своего собственного ребенка.
— Отпустите же меня, — сказала она. — Вы с ума сошли.
Она высвободилась. И выразила глубокую брезгливость. Эта резкая реакция внезапно обескуражила Жака который тем не менее предпринял монолог подразумеваемый одновременно апологетическим и питиатическим[156] который Доминика прервала дабы назидательно объяснить что она не приемлет других почестей кроме как платонических и что между ними не может быть и речи о вульгарных и выделенческих формах реализации плотской любви. Еще какое-то время они это пообсуждали, и их прогулка закончилась.
Настроение у Жака напрочь испорчено. Фильм начинается со сцены, в которой Вальмег пробивается на чемпионат мира, почему именно с этой, Жак даже не задумывался. Его представляют звездуну, который его подбадривает. Разумеется, Вальмег чуть-чуть занимался боксом, но в нем нет ничего от чемпиона даже воображаемого. Жак дал ему несколько советов и показал несколько ударов. В обеденный перерыв он встретился с Мартиной в маленьком ресторанчике по соседству. Мартине показалось, что Жак сердится, в чем дело? неужели это из-за нее? она не понимает почему. Жак вел себя демонстративно нелюбезно.
После обеда снова работали над сценой чемпионата. Но Жак постепенно все больше склонялся к тому, что у Вальмега нагловатый тон и абсолютно невыносимая рожа и что совершенно несправедливо и гнусно, что этот засранец столь незаслуженно отбирает у него титул чемпиона мира. И вот, никого не предупредив, Жак решил отстаивать свой титул всерьез: во втором раунде, вместо того, чтобы получить в челюсть запланированный сценарием хук слева, он отправил своего противника в бессознательный нокаут. Этот акт вызвал у технического персонала протестующие крики. Брунеллески потребовал объяснений, которые превзошли все его ожидания, ибо он предполагал оплошность, но никак не намеренный отказ уступить пальму боксерского и мирового первенства.
— Что за идиотизм, — сказали Жаку. — Получился какой-то комедийный гэг. Как несерьезно. Вы что, обалдели?
В это не могли даже поверить.
И Жак оказался на улице.
— Вот и лопнула моя карьера, — улыбаясь, сказал он Мартине в заключение рассказа о своем подвиге.
— Ну и насмешил же ты меня, — сказала она очень серьезно.
Чтобы отметить событие, хотя оно уже само по себе было незабываемым, они пошли пить перно[157] и ужинать в ресторан несколько лучший, чем обычно, обмениваясь репликами типа:
— А ты веришь в звуковое кино?
Или:
— Да и вообще, все это кино…
Или же:
— А как там твоя Доминика?
Жак пожал плечами.
Официант попался лысый. Было жарко, женщинам удавалось пахнуть сильнее, чем картошка фри. Ужинающие демонстрировали радостное настроение. Пришел какой-то патлатый старикан и, услужливо улыбаясь, запиликал на скрипке.
— Как меня достает этот олух, — сказал Жак.
И пожал плечами.
Пиликальщик подсовывал под нос ужинающим свою плошку для милостыни с видом униженного и все же гордого говнюка.
— Ну до чего ж тошнотный, — сказал Жак, выдав ему десять су.
Он вздохнул.
— Доминика, — сказал он, — ах да. Доминика. Что за жизнь.
— Твоя подруга детства вредничает?
— Говорит, что амурничанье ее не интересует.
— Ну и насмешила же она меня.
— А меня нет. Мне досадно.
— Это пройдет.
— Не уверен.
— Конечно пройдет.
— Ты думаешь?
— Да.
Он задумался. Затем в третий раз пожал плечами и оплатил счет.
После ресторана они решили немного пройтись. Жак, похоже, всерьез задумался, Мартина оставила его в покое.
— А может, съездить в Гавр, — вдруг сказал Жак.
— Я вижу, куда ты клонишь, — сказала Мартина. — Нет, спасибо. Без меня.
Они вышли на какую-то длинную улицу, одну из тех, где консьержей выставляют наружу проветриться вместе с детьми, снующими во все стороны. Они встречали парочки, одни — завязавшиеся недавно, другие — не такие свежие, уже распустившиеся[158].
Мартина взяла Жака под руку и прижалась к нему.
— Нет, — сказал Жак, — я все-таки поеду в Гавр. А ты не хочешь?
Поезд как раз должен был отходить.
— Отправь мне открытку с обратным адресом, — сказала Мартина. — Я тебе пришлю твой чемодан с тряпками и шмотками.
— Спасибо. Ты хорошая.
— Во-во, уж назвал бы просто дурой.
Пассажиров было не очень много. Найти свободное место оказалось нетрудно.
— Я рад, что мы с тобой познакомились, — сказал Жак. — А за меня не переживай. Впрочем, я ни о чем не жалею.
— А я немного жалею, что ты уезжаешь.
Они обнялись; засвистел свисток проводника, и она вышла из вагона. Экспресс тронулся, медленно. Жак помахал рукой, Мартина помахала в ответ, после чего потянулись стрелочные посты и железнодорожные приспособления. Жак сел.
Напротив него вжимались друг в друга молодой господин и молодая дама, оба — вида неимоверно буржуазного. Чтобы занять время, они предавались чтению и манипулировали прессой (периодической).
В районе Сотвиля[159] гражданин поднял голову и сказал:
— Вот и в самом деле, правильно говорят, гора с горой не сходится, а человек с человеком встретится.
Жак бросил на него взгляд, напрочь лишенный приторной любезности. Гражданин протянул руку:
— Люка! Ты меня не узнал? Люка из Рюэйля. Ты ведь Жак Сердоболь.
— Ну привет, — сказал Жак, пожимая пятерню.
Люка представил ему свою жену.
— Мы с Жаком вместе сдавали на бакалавра, — стал объяснять он. — Мы учились в «Пастере» в Нейи, прекрасный лицей, ничего не скажешь. Помнишь 58-й километр, старая железная дорога на Сен-Жермен. Какие шутки мы тогда вытворяли! Помнишь контролера с большими усами? Он от нас чуть с ума не сошел. Помнишь, как мы ему за воротник сыпали волоски от шиповника, а еще как мы раздували чихательный порошок в лицо пассажирам, которые до самой Этуаль не могли прочихаться, сами-то мы выходили раньше, как всегда. Ах, черт возьми, приятно увидеть старого дружбана. Что ты поделываешь с тех пор? Я — с автомобилями. Люблю машины. Я их покупаю, продаю, перекупаю, перепродаю. Красивая тачка — это моя жизнь. А ты, ты-то чем занимаешься?
— Я инженер-химик.
— Я так и знал, — сказал Люка. — Большое предприятие?
— Я руковожу исследовательской лабораторией. Занимаюсь ветеринарными и паразитарными вопросами. Например, вшами.
— Ой! Фу! Фи! — сказала мадам Люка.
— Это поразительно интересное животное, — сказал Жак. — Впрочем, существует даже пословица: «Вошь — не слон, не погладишь»[160].
— Все разыгрываешь, — сказал Люка.
— Но самое классное — это фтириус пубис.
— А это что такое? — спросила мадам Люка.
— Мандавошка, — сказал Жак.
— О-о! — сказала мадам Люка.
— Как ты ее назвал?
— Фтириус пубис.
— Смешно, смешно. Надо рассказать приятелям.
— Удачная идея.
— А как твои родители?
— Спасибо, хорошо. У отца по-прежнему трикотажное дело. У мамы ревматизм, но не очень сильный.
— Ты помнишь, как мы устраивали партии в покер у тебя дома и они нас выгоняли?
— Для родителей главное — нравственность.
— А поэт? Помнишь поэта?
— Де Цикаду? Еще бы.
— Он еще жив?
— Думаю, да.
— Как он нас удивлял своей накидкой и гетрами.
— Как-то в туалете, — сказал Жак, — я нашел клочок газеты. В ней, похоже, о нем довольно лестно отзывались.
— Тьфу! Вся эта поэзия — одно дурилово. А помнишь историю его любви? До чего же это нас веселило. Помнишь? Жена его бросила ради женщины! До нас это долго не доходило. Она была парикмахершей. Де Цикада ездил в Сюрен и торчал перед ее лавкой, прячась за дерево. А когда ее замечал, свою неверную супругу, то незаметно на цыпочках уходил. Помнишь, Сердоболь? Мы не раз за ним подсматривали.
— Да, — сказал Жак.